Обнаружив, что я уклоняюсь от сотрудничества, Мизинчик снова послала за мной. На этот раз она возлежала в постели, опираясь на подушки, разодетая, величественная. Она велела мне навести порядок в платяном шкафу, переставить по-новому все только что купленные туфли.
— Поставить их во-он туда, все!
Я подошел к шкафу, не затем, чтобы изучить ее обувь, а чтобы подумать над своей новой ролью. Дело было плохо. С губ моих уже готовы были сорваться слова: «Я ухожу», — как вдруг за моей спиной Мизинчик захлюпала носом, точно маленькая обиженная девочка.
— Я не знать, чего делать, — сказала она, и глаза ее заблестели.
Эта новая американка, маленькая, тощая, необразованная женщина едва тридцати лет от роду, с волосатыми руками и крупными, торчащими на худеньком личике зубами, зажала отель в своих костлявых пальцах — и вот она, миллионерша с внешностью бедной сиротки, вся сотрясается в рыданиях на краю широченной постели, плечи поднялись выше ушей.
— Пожалуйста, ты мне помогать.
Она казалась такой несчастной, что я подошел и, пренебрегая всеми правилами, уселся рядом с ней на постели, попытался ее утешить. Рука у нее оказалась жесткая, чешуйчатая, точно лапа цыпленка.
— Папочка! — жалобно протянула она.
— Что такое?
— Я плохая девочка! — прошептала она, точно не в себе.
— Ты горюешь по Бадди, — сказал я ей. — Нам всем его недостает. Мы любили его.
— Он мучить меня. Велеть мне становиться колени и кушать его, потом запирать меня темная кладовка.
На моем лице обозначилось потрясение, и она удовлетворенно улыбнулась, снова сделалась игривой, засюсюкала.
— Я много любить, — заявила она, выворачивая губы так, что стали видны лиловатые десны.
Отнюдь не гордясь своим целомудрием, я, однако, был не в состоянии втянуться в подобную игру, все этапы которой очевидны заранее: сейчас мне предстоит как-то «мучить» ее, потом совершить сексуальное насилие, запереть в каком-нибудь стенном шкафу — их в хозяйском люксе хватает. Если я обойдусь с Мизинчиком так, как она хочет, пусть даже при этом пущу в ход силу и изрядно ей задам, это будет означать торжество ее злой воли над моей. Она защелкала цыплячьими пальчиками, вымогая ответ.
— Прошу прощения, не того выбрали, — сказал я, поднимаясь.
Лицо ее напряглось, в глазах аж пена запузырилась от ярости:
— Вон из мой номер!
«Номел», — сказала она. Бедная дурочка, и впрямь психованная. Я знал: мои дни в качестве управляющего отеля сочтены. Мизинчик превратилась в безумного тирана. Трэн все-таки вынужден был уйти, Чен едва терпел, Пи-Ви был очень несчастен, и от горя они разучились работать, а горничные просто ревели сутки напролет. Впервые с тех пор, как я нанялся на эту работу, я обнаружил, что не в состоянии управлять отелем, поскольку мне требовалась помощь моих служащих. Я хотел объяснить это Мизинчику, но она почти не выходила из номера, тиранила нас из-за двери. Она казалась напуганной, загадочной, злобной. Неожиданное богатство словно обрекало ее на гибель: как человек, выигравший в лотерею и не совладавший с внезапной удачей, она катилась в бездну. Но и меня эта ситуация застигла врасплох. Чудачества Бадди, несдерживаемое газоотделение, его падения, изменявшая память, одышка и вытаращенные глаза — как мог я не разгадать эти признаки, не понять, что смерть подступила вплотную?
Вечером около одиннадцати часов, когда я запирал свой офис, Мизинчик появилась в холле — непричесанная, растерзанная, неуверенная в себе, прихрамывая в новых туфлях, словно часами бродила по улице. Однако я разглядел новенький «Ягуар», припаркованный у парадного входа возле дождевого дерева. Мизинчику взялась покровительствовать миссис Банни Аркль, та самая богатая вдова. Это было в порядке вещей. Со временем Мизинчик вступит в каноэ-клуб, присоединится к гонолульскому Обществу женщин — любительниц пикников, войдет в число спонсоров Гавайского оперного театра, будет посещать ежегодный великосветский Бал Сердец, заказывать столик в «Хилтоне» в пору Французского Фестиваля и место на рождественском аукционе, который Академия искусств Гонолулу проводит в пользу подростков из группы риска. Мизинчик станет в Гонолулу одним из столпов общества.
— Почему ты идти домой так рано? — спросила меня Мизинчик.
— Мой дом здесь, — ответил я.
— Почему ты не работать?
— Я всегда работаю. Что у вас с пальцами? Почему вы все время ими щелкаете? — спросил я. — Почему вы отказали цветочнику?
— Я брать дешевле в Вайпаху.
Палама поставлял нам цветы вот уже пять лет, после гибели Амо Ферретти. Палама был болен, он нуждался в деньгах, у него было мало клиентов.
— Бадди любил его, — сказал я.
— Бадди мертвый. — И она ушла.
В отеле начали появляться худосочные, темноглазые, затравленного вида работники: официантки, горничные, регистраторы, посудомойки, уборщицы. По большей части — женщины. Мизинчик нанимала на работу филиппинок. Ее соотечественницы трудились изо всех сил, безоговорочно подчинялись ей, и дела в отеле шли почти так же, как прежде, то есть мне, как и раньше, почти ни во что не приходилось вмешиваться. По отношению к своим новым работницам Мизинчик была раздражительна, скупа, жестока, но гостиница выглядела чище, ухоженнее и лучше функционировала. Кое-кто мог бы принять Мизинчика за бедную растерянную сиротку, но, оказывается, она отлично умела выгадывать грошик. В вестибюле поставили вазу поменьше, ресторан и комнаты больше не украшали цветами, гостям не вешали на шею цветочную гирлянду, из ванных исчезли бесплатный шампунь и гель для душа, а также пластиковые шапочки. Прекратились спектакли в «счастливый час», никаких больше мисочек с бесплатными орешками. Бадди настаивал, чтобы на каждом столе стояли бутылочки с кетчупом фирмы «Хайнц» и соусом «Табаско», а также банка меда. Теперь «Табаско» убрали вовсе, о фирменном кетчупе можно было забыть: кетчуп и мед заказывали оптом в огромных пластиковых бутылках.
Хотя я возмущался этими новшествами, Мизинчик меня не прогоняла — напротив, она хотела, чтобы я сопровождал ее в поездках по магазинам, носил за ней сумки. Она оставляла меня дожидаться в автомобиле вместе с Кеолой, который злорадно забавлялся, подначивая меня, когда хозяйка давала мне указания. В магазинах Ала-Моаны она принималась издеваться, словно провоцируя наброситься на нее.
— Надеть на меня туфли.
Я присел на корточки и сделал это, подивившись тому, как выпирают у нее косточки больших пальцев.
— Ты меня не любить, — вздохнула она.
— Я считаю вас просто потрясающей.
Мои слова застали ее врасплох, но меня и в самом деле потрясла целеустремленность, с какой эта женщина проложила себе путь к кормушке. Ее уродливо изломанная судьба казалась воплощением американской истории — цепкая, все перенесшая иммигрантка захватывает наследство здоровенного, довольного собой американца. Стремление Мизинчика не упустить собственную выгоду оправдало себя — она выжила и вытянула из нищеты своих близких, а Бадди соскользнул в небытие, и его семья распалась.
А что я сделал для своей семьи? Я не откладывал денег, полагая — идиот несчастный! — что жизнь так и будет идти себе потихоньку. И в пятьдесят семь лет вновь оказался на бобах — у меня была маленькая дочка и низкая зарплата. Пока я жил в отеле, я и не думал приобретать себе дом, а теперь на это не хватало средств. Когда я приехал на Гавайи, мне казалось, что дела совсем плохи. Не думал, не гадал, насколько хуже может все обернуться.
— Почему ты ничего не говорить? — сердилась Милочка.
— Мизинчик — хозяйка. Другой работы у меня нет.
— Так найди.
Однако работа в гостинице была слишком легкой, можно сказать, Бадди предоставил мне синекуру, и ни на какую другую должность я теперь не годился. В молодости я наивно полагал, что жизнь сама по себе движется к лучшему: живешь, работаешь и понемногу обрастаешь жирком, как мой отец. Таким образом, на исходе средних лет обретаешь надежный уклад и обеспеченность, обзаводишься мастерской в гараже и удобным креслом с торшером, привыкаешь к своей кровати и книгам, а дети, разлетевшись по всему свету, делятся с тобой новостями. И никаких страхов, разве что страх окончательного ухода. А я — я ничем не владел, ничему не принадлежал, я жил на скале посреди океана.
— Почему не убиать мюсол?
Единственное утешение — передразнивать Мизинчика, делая вид, будто не разобрал ее слов.
Всего месяц миновал с тех пор, как Мизинчик возглавила отель, и, хотя выглядел он теперь неприветливо и неприглядно, функционировал гораздо эффективнее, чем раньше. Я все еще проверял счета, прежде чем передать их хозяйке, и был удивлен ростом прибыли. Ее экономические меры оправдали себя. Новый, сокращенный штат состоял из молчаливых, бессловесных служащих, многих я даже не знал по именам, но работали они как каторжные. «Ходи быстро, гляди испуганно» — таков был их лозунг. Они на цыпочках проносились по коридорам, жалованье им платили мизерное, доход отеля увеличивался. Слова «эксплуатация» Мизинчик не знала, но прекрасно понимала, что это такое, — ей ведь и самой здорово досталось в жизни. Теперь она ставила на уши своих служащих, сводила к минимуму затраты, выжимала из гостиницы все, словно из фабрики с потогонной системой или из стрип-клуба. Преуспеяние было обеспечено, миссис Банни Аркль уже стала Мизинчику закадычной подругой. Больше тянуть нельзя. Я послал краткую записку с просьбой об увольнении.
На этот раз госпожа не заставила меня ждать. Она надела белую футболку от Шанель с золотой нитью на швах, золотистые тапочки и голубые штанишки, свернулась, точно балованное дитя, посреди множества подушек на огромной постели, принадлежавшей Бадди. Такая маленькая, угловатая, очень несчастная.
Не дав мне и слова вымолвить, она заявила:
— Я не хотеть тебя уходить.
— Я тут больше не нужен.
— Мне нужен, — возразила она. — Садиться тут. — Она похлопала по краю кровати, задрала подол футболки, сунула большой палец в рот, раздвинула ноги, и пальцы свободной руки скользнули внутрь голубых штанишек.