– Легкий звук падения? – повторила я, как эхо.
Переводчик пододвинул к себе спиртовку, которая стояла на столе. Она безупречно подходила к внутренним изгибам его руки. Совершенно прозрачная, а фитиль можно подкручивать по желанию.
– Не подумай, что я печалюсь оттого, что одинок. Я живу с этой грустью уже давно. Нет, это нечто совершенно иное: ощущение того, что я тоже бесшумно исчезну, меня засосет куда-то через щель в атмосфере. С ошеломляющей скоростью, которой ничто не может противостоять. И тому, кого туда утащило, уже невозможно вернуться назад. Мне это хорошо известно.
– Возможно, это и значит – умереть?
– Нет, это совсем иное. Меня затягивает в эту невидимую ткань, как если бы я был единственным человеком, заслуживающим подобного наказания. Даже смерть мне не суждена: я обречен вечно скитаться по окраинам мира. И никто не заметит моего исчезновения. И уж, конечно, никто обо мне не взгрустнет. Может быть, единственным, кто будет меня разыскивать, так это импортер, который доверил мне работу про осетров и теперь захочет заплатить за мой перевод. Но он быстро успокоится: ведь гонорары переводчиков такие скромные.
Когда он обращался к своему отражению в стеклянной спиртовке, его голос перешел в бормотание. Когда он шевелил рукой, его лицо покачивалось вместе со спиртом.
– Чтобы избавиться от этого страха, я и плачу женщинам. Мое погружение в физическое желание позволяет мне уверовать, что я всегда пребываю там. А рано утром на следующий день я сажусь на первое судно. Я выбрасываю листки черновика с переводом об осетрах, промокашку, буклет – все. И в этот момент я знаю, что наконец вышел из кризиса.
Я покачала головой. Я не совсем поняла, что именно он хотел сказать, но мне не хотелось нарушить хрупкую атмосферу, царящую в кабинете естествознания. Переводчик облегченно вздохнул, словно отчетливо видел, как отдаляется от него этот кризис.
Было время штиля, и ветер с моря перестал дуть. Все смолкло: листья деревьев, знамя школы на макушке столба, сетка футбольных ворот.
Мы прошли в подсобку, примыкающую к кабинету естествознания. Там были установлены высокие стеллажи, тонущие в душном полумраке. Чего на них только не было: флаконы, горелки Бунзена, ступки, асбест, весы и гирьки, таблица химических элементов, проектор для диапозитивов, скелет на шарнирах, пробирки, микроскопы, заспиртованные насекомые… Мы шли по проходу. Там сильно пахло лекарствами. Это напомнило мне о шнуре, которым он меня связывал.
– Ты меня презираешь? – спросил переводчик.
– Нет, – ответила я. – Я знаю, что просто младенец по сравнению с женщинами, которые продаются за деньги. Подобного рода клиентки часто проходят к нам в «Ирис».
Булавка выпала, и жук-дровосек свалился на дно стеклянной коробки. Его задние лапки отделились, а усики сломались.
– А с женщинами, которых вы покупаете за деньги, вы делаете то же самое, что и со мной?
– Это невозможно сравнивать. – Он несколько раз покачал головой. – Мари…
Мне нравится, когда он шепчет мое имя. Когда переводчик его произносит, в его голосе слышится удивительный акцент.
– Тебя невозможно сравнивать ни с какой другой. В тебе все особенное: от ногтей до волос.
Я не знала, что ответить. Мне хотелось только одного: слышать, как он повторяет мое имя. Мне не нужны были никакие другие слова. Я машинально вытаскивала и закрывала ящики этажерок. И слышала, как за моей спиной дребезжат пипетки.
В тот день я лежала связанная на кровати. У нее были железные спинки, к которым удобно крепить запястья и лодыжки.
Переводчик разрезал мою комбинацию портновскими ножницами. Их концы были ужасно острые, блестящего черного цвета. Он несколько раз щелкнул ими в воздухе, как бы проверяя, хорошо ли они наточены, и оценил их звучание.
Ножницы поползли вверх от моей раздвинутой промежности. От одного только их прикосновения моя комбинация поддалась, не оказав даже малейшего сопротивления.
Ножницы лежали у меня на животе, в самом его низу. Холодный разряд пробежал по всему телу, отчего я растерялась. Ему было достаточно сделать малейшее движение пальцами, чтобы ножницы пронзили мой беззащитный живот. Кожа приподнимется, выступит подкожный жир, и простыня, несомненно, обагрится кровью.
В мозгу неслись предчувствия ужаса и боли. Возможно, переводчик убил свою жену точно таким же способом?
Чем больше конкретизировались мои предчувствия, тем сильнее меня охватывало яростное чувство наслаждения.
В эти моменты я точно знала, что со мной станет. Мое тело увлажнилось.
Мужчина спокойно спустил бретельки с моих плеч. Прекрасно понимая, что это бесполезно, я не прекращала шевелить руками и ногами, пытаясь освободиться от пут. Пружины кровати скрипели, и глухой звук возбуждал его еще больше. Моя комбинация, превратившись в жалкую тряпку, соскользнула на пол. Таким образом я лишилась уже второй комбинашки.
– Последний катер скоро отплывает, – сказала я. Вдалеке раздался гудок. Мы, как всегда, оттягивали миг расставания. У нас не было другого средства вырваться из печали. Наши тела помнили, как лучше всего создать промежуток между нами.
Мы крепко заключили друг друга в объятия. Так мы всегда пытались продлить последние мгновения. У нас не было иного способа вырваться из печали. У нас не было иного способа упразднить существующий между нами промежуток. Наши щеки соприкасались, каждый чувствовал на своих веках дыхание партнера.
Корсаж прилип к влажной спине, поскольку комбинации на мне уже не было. Путы оставили на моих запястьях красный след.
– Ну почему каждому непременно нужно возвращаться на свою сторону?
– Я тоже этого не понимаю…
Он несколько раз покачал головой.
Глава шестая
Мне становилось все труднее увиливать от работы. Не могла же я бесконечно ссылаться на «богатую старую даму». Да и мать теперь не так уж воодушевлялась при слове «богатая», как вначале. Когда она поняла, что не получает от этого никакой реальной выгоды, несуществующая «старуха» превратилась для нее просто в обузу.
– Что заставляет тебя заниматься этой старухой? Много тебе от нее пользы? Похоже, она просит тебя приходить лишь для того, чтобы разгонять ей скуку. А у меня из-за этого, между прочим, начались неприятности: ведь сейчас в отеле особенно много работы. Лучше бы старуха от тебя отстала.
Об отпуске не приходилось даже и мечтать, потому что «Ирис» работал круглый год. Когда я сидела за стойкой регистрации, мать ругала меня, даже если я просто выходила купить мороженого.
– Из-за такой ерунды можно потерять клиента, – укоряла она меня, отбирала тающее мороженое и выбрасывала его в мусорное ведро. Чтобы выйти из дома, важно было выбрать правильный момент, то есть такой, когда мать была в хорошем настроении, и вежливо отпроситься. Главное – не нарушить ее распорядок дня. Мама в первую очередь думала о своих собственных интересах, даже если речь шла просто о том, чтобы посидеть в баре с подругами по студии танцев.
Впрочем, до последнего времени мне и некуда было особо выходить из дома. Разве что посмотреть футбольный матч, вернуть взятую напрокат видеокассету или купить гигиенические прокладки.
Но сейчас все изменилось. Я была готова пойти даже на грязную ложь ради того, чтобы сдержать данное переводчику обещание.
– У меня болит зуб.
Я решила прибегнуть к этой лжи во время завтрака, в присутствии нашей служанки. Мне казалось, что при ней все пройдет более гладко.
– Можно мне пойти к зубному?
– Какой у тебя зуб болит?
– Правый коренной.
– И сильно болит?
– Ужасно.
– Достаточно пожевать листья хоиттуинии, и все пройдет.
– Такой примитивный способ лечения не поможет. Мне кажется, что от боли у меня разваливается подбородок.
– Завтра будет в парке праздник. Все номера в отеле заказаны семейными парами с детьми. Самое неподходящее время для зубной боли. Что же делать?
Мать продолжала сокрушаться. Я жевала бутерброд с огурцом на левой стороне челюсти. Наша уборщица разом запихнула в рот двойной сэндвич и запила его пивом. Она не сказала ни слова по поводу моего визита к зубному. Чтобы не встречаться со мной глазами, она смотрела на рассыпанные по скатерти хлебные крошки.
– Извините, если вас расстроила, – сказала я ей.
– Ах, – вздохнула уборщица, всяко давая мне понять, что она не в духе.
– Кстати, недавно я видела у вас симпатичную шкатулку, отделанную бисером. Не могли бы вы мне ее показать? – спросила я. Я сказала это, чтобы уборщица поняла: наше соглашение остается в силе.
Она залпом выпила свое пиво и бросила банку в мусорный ящик. Та упала со страшным шумом.
– При себе шкатулки у меня нет.
– Очень жаль.
Я взяла бутерброд и съела только лежавший на нем сыр. Уборщица закурила, а мать громко рыгнула.
Из-за плохой вентиляции в кухне было душно. Стоявший на холодильнике вентилятор гонял только тепловатый воздух. Все постояльцы были на пляже, и в опустевшем отеле особенно отчетливо слышался неприятный треск цикад во дворе. Солнце посылало свои лучи на спину юноши, играющего на арфе, отчего он выглядел еще более удрученным, чем обычно.
В тот вечер у стойки регистрации случился небольшой инцидент. Один из постояльцев, вернувшись в отель, спьяну погладил мою грудь.
– Не смейте! У вас липкие руки!
Постоялец противно захохотал.
Какое-то мгновение я даже не понимала, что он делает. Он собирался положить ключ на стойку, и вдруг его рука потянулась к моей груди. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять смысл этого жеста. Боже, до чего же мне вдруг стало противно.
Я бросила ключ и заорала. Потом несколько раз потерла грудь, словно пытаясь стереть следы пальцев пьяного постояльца. Видя это, он захохотал еще сильней.
– Милая девушка, ну чего же ты так перепугалась! Ведь у меня и в мыслях не было ничего дурного. Просто ошибочка вышла. Ошибка.
Пошатываясь, он опустил локти на стойку и уставился на меня налитыми кровью глазами. Почувствовав запах перегара, я снова начала кричать что есть мочи.