Честер Пуласки будет страдать от расистских кошмаров всю оставшуюся жизнь, которую закончит в машине. Полиция скажет, что его руки были заняты кем-то, в то время как ему следовало бы уделять больше внимания рулю. Женщина погибла тоже, и Ленни Метц скажет, что знал ее. Когда у Метца зажила ключица, он сразу же принялся снова играть в мяч; он играл за колледжскую команду где-то в Виргинии — там он и познакомил Честера Пуласки с женщиной, которую тот убил во время рождественских праздников. Метца так и не пригласили в профессионалы — из-за упомянутого уже недостатка не хватило скорости, — но он был призван в армию, которой было наплевать на его скорость, и, как значилось в извещении, погиб за родину во Вьетнаме. На самом деле он не пал от вражеской пули и не наступил на мину. Метц погиб в сражении иного рода: он был отравлен проституткой, которую обманул.
Гарольд Своллоу был для меня слишком быстрым, да и слишком взбалмошным, чтобы я мог уследить за ним. Бог знает что с ним стало. Удачи тебе, Гарольд, где бы ты ни был.
Возможно, потому, что это был Хеллоуин и атмосфера Хеллоуина исказила мою память о победном сезоне Айовы Боба, все они видятся мне призраками, колдунами, дьяволами, порождениями магии. Помню еще, что это была первая ночь, когда мы спали в отеле «Нью-Гэмпшир», хотя бо́льшую часть ночи никто из нас не спал. Любая ночь на новом месте несколько неспокойна — кровать и то скрипит необычно. А Лилли, которая всегда просыпалась от одного и того же сухого кашля, будто старушка, — и мы постоянно поражались, какая она на самом деле маленькая, — проснулась, закашляв по-иному, словно она была так же изнурена своим плохим здоровьем, как и мать. Эгг никогда не просыпался, пока его кто-нибудь не разбудит, а проснувшись, начинал вести себя так, как будто не спит уже несколько часов. Но в утро после Хеллоуина Эгг проснулся сам, почти безмятежно. И хотя я годами слышал, как Фрэнк мастурбирует в своей комнате, в отеле «Нью-Гэмпшир» это звучало совершенно иначе, возможно, потому, что я знал, что под его кроватью в дорожной сумке лежит Грустец.
Наутро после Хеллоуина я наблюдал ранний рассвет над Элиот-парком. Был морозец, и за замерзшими остатками чьей-то раздавленной тыквы я увидел, как Фрэнк топает в биолабораторию с дорожной сумкой на плече, в которой лежал Грустец. Отец увидел его в то же окно.
— Куда потащился Фрэнк с этим мусором? — сказал отец.
— Наверно, он не нашел мусорных бачков, — сказал я, чтобы помочь Фрэнку беспрепятственно удалиться. — Я хочу сказать, что у нас не работает телефон и не было электричества. Вероятно, и мусорных бачков нет тоже.
— Это так, — согласился отец. — Бачки еще у доставочных ворот. — Он посмотрел вслед Фрэнку и покачал головой. — Этому придурку придется тащиться до самой свалки, — сказал отец. — Не мальчик, а пидорас какой-то.
Меня передернуло — я знал, что отец не догадывается, что Фрэнк педераст и есть.
Когда Эгг наконец-то вышел из ванной, туда же направился отец, но обнаружил, что Фрэнни его опередила. Она стала набирать для себя еще одну ванну, и мать сказала отцу:
— Не говори ей ничего. Она может принимать ванны, сколько ей вздумается.
И они ушли, споря, что было очень большой редкостью.
— Говорила я тебе, что нам нужна еще одна ванная, — сказала мать.
Я слышал, как Фрэнни залезает в ванну.
— Я люблю тебя, — прошептал я в закрытую дверь ванной.
Но там лилась вода — и едва ли Фрэнни меня услышала.
Глава 5Веселое Рождество 1956 года
Я помню конец 1956 года от Хеллоуина до Рождества как промежуток времени, за который Фрэнни отучилась принимать три ванны в день и снова стала снисходительно относиться к своему спелому запаху. Для меня Фрэнни всегда хорошо пахла — хотя иногда она пахла очень сильно; но от Хеллоуина до Рождества 1956 года запах Фрэнни был неприятен для нее самой. Именно поэтому она принимала так много ванн и вообще ничем не пахла.
В отеле «Нью-Гэмпшир» наша семья заняла еще одну ванную и начала оттачивать свои навыки в первом семейном бизнесе отца. Мать взяла на себя заботу о болезненной гордости миссис Урик и о простой, но качественной продукции ее кухни; миссис Урик взяла на себя наблюдение за мистером Уриком, несмотря на то что он хорошо спрятался от нее на четвертом этаже. Отцу досталась Ронда Рей — «не буквально», как уточняла Фрэнни.
Ронда была странно энергична. Она могла перезаправить все кровати за одно утро; она могла обслужить четыре столика в ресторане, не перепутав заказы и не заставляя никого ждать; она могла продиктовать отцу за стойкой бара все заказы (мы были открыты каждый вечер, кроме понедельника, до одиннадцати часов), и она могла накрыть столы до начала завтрака (в семь часов). Но когда она удалялась в свою «дневную комнату», она, казалось, впадала не то в оцепенение, не то в ступор и даже на пике своей энергии, когда она делала все вовремя, выглядела сонной.
— Почему вы называете это «дневной комнатой»? — спрашивал Айова Боб. — Я что имею в виду: если Ронда возвращается в Хэмптон-Бич, то когда она это делает? Я хочу сказать, что все в порядке, если она здесь живет, но почему мы не говорим, что она живет здесь, почему она этого не говорит?
— Она хорошо справляется со своей работой, — сказал отец.
— Но она живет в своей дневной комнате, — сказала мать.
— Что такое «дневная комната»? — спросил Эгг.
Но было похоже, что это хотели узнать все.
Мы с Фрэнни часами прослушивали комнату Ронды через интерком, но прошло несколько недель, прежде чем мы узнали, что такое «дневная комната». Утром, но не очень рано, мы подключались к комнате Ронды. Прислушавшись на какое-то время к дыханию, Фрэнни заявляла:
— Спит.
А иногда:
— Курит сигарету.
Поздно ночью мы с Фрэнни долго слушали, и потом я говорил:
— Возможно, читает.
— Издеваешься? — спрашивала Фрэнни.
Когда нам это надоедало, мы начинали прослушивать другие комнаты, одну за другой или все сразу. Проверяли атмосферные помехи Макса Урика, вместе с которыми мы иногда слышали его радио. Проверяли бульканье кастрюль в подвальной кухне миссис Урик. Мы знали, что «3F» принадлежит Айове Бобу, и время от времени улавливали там позвякивание гантелей; иногда мы прерывали его своими комментариями типа: «Давай, дед, еще быстрее! Заставь эти штуки трещать по-настоящему, ты что-то медлишь».
— Чертовы дьяволята, — бормотал Боб или иногда стучал друг об друга обеими гантелями рядом с интеркомом, так что мы с Фрэнни отскакивали в сторону и хватались за наши звенящие уши.
— Ха! — кричал тренер Боб. — Получили на этот раз, недоноски, а?
— Псих в номере «3F», — транслировала на всю гостиницу Фрэнни. — Закройте двери. Псих в номере «3F».
— Ха! — ворчал Айова Боб между качанием пресса, отжиманиями, приседаниями или работой с гантелями. — Да этот отель и создан для психов.
Как раз Айова Боб и подтолкнул меня к поднятию тяжестей. То, что случилось с Фрэнни, пробудило во мне желание стать сильнее. К Дню благодарения я пробегал шесть миль в день, хотя по программе школы Дейри бег по пересеченной местности не превышал двух с четвертью миль. Боб посадил меня на обильную диету из бананов, молока и апельсинов.
— И еще — макароны, рис, рыба, много зелени, уйма овсянки и мороженое, — сказал мне старый тренер.
Я поднимал тяжести два раза в день, а в дополнение к шести милям пробежки я бегал каждое утро спринтерскую дистанцию в Элиот-парке.
Сперва я просто начал набирать вес.
— Отставь бананы, — сказал отец.
— И мороженое, — сказала мать.
— Нет, нет, — сказал Айова Боб. — Мускулам нужно время.
— Мускулам? — переспросил отец. — Да он просто толстеет.
— Ты выглядишь как херувимчик, милый, — сказала мать.
— Ты выглядишь как плюшевый медвежонок, — сказала мне Фрэнни.
— Просто продолжай есть, — сказал Айова Боб. — С тем, как ты качаешься и бегаешь, скоро все переменится, не успеешь и глазом моргнуть.
— Прежде, чем его разорвет? — поинтересовалась Фрэнни.
Мне пошел, как говорят, пятнадцатый год; между Хеллоуином и Рождеством я набрал двадцать фунтов; я весил сто семьдесят фунтов, но по-прежнему был всего лишь в пять футов шесть дюймов высотой.
— Мужик, — сказал Младший Джонс, — если мы тебя выкрасим в черный с белым и нарисуем круги вокруг глаз, ты будешь совсем как панда.
— В один прекрасный день, очень скоро, — сказал Айова Боб, — ты внезапно сбросишь свои двадцать фунтов и станешь твердым как камень.
Фрэнни демонстративно вздрогнула и пнула меня под столом.
— Крепкий, как камень, — воскликнула она.
— Это уж слишком, — сказал Фрэнк, — все это: и поднятие тяжестей, и бананы, и беганье вверх-вниз по лестнице.
В те дни, когда по утрам шел дождь, вместо спринтерской дистанции в Элиот-парке я бегал вниз-вверх по лестнице отеля «Нью-Гэмпшир».
Макс Урик пообещал, что бросит в лестничный колодец гранату. А одним очень дождливым утром Ронда Рей остановила меня на площадке второго этажа; на ней была ночная рубашка, и она выглядела особенно заспанной.
— Позволь мне вот что тебе сказать: это все равно что подслушивать любовников в соседней комнате, — сказала она. Ее комната была ближе всего к лестнице. Она любила называть меня Джоником. — Я не возражаю против топота ног по лестнице, Джоник, — сказала она, — но твое дыхание меня достает. Я никак не могу понять, — сказала она, — то ли ты умираешь, то ли собираешься кончать, но позволь мне сказать, что у меня от этого волосы на голове шевелятся.
— Не слушай ты никого, — сказал Айова Боб, — ты первый в этой семье, кто правильно заботится о своем теле. Ты должен стать одержимым и не растерять одержимости, — сказал мне Боб. — А мы должны сначала тебя нашпиговать, а уж потом что-то сбрасывать.
Так это было, так это есть и сейчас: я обязан своим телом Айове Бобу — одержимости, которая никогда не покидала меня, — и бананам.