Ему, очевидно, нужно было, чтобы его подбросили сюда из Филадельфии. Он не хотел расстраивать Фрэнни, не показавшись на встрече Нового года, и он подрядил свою старшую сестру и ее машину под тем предлогом, что познакомит ее со мной.
— Он сказал мне, что у Фрэнни старший брат, — сказала она с грустью.
Полагаю, он имел в виду Фрэнка. Сабрина Джонс работала секретарем в юридической фирме в Филадельфии; ей было двадцать девять.
— Пятнадцать, — прошептала она сквозь зубы, не такие ослепительно-белые, как у ее брата; зубы у Сабрины были прекрасной формы и ровные, но покрытые жемчужным, перламутровым налетом. Их нельзя было назвать непривлекательными, но это было единственное, к чему в ней можно было при желании придраться. А мне, с моей-то неуверенностью, придраться в Сабрине к чему-нибудь требовалось позарез. Я чувствовал себя дураком, набитым бананами, как сказал бы Фрэнк.
— Будет играть настоящая группа, — сказал я и тут же об этом пожалел.
— Клево, — сказала Сабрина Джонс и мило улыбнулась. — Ты танцуешь? — спросила она.
— Нет, — признался я.
— Ну, ладно, — сказала она, она действительно старалась быть милой. — Ты поднимаешь штангу? — спросила она.
— Не такую большую, как Младший, — сказал я.
— Хотелось бы мне уронить штангу Младшему на голову, — призналась она.
Фрэнк боролся в фойе с чемоданом, полным зимней одежды Младшего Джонса; он, похоже, не смог обогнуть багаж Малютки Так, стоящий у подножия лестницы, — и уронил чемодан, напугав Лилли, которая сидела на нижней ступеньке и рассматривала Сабрину Джонс.
— Это моя сестренка Лилли, — сказал я Сабрине. — А вон Фрэнк, — показал я на удаляющуюся спину Фрэнка.
Нам было слышно, как где-то болтают Фрэнни и Малютка Так, и я знал, что Младший Джонс сейчас разговаривает с моим отцом, выражая соболезнования по поводу тренера Боба.
— Привет, Лилли, — сказала Сабрина.
— Я карлик, — сказала Лилли. — Я больше не вырасту.
Эти сведения Сабрина, расстроенная моей молодостью, похоже, пропустила мимо ушей; она совершенно не выглядела шокированной.
— Очень интересно, — сказала она Лилли.
— Ты еще вырастешь, Лилли, — сказал я. — По крайней мере, ты понемногу растешь, и ты вовсе не карлик.
Лилли пожала плечами.
— А я не возражаю, — сказала она.
За поворотом на площадке лестницы быстро промелькнула фигура — с томагавком в руках, в боевой раскраске и чем-то еще (черной набедренной повязке, расшитой цветными бусами).
— Это Эгг, — сказал я, следя за сверкающими глазами Сабрины; ее хорошенький ротик чуть приоткрылся, как будто она хотела что-то сказать.
— Это маленький индеец, — наконец проговорила она. — А почему его зовут Эгг? «Эгг» — это же яйцо…[18]
— Я знаю почему, — вызвалась Лилли со своей ступеньки; она подняла руку, как будто сидела в классе за партой и ей не терпелось, чтобы ее вызвали отвечать.
Я был очень доволен, что она оказалась рядом; я никогда не любил объяснять, почему Эгга назвали Эггом. Эгг был Эггом с самого начала, когда Фрэнни спросила у беременной матери, как назовут нового ребенка, который должен был появиться на свет.
— Пока это просто яйцо, — мрачно сказал Фрэнк, чьи обширные познания в биологии всегда шокировали нас.
Таким образом, пока мать полнела и полнела, яйцо называли Эггом все с большей убежденностью. Мать и отец надеялись на третью девочку. Это должен был быть апрельский ребенок, и им обоим нравилось для девочки имя Эйприл. А вот насчет имени для мальчика у них не было такой определенности, отцу не нравилось его собственное имя, Вин, а матери, несмотря на свою любовь к Айове Бобу, не очень-то нравилась идея назвать мальчика Роберт-младший. К тому времени, когда стало ясно, что яйцо — это мальчик, он был в нашей семье уже Эггом, так это имя к нему и прилипло. Никакого другого имени у Эгга никогда не было.
— Он начался с яйца, и он до сих пор яйцо, — объяснила Лилли Сабрине Джонс.
— Надо же, — сказала Сабрина.
Мне захотелось, чтобы в отеле «Нью-Гэмпшир» произошло что-нибудь чрезвычайное или просто отвлекающее… чтобы я перестал смущаться от мысли (а она посещает меня каждый раз), как выглядит наша семья на взгляд со стороны.
— Видишь ли, — объяснит мне Фрэнни с годами, — вовсе мы не эксцентричные и не странные. Друг для друга, — скажет Фрэнни, — мы абсолютно заурядные.
И она была права, мы были такими же нормальными и приятными, как запах хлеба, мы были просто семьей. В семье даже если чего-то чересчур — это полно смысла: это всегда логические перехлесты — и ничего больше.
Но мое смущение перед Сабриной Джонс заставило меня смутиться за всех нас. Мое смущение распространялось даже на людей, которые не входили в нашу семью. Я был смущен за Гарольда Своллоу; всякий раз, когда кто-нибудь разговаривал с ним, я боялся, что Гарольда поднимут на смех или как-нибудь оскорбят. А теперь, в канун Нового года в отеле «Нью-Гэмпшир», я был смущен за Ронду Рей, надевшую платье, которое Фрэнни купила для матери; я был смущен даже «почти» живым выступлением ужасной рок-группы под названием «Ураган Дорис».
В Слизи Уэльсе я узнал гопника, который несколько лет назад пристал ко мне на дневном субботнем сеансе. Из хлебного мякиша он скатал шар, серый от масла и грязи его автомеханической жизни, и пихнул этот комок мне под нос.
— Не хочешь закусить, пацан? — спросил он.
— Нет, спасибо, — ответил я.
Фрэнк тут же вскочил и выскользнул в проход, но Слизи Уэльс схватил меня за руку и удержал на месте.
— Не двигайся, — сказал он мне.
Я пообещал, что не буду, а он достал из кармана длинный гвоздь и, проткнув хлебный катышек, сжал его в кулаке так, что гвоздь угрожающе высунулся между средним и указательным пальцем.
— Хошь выколю твои сраные глазки? — спросил он меня.
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Тогда вали в жопу отсюда, — сказал он.
Даже тогда я был смущен за него. Я пошел искать Фрэнка, который каждый раз, когда пугался чего-нибудь в кино, останавливался около автомата с холодной водой. Фрэнк тоже часто заставлял меня смущаться.
В канун Нового года в отеле «Нью-Гэмпшир» я сразу же увидел, что Слизи Уэльс меня не узнал. Слишком много миль, слишком много поднятых тяжестей, слишком много бананов легли между нами; если бы он снова вздумал угрожать мне хлебным катышком с гвоздем, я бы просто задушил его в объятиях. Он, похоже, не вырос с того субботнего утра. Тощий, серокожий, с лицом, похожим на грязную пепельницу, он горбил спину в своей рубашке с эмблемой «GULF» и ходил так, как будто каждая рука у него весила сто фунтов. Я прикинул, что все его тело вместе с несколькими гаечными ключами и несколькими другими тяжелыми инструментами весит не более 130 фунтов[19]. Я легко мог выжать этот вес раз эдак с полдюжины.
«Ураган Дорис», похоже, не очень-то расстраивался отсутствию толпы, — возможно, парни даже были довольны, что всего несколько человек будут пялиться на то, как они таскают из угла в угол свой дешевый аппарат и разматывают провода.
Первыми словами Дорис Уэльс, которые я услышал, были следующие:
— Джейк, отодвинь микрофон подальше и не будь такой жопой.
Контрабасист (по имени Джейк), еще один грязный доходяга в рубашке с эмблемой «GULF», съежился перед микрофоном, как будто больше всего в жизни боялся получить удар током — и прослыть жопой. Слизи Уэльс шутливо ткнул другого парня в почки; толстый ударник по имени Денни воспринял тычок с достоинством, но ему явно было больно.
Дорис Уэльс была женщиной с соломенными волосами, которая выглядела так, словно пропиталась кукурузным маслом, а затем, должно быть, не вытираясь, натянула на себя платье, облепившее каждую впадину и выпуклость ее телес; полоса кровоподтеков, или «засосов», как выражалась Фрэнни, жуткой сыпью усеивала ее грудь, а бретельки платья так глубоко врезались в кожу на плечах, что напоминали рубцы от ударов бичом. Ее губы были накрашены помадой сливового цвета, часть из которой попала на зубы.
— Хотите горяченькую музычку, поразмяться, — спросила она у меня и Сабрины Джонс, — или медленную, пообжиматься?
— И ту и другую, — сказала Сабрина Джонс не моргнув глазом, но я уверен, что, если мир прекратит потворствовать войнам, голоду и другим бедствиям, все равно останется возможность смущать людей до смерти. Наше самоуничтожение таким способом продлится несколько дольше, но не будет от этого менее полным.
Несколько месяцев спустя после урагана, который был ее тезкой, Дорис Уэльс впервые услышала песню Элвиса Пресли «Отель разбитых сердец»; в этот момент она сама находилась в отеле. Она сказала нам с Сабриной, что это было религиозное откровение.
— Вы понимаете? — сказала Дорис. — У меня было свидание с тем парнем, и в самом деле — в отеле, когда по радио прозвучала эта песня. Она рассказала мне, как надо чувствовать, — объясняла Дорис. — Это было где-то полгода назад, — сказала она. — С тех пор я уже никогда больше не была прежней.
Мне стало интересно узнать о парне, который встречался с Дорис Уэльс, когда она получила свое откровение; где он теперь? Остался ли он таким же, как и раньше, или тоже изменился?
Дорис Уэльс пела песни только Элвиса Пресли; там, где это было возможно, она меняла «он» на «она» (и наоборот); из-за этой импровизации и того факта, что, как заметил Младший Джонс, «она не черная», слушать ее было почти невозможно.
Делая жест примирения со своей сестрой, Младший Джонс пригласил Сабрину на первый танец; песня, насколько я помню, была «Крошка, давай построим дом», во время которой Слизи Уэльс несколько раз заглушал голос матери своей гитарой.
— Господи Исусе, — сказал отец. — И сколько же мы им платим?
— Какая разница, — сказала мать. — Зато все смогут как следует повеселиться.
Это казалось сомнительным, хотя Эгг, кажется, веселился вовсю; в тоге и маминых солнечных очках, он старался держаться подальше от Фрэнка, который прятался на границе света и тени среди пустых столов и стульев и наверняка бурчал себе под нос что-то недовольное.