Наконец Гарольд Своллоу нашел дорогу к нашей комнате и взглянул через дверь на Эгга и меня и на Грустеца, сидевшего раздетым на кровати. Гарольд никогда раньше не видел Грустеца, ни мертвым, ни живым. Он с порога позвал собаку.
— Эй, собачка! — крикнул он из дверей. — Иди-ка сюда! Ко мне!
Грустец улыбался Гарольду, явно собираясь вильнуть хвостом, но отчего-то не делая этого.
— Иди сюда, собачка! Сюда, песик! — кричал Гарольд. — Хорошая собачка! Умная собачка!
— Он должен оставаться в этой комнате, — сообщил Гарольду Своллоу Эгг.
— А! — сказал Гарольд, многозначительно закатил глаза и покосился в мою сторону. — Что ж, он очень хорошо себя ведет, — сказал Гарольд Своллоу. — Даже не шевельнется, верно?
И я повел Гарольда Своллоу в ресторан, где его искали Фрэнни и Младший; я не видел надобности говорить Гарольду, что Грустец мертв.
— Это твой младший братик? — спросил Гарольд об Эгге.
— Точно, — сказал я.
— И собака у тебя тоже очень милая, — сказал Гарольд.
— Черт! — позже сказал мне Младший Джонс, когда мы стояли у спортивного зала, который школа Дейри украшала к выпускному уик-энду Младшего, как здание парламента. — Черт! — сказал Младший. — Я действительно волнуюсь за Фрэнни.
— Почему? — спросил я.
— Кое-что меня беспокоит, — сказал Младший. — Она ни за что мне не дает, — сказал он. — Даже просто на прощанье или типа того. Всего-то разок — и то не хочет! Иногда мне кажется, что она мне не доверяет, — сказал Младший.
— Ну, — сказал я. — Фрэнни же еще только шестнадцать.
— Ну, ей давно шестнадцать, сам понимаешь, — сказал он. — Я бы хотел, чтобы ты с ней поговорил.
— Я? — удивился я. — И что же я ей скажу?
— Спроси у нее, почему она не хочет мне дать, — сказал Младший Джонс.
— Черт! — сказал я.
Я все же спросил ее, позже, когда школа Дейри опустела, когда Младший Джонс уехал на лето домой (привести себя в форму, чтобы играть в футбол в Пенсильвании), когда старая спортивная площадка и, особенно, тропинка, которой пользовались футболисты, напоминали мне и Фрэнни о том, что произошло, казалось нам, много лет назад.
— Почему ты ни разу не дала Младшему Джонсу? — спросил я ее.
— Мне еще только шестнадцать, Джон, — ответила Фрэнни.
— Ну, тебе давно шестнадцать, сама понимаешь, — сказал я, сам до конца не понимая смысла этих слов.
Фрэнни, конечно, пожала плечами.
— Посмотри на это с другой стороны, — сказала она. — Я еще увижу Младшего, мы собираемся писать друг другу письма, вот и все. Мы останемся друзьями. Ну а в один прекрасный день, когда я буду старше и если мы действительно останемся друзьями, я ему, конечно, с удовольствием дам. Не хочу, чтобы это оказалось уже в прошлом.
— Почему ты не можешь дать ему дважды? — спросил я.
— Ничего ты не понял, — сказала она.
Это связано с тем, что она была изнасилована, подумал я, но Фрэнни всегда могла читать меня, как раскрытую книгу.
— Нет, мальчик, — сказала она. — Это не имеет никакого отношения к изнасилованию. Переспать с кем-либо — это совсем другое дело, то есть это что-то значит. Я просто не знаю, что это будет означать с Младшим Джонсом. Пока не знаю. К тому же… — Она глубоко вздохнула и сделала длинную паузу. — К тому же, — сказала она, — ну, опыта у меня, конечно, мало, но такое ощущение, что, когда какой-то человек или какие-то люди тобой воспользуются, ты от них больше не услышишь ни слова.
Теперь мне показалось, что она говорит именно об изнасиловании; я смутился.
— Кого ты имеешь в виду, Фрэнни? — спросил я.
Она долго покусывала свою нижнюю губу.
— Меня очень удивляет, — наконец сказала она, — что я не слышала ничего, ни словечка, от Чиппера Доува. Можешь себе представить? — спросила она. — Все это время — и ни словечка.
Теперь я действительно растерялся: с какой это стати она ожидала когда-нибудь услышать от него хотя бы словечко? Я не мог придумать, что на это сказать, кроме глупой шутки, ну и ляпнул:
— Ты-то ему, наверно, тоже не писала?
— Дважды, — ответила Фрэнни. — Думаю, этого достаточно.
— Достаточно?! — воскликнул я. — Какого черта ты вообще ему писала? — взревел я.
Она удивленно на меня взглянула.
— Ну, чтобы рассказать ему, как у меня дела и что я делаю, — сказала она; я в немом изумлении уставился на нее, и она отвела взгляд. — Я была влюблена в него, Джон, — прошептала она.
— Чиппер Доув изнасиловал тебя, Фрэнни, — сказал я. — Доув, и Честер Пуласки, и Ленни Метц — они целой бандой тебя изнасиловали.
— Думаешь, я забыла? — огрызнулась она. — Я говорю о Чиппере Доуве, — сказала она. — Только о нем.
— Он изнасиловал тебя, — сказал я.
— Я была влюблена в него, — сказала она, по-прежнему не оборачиваясь ко мне. — Ты не понимаешь. Я была влюблена, а может быть, влюблена и до сих пор, — сказала она. — Ну, — добавила она задорно, — ты хочешь сказать это Младшему? Считаешь, что я должна сказать это Младшему? — спросила она меня. — Думаешь, Младшему это понравится?
— Нет, — сказал я.
— Нет, я тоже думаю, что нет, — сказала Фрэнни. — Я просто считаю, что при нынешних обстоятельствах я с ним спать пока не буду. Договорились? — спросила она.
— Договорились, — ответил я, но мне очень хотелось сказать ей, что Чиппер Доув определенно ее не любит.
— Не надо ничего мне говорить, — сказала Фрэнни. — Не надо говорить мне, что он не любит меня. Мне кажется, я и так это знаю. Но знаешь что? — спросила она меня. — Однажды, — сказала Фрэнни, — Чиппер Доув, возможно, в меня влюбится. И знаешь, что тогда? — спросила она меня.
— Нет, — ответил я.
— Может быть, если это случится, если он влюбится в меня, — сказала Фрэнни, — может быть, тогда я уже не буду его любить. И вот тогда я действительно его достану, так ведь? — спросила она меня.
Я просто уставился на нее; ей было, как заметил Младший Джонс, и в самом деле очень давно шестнадцать.
Я внезапно почувствовал, что мы не сможем уехать в Вену слишком скоро, что нам всем нужно время, чтобы повзрослеть и стать мудрее (если одно с другим действительно связано). Я знал, что хотел бы получить возможность вырасти вровень с Фрэнни, если уж не обогнать ее, и я подумал, что для этого мне нужен новый отель.
Внезапно мне пришла в голову мысль, что Фрэнни думает о поездке в Вену примерно то же самое, — она хочет использовать ее для того, чтобы стать хитрее и жестче и (каким-то образом) повзрослеть достаточно для того мира, которого мы с ней не понимаем.
— Проходи мимо открытых окон, — вот и все, что я смог тогда ей сказать.
Мы поглядели на заросшее колючей низкорослой травой спортивное поле, зная, что осенью оно повсюду будет усеяно проплешинами от коленей и цепких пальцев, но что нас в Дейри уже не будет, чтобы смотреть на плешивое поле или отворачиваться. То же самое или нечто подобное будет происходить где-то в другом месте, а мы будем наблюдать за этим или принимать в нем участие, что бы это ни было.
Я взял Фрэнни за руку, и мы пошли по тропинке, которой обычно ходили футболисты, и лишь на короткое мгновение приостановились у памятного поворота в лес, где росли папоротники; нам не надо было идти и смотреть на них.
— Пока, — прошептала Фрэнни этому святому и нечестивому месту.
Я сжал ее руку, она ответила тем же, затем высвободилась, и всю дорогу до самого отеля «Нью-Гэмпшир» мы старались говорить друг с другом только по-немецки. Очень скоро это будет наш новый язык, а мы еще не слишком хорошо им владели. Мы оба знали, что, если мы не хотим попасть в зависимость от Фрэнка, нам надо освоить язык гораздо лучше.
Когда мы вернулись в Элиот-парк, Фрэнк проделывал свой похоронный тур между деревьями.
— Хочешь, поучу? — спросил он Фрэнни.
Она пожала плечами, и мать послала их обоих с каким-то поручением; Фрэнни вела машину, а Фрэнк рядом с ней молился и вздрагивал всем телом.
Вечером, собравшись лечь спать, я обнаружил, что Эгг положил Грустеца в мою кровать, одев его в мой костюм для пробежки. Вынимая Грустеца из своей постели — и вытряхивая из постели его шерсть, — я снова окончательно проснулся. Я спустился в бар и ресторан почитать. Там, на одном из привинченных стульев, сидел со стаканчиком Макс Урик.
— Сколько раз старый Шницлер сделал эту Жанетт как-бишь-ее? — спросил меня Макс.
— Четыреста шестьдесят четыре раза, — ответил я.
— Вот это да, правда?! — воскликнул он.
Когда Макс проковылял наверх укладываться спать, я остался сидеть и прислушивался, как миссис Урик убирает свои сковородки. Ронды Рей поблизости не было: она куда-то ушла, а может быть, и была в отеле, какая разница. Для пробежки было слишком темно, а Фрэнни спала, поэтому заняться штангой тоже было нельзя. На какое-то время Грустец вывел из строя мою постель, поэтому я просто попробовал почитать. Это была книга об испанке 1918 года, обо всех известных и неизвестных людях, которых она унесла. Складывалось впечатление, что это были самые печальные времена в Вене. Густав Климт, который однажды назвал свою собственную работу «свинячьим дерьмом», умер; он был учителем Шиле. Жена Шиле умерла, а затем, очень молодым, умер и сам Шиле. Я прочитал целую главу о том, какие картины мог бы нарисовать Шиле, если бы его не убила испанка. Я начал смутно подозревать, что вся книжка посвящена тому, какой могла бы стать Вена, если бы не эпидемия испанки, когда меня оторвала от чтения Лилли.
— Почему ты не спишь у себя? — спросила она.
Я объяснил ей про Грустеца.
— А я не могу спать, потому что не могу представить, какой будет моя комната там, — объяснила Лилли.
Я рассказал ей об испанке 1918 года, но это ее не заинтересовало.
— Я очень беспокоюсь, — призналась Лилли. — Я беспокоюсь о насилии.
— О каком насилии? — спросил я у нее.
— В отеле Фрейда, — ответила она. — Там будет насилие.
— Почему, Лилли? — спросил я ее.
— Секс и насилие, — ответила Лилли.