Едва ли отец когда-либо задумывался о том, что на наших глазах происходит что-то особенно грязное. Да и тон у женщины из Нью-Гэмпшира был такой, какого отец никогда не слышал от нашей матери. И тем не менее нам вдруг показалось, что отец поражен этим обвинением. Позже Фрэнни скажет, что вначале увидела на его лице искреннее удивление, а потом — набежавшую тень и что-то вроде виноватой гримасы, которую нам случалось видеть прежде, и, как бы ни огорчала нас отцовская мечтательность, мы предпочитали видеть его мечтающим, а не виноватым; мы готовы были признать, что он «не от мира сего», но нам не нравилось, когда он выглядел по-настоящему обеспокоенным, когда пытался проявить «ответственность» в том смысле, в каком ее ожидают от отцов.
— Лилли, тебе здесь не место, дорогая, — сказал отец Лилли, разворачивая ее от двери.
— Да уж наверно, — сказал муж из Нью-Гэмпшира, отчаянно пытаясь закрыть своей дочери и глаза, и уши, но сам не в силах оторваться от явившейся сцены.
— Фрэнк, отведи, пожалуйста, Лилли в ее комнату, — тихо сказал отец. — Фрэнни? — спросил отец. — С тобой все в порядке, дорогая?
— Конечно, — ответила Фрэнни.
— Извини, Фрэнни, — сказал отец, увлекая ее по коридору. — За все, — добавил он.
— Он еще извиняется, — с издевкой сказала женщина из Нью-Гэмпшира. — Завез своих детей в этот рассадник грязи и еще извиняется!
Но тут на нее обрушилась Фрэнни. Мы сами могли критиковать отца сколько угодно, но никому другому это не позволялось.
— Пизда с ушами, — сказала Фрэнни женщине.
— Фрэнни! — воскликнул отец.
— Бесполезная сучка, — сказала Фрэнни женщине. — А ты бедный зануда, — сказала она, обращаясь уже к мужчине. — Я вот знаю человека, который мог бы показать тебе, что такое по-настоящему отвратительно, — сказала она. — «Аюбха», или «гаджасана», — сказала она им. — Знаете, что это такое? — (Я знал и почувствовал, как у меня взмокли ладони.) — Женщина ложится ничком, — сказала Фрэнни, — а мужчина ложится сверху, прижимаясь к ней пахом и выгибая копчик. — (При упоминании паха женщина из Нью-Гэмпшира зажмурилась; ее бедняга-муж теперь, казалось, пытался прикрыть глаза и уши всей семье одновременно.) — Это поза слона, — сказала Фрэнни, и меня передернуло.
Поза слона была одной из двух главных поз (наряду с позой коровы) в группе «вьянта»; именно о позе слона Эрнст говорил особенно мечтательно. Мне показалось, что меня сейчас вырвет, а Фрэнни вдруг заплакала. Отец быстро повел ее по коридору; медведица Сюзи обеспокоенно, но не забывая по-медвежьи переваливаться, потрусила за ними.
Клиент, лишившийся чувств, когда Визгунья Анни прикончила Крюгерштрассе, пришел в себя. Он был ужасно смущен, обнаружив над собой Фрейда, меня, семью из Нью-Гэмпшира, Визгунью Анни, ее дочку и Бабетту. Ему еще повезло, подумал я, что медведь и прочие члены нашей семьи уже ушли. Как обычно, позже всех появилась Старина Биллиг; она спала.
— Что тут происходит? — спросила она меня.
— А разве тебя не разбудила Визгунья Анни? — спросил я.
— Визгунья Анни давно уже меня не будит, — сказала Старина Биллиг. — Меня разбудили эти всемирные реформаторы с пятого этажа.
Я посмотрел на свои часы: не было еще и двух ночи.
— Ты все еще спишь, — прошептал я Старине Биллиг. — Радикалы так рано не приходят.
— У меня сна ни в одном глазу, — сказала Старина Биллиг. — Некоторые из радикалов этой ночью домой не ушли. Иногда они остаются на всю ночь. Обычно они ведут себя тихо, но сегодня Визгунья Анни их, наверно, побеспокоила. У них что-то упало, и они долго шипели, как змеи, пытаясь поднять то, что уронили.
— Они не должны быть здесь ночью, — сказал Фрейд.
— Я достаточно насмотрелась на эту грязь, — сказала женщина из Нью-Гэмпшира, похоже утратив всякий интерес к происходящему.
— Я все повидал, — загадочно промолвил Фрейд. — Всю грязь, — сказал он. — К ней постепенно привыкаешь.
Бабетта заявила, что ей для одной ночи впечатлений вполне достаточно, и пошла домой. Визгунья Анни отправила Черную Ингу обратно в кровать. Смущенный, клиент Визгуньи Анни постарался удалиться как можно незаметней, но семья из Нью-Гэмпшира провожала его взглядами, пока он не вышел из отеля. На площадке второго этажа к нам с Фрейдом и Стариной Биллиг присоединилась Иоланта. Мы прислушались к тому, что творится наверху, но радикалы, если они там и были, теперь успокоились.
— Я слишком стара, чтобы лазать по лестницам, — сказала Старина Биллиг, — и не настолько глупа, чтобы совать нос, куда не просят. Но они там, — сказала она, — сходите посмотрите.
Затем она вернулась обратно на улицу, к своему нежному занятию.
— Я слепой, — признался Фрейд. — Чтобы забраться по этой лестнице, у меня уйдет вся ночь, и я ничего не увижу, если они и там.
— Дай мне твою бейсбольную биту, — сказал я Фрейду. — Я схожу посмотрю.
— Лучше возьми с собой меня, — сказала Иоланта. — Насрать на биту.
— Во всяком случае, мне эта бита нужна, — сказал Фрейд.
Мы с Иолантой пожелали ему доброй ночи и начали подниматься по лестнице.
— Если там что-то случилось, — сказал Фрейд, — разбудите меня и расскажите. Или расскажите уже утром.
Какое-то время мы с Иолантой стояли на площадке третьего этажа и прислушивались, но все, что мы смогли услышать, — это как семья из Нью-Гэмпшира сдвигает мебель к дверям своего номера. Молодая шведская пара все проспала, — очевидно, они были привычны к оргазмам или к убийствам. Старик из Бургенланда, возможно, умер в своей комнате вскоре после того, как въехал. Британские велосипедисты с четвертого этажа спали, как я подозревал, беспробудным пьяным сном, но когда мы с Иолантой остановились на площадке четвертого этажа, прислушиваясь к радикалам, то натолкнулись на одного из велосипедистов.
— Чертовски странно, — прошептал он нам.
— Что странно? — спросил я.
— Похоже, я слышал ужасный визг внизу, — сказал он, — а теперь слышу, как тащат тело, но уже наверху. Чертовски странно.
Он взглянул на Иоланту.
— Эта девка по-английски говорит? — спросил он меня.
— Эта девка со мной, — сказал я. — Что бы тебе не отправиться назад в постель, приятель?
В ту ночь, думаю, мне было восемнадцать или девятнадцать, но результаты моих занятий тяжелой атлетикой начинали производить на людей впечатление. Британский велосипедист отправился назад в постель.
— Как ты думаешь, что там происходит? — спросил я Иоланту, кивая на пятый этаж.
Она пожала плечами — совершенно не так, как мать или Фрэнни, но несомненно по-женски. Засунула руки в проклятую сумочку.
— Какое мне дело до того, что там происходит? — сказала она. — Они могут изменить мир, — сказала Иоланта про радикалов. — Но им не изменить меня.
Это немного меня успокоило, и мы поднялись на пятый этаж. Я не был там с того момента, как три или четыре года назад помогал перетаскивать пишущие машинки и канцелярское оборудование. Все выглядело по-другому, даже коридор, захламленный множеством коробок и бутылей — наверное, с вином или химикатами. Во всяком случае, химикатов было больше, чем требовалось бы для одного ротапринта, если это действительно химикаты. Может быть, какие-нибудь масла для «мерседеса», предположил я; не знаю. Я сделал самое простое — постучался в первую же дверь, к которой мы с Иолантой подошли.
Дверь открыл Эрнст; он улыбался.
— Что случилось? — спросил он. — Не спится? Многовато оргазмов? — Он увидел за моей спиной Иоланту. — Ищете комнату для уединения? — спросил он меня.
Затем он пригласил нас войти.
Комната соединялась с двумя другими, а я помнил, что когда-то она была смежная лишь с одной комнатой. Обстановка совершенно переменилась, хотя за все эти годы я не видел, чтобы туда вносили или выносили оттуда хоть один крупный предмет; только те вещи, которые, как я полагал, нужны Шраубеншлюсселю для машины.
В комнате находились Шраубеншлюссель и Арбайтер, вечный трудяга Арбайтер. Должно быть, мы со Стариной Биллиг слышали, как упал один из больших ящиков, похожих на аккумуляторные батареи, потому что пишущие машинки стояли в другой части комнаты; было совершенно ясно, что ни на одной из них не печатают. Кроме нескольких разложенных карт или, может быть, чертежей, там валялось какое-то оборудование вроде автомобильного, место которому было скорее в гараже, но никак не в конторе: не то химическое, не то электрооборудование… Радикала Старины Биллига, назвавшего Арбайтера чокнутым, здесь не было. И моя милая Фельгебурт, как прилежная студентка-американистка, тоже была дома — читала или спала. На месте были только плохие, с моей точки зрения, радикалы: Эрнст, Арбайтер и Гаечный Ключ.
— Чертовский оргазм был сегодня ночью! — сказал Шраубеншлюссель, оскалившись Иоланте.
— Очередная подделка, — сказала Иоланта.
— Может быть, этот был настоящим, — сказал Арбайтер.
— Размечтался, — ответила Иоланта.
— А ты сегодня с крутой девочкой разгуливаешь, а? — сказал мне Эрнст. — Крутой сегодня с тобой кусочек мяса, как я погляжу.
— Тебя только на писанину и хватает, — сказала ему Иоланта. — Сам-то небось импотент.
— Я знаю как раз подходящую для тебя позу, — сказал ей Эрнст.
Но я этого не хотел слышать. Они все меня пугали.
— Мы пойдем, — сказал я. — Извините, что побеспокоили. Мы просто не знали, что кто-то остался здесь на ночь.
— Если нам иногда не задерживаться — выбиваемся из графика, — сказал Арбайтер.
Стоя рядом с Иолантой, которая что-то сжимала в сумке, я пожелал им доброй ночи. В тот момент, когда мы выходили, — и это мне отнюдь не привиделось — в темноте дальней комнаты я заметил еще одну фигуру. У нее тоже была женская сумочка. Но то, что хранилось в этой сумочке, было вынуто, зажато в руке и направлено на нас с Иолантой. Я успел только мельком уловить ее силуэт и очертания пистолета, прежде чем она снова скрылась в тени, а Иоланта закрыла дверь. Иоланта ее не видела; Иоланта продолжала следить за Эрнстом. Но я ее видел — нашу по-матерински нежную радикалку Швангер, с пистолетом в руке.