— Я и так тебя вижу, — сказал я, — и, по-моему, ты очень мила.
— Тебе придется изрядно потрудиться, чтобы убедить меня в этом, — сказала медведица Сюзи.
И вот уже несколько лет я пытаюсь убедить медведицу Сюзи в том, что она мила. Конечно, это я так думаю, но через несколько лет, хотелось бы надеяться, я сумею ее переупрямить. Медведи твердолобы, но умны; как только завоюешь их доверие, они уже от тебя не убегут.
Поначалу Сюзи была одержима мыслью о своем уродстве и предпринимала все возможные предосторожности, чтобы не забеременеть, веря, что нет ничего хуже, чем произвести на этот жестокий свет бедного ребенка, который будет обречен на страдания, обычно выпадающие на долю уродливых людей. Когда я только начал спать с медведицей Сюзи, она принимала таблетки, вставляла диафрагму и смазывала ее таким количеством сперматоцидной пасты, что мне приходилось подавлять в себе ощущение, будто мы занимаемся истреблением сперматозоидов, и только. Дабы помочь мне справиться с этим странным ощущением, Сюзи настаивала, чтобы и я принимал меры предосторожности — надевал презерватив.
— В том-то и беда с мужчинами, — говорила она. — Чтобы проделать это с ними, приходится так вооружаться, что в конце концов теряешь из виду цель.
Но постепенно Сюзи успокоилась. Похоже, она начала убеждаться, что достаточно и одного противозачаточного средства. Надеюсь, если что вдруг, она не будет устраивать истерики. Конечно, я не стану заставлять ее рожать, если она этого не захочет; вынуждать кого-то рожать против воли — это бесчеловечно.
— И даже не будь я такой уродиной, — протестует Сюзи, — все равно я слишком стара. Ну то есть после сорока возможны всяческие осложнения. А вдруг это будет не просто уродливый ребенок — вдруг это вообще не ребенок будет, а банан какой-нибудь?! После сорока это ужасно рискованно.
— Ерунда, Сюзи, — говорю я ей. — Мы живо приведем тебя в форму: немного упражнений с гантелями, утренняя пробежка — и все в порядке. Сердцем ты еще молода, Сюзи, — говорю я. — В тебе не медведь сидит, а маленький медвежонок.
— Убеди меня, — говорит она мне, и я прекрасно знаю, что это значит.
Это наш эвфемизм того, что мы хотим друг друга. Она просто говорит мне:
— Меня надо убедить.
Или я говорю ей:
— Похоже, Сюзи, тебя опять требуется убеждать.
Или Сюзи просто говорит мне:
— Эрл!
И я знаю, что это значит.
Когда мы венчались, именно это она и сказала, когда нужно было сказать «согласна»:
— Эрл!
— Что? — переспросил священник.
— Эрл! — кивнула Сюзи.
— Она согласна, — сказал я священнику. — Это значит — она согласна.
Полагаю, что ни я, ни Сюзи так до конца и не выбросили из головы Фрэнни, но любовь к Фрэнни держит нас вместе крепче, чем общие интересы у многих других пар. Вдобавок Сюзи когда-то была глазами Фрейда, а я теперь присматривал за отцом, так что, можно сказать, нас объединяло еще и фрейдовское воззрение.
— Мужик, твой брак был предрешен на небесах, — говорит мне Младший Джонс.
В то утро, после того как я впервые занимался любовью с Сюзи, я немного опоздал в танцевальный зал для нашей с отцом утренней тяжелоатлетической зарядки.
Когда я приплелся туда, он уже вовсю качал железо.
— Четыреста шестьдесят четыре, — сказал я ему; это было наше традиционное приветствие.
Мы считали, что это очень забавно для двух мужчин, живущих бобылями: приветствовать друг друга, поминая этого старого греховодника Шницлера.
— Четыреста шестьдесят четыре — как же, как же! — проворчал отец. — Хрен тебе, а не четыреста шестьдесят четыре! Ты мне полночи спать не давал. Может, я, конечно, и слепой, но не глухой уж точно. По моим подсчетам, ты опустился до четырехсот пятидесяти восьми. На четыреста шестьдесят четыре тебя уже не хватит. Где ты ее, черт подери, выкопал? Зверь какой-то, а не баба!
Но когда я сказал ему, что это была медведица Сюзи и что я очень надеюсь, что она останется с нами жить, отец пришел в восторг.
— Этого-то нам и не хватало! — воскликнул он. — Просто идеально! Ну то есть, Джон, отель, конечно, замечательный, и дела ты ведешь прекрасно — но нам нужен медведь. Медведь всем нужен! А теперь, когда у тебя будет медведь, можешь и в ус не дуть! Наконец ты написал-таки счастливый эпилог.
«Не совсем», — подумал я. Но с учетом всего пережитого — с учетом грусти, судьбы, любви — я решил, что все могло быть и намного хуже.
Итак, чего не хватает? Думаю, только ребенка. Ребенка — не хватает. Я хотел ребенка, да и сейчас хочу. Ребенок — это все, чего мне не хватало после смерти Эгга, после смерти Лилли. Может, я, конечно, еще и уговорю Сюзи, но первым ребенком меня обеспечат Младший Джонс и Фрэнни. За этого ребенка даже Сюзи не беспокоится.
— Этот ребенок должен быть красавцем, — сказала Сюзи. — Если уж его делали Фрэнни и Младший, разве они могли промахнуться?
— А мы разве можем промахнуться? — спросил я ее. — Как только он у тебя появится, поверь мне, он будет красавцем.
— Ты только подумай о цвете, — сказала Сюзи. — Я хочу сказать, что, если ребенка делали Фрэнни и Младший, какого потрясного он будет цвета!
Но, как мне сказал Младший Джонс, ребенок Фрэнни и Младшего может оказаться любого цвета.
— Все, что угодно, — от кофе до молока, — любил говорить Младший.
— Ребенок любого цвета будет потрясного цвета, Сюзи, — сказал я ей. — Сама знаешь.
Но Сюзи требовалось в этом убедить.
Мне кажется, когда Сюзи увидит ребенка Фрэнни и Младшего, она тоже захочет ребенка. Во всяком случае, я на это надеюсь, потому что мне уже почти сорок, а Сюзи и того старше, и если мы собираемся завести ребенка, то ждать больше нельзя. Думаю, Фрэннин ребенок может нам помочь; с этим даже отец согласился, и даже Фрэнк.
И кто еще, кроме Фрэнни, мог быть настолько щедрой, чтобы родить ребенка специально для меня? Я хочу сказать, что с того дня в Вене, когда она пообещала заботиться о всех нас, пообещала быть для всех нас матерью, с того самого дня Фрэнни не расхолаживалась, не отступалась — и живущая в ней героиня по-прежнему на высоте: внутренняя Фрэннина героиня может играючи выжать весь наш танцзал с его штангами.
Это случилось как раз прошлой зимой, после большого снегопада. Фрэнни позвонила мне и сказала, что у нее будет ребенок — специально для меня. Фрэнни тогда было сорок, и она сказала, что после рождения ребенка запрет дверь в комнату, в которую никогда больше не вернется. Звонок прозвучал очень рано, и мы сначала подумали, что это звонит телефон горячей линии Сюзиного кризисного центра. Сюзи вскочила с кровати, думая, что ей предстоит расхлебывать очередной кризис, связанный с изнасилованием, но это оказался обычный звонок: звонила Фрэнни с Западного побережья. Они с Младшим засиделись за полночь, устроив праздник для двоих, и еще не ложились; она заметила, что в Калифорнии еще ночь. Голоса их звучали пьяновато и немного дурашливо, и Сюзи, буркнув, что так рано нам звонят только жертвы изнасилования, сунула трубку мне.
Я, как обычно, отчитался Фрэнни о работе нашего центра. Фрэнни пожертвовала на центр довольно крупную сумму денег, а Младший Джонс помог нам найти в Мэне хорошего юридического консультанта. Только в прошлом году Сюзин центр оказал медицинскую, психологическую и юридическую помощь девяноста одной жертве изнасилования или попытки изнасилования.
— Для Мэна не так уж и плохо, — сказала Фрэнни.
— Девяносто одна? — переспросил Младший Джонс. — Да в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе их каждый год девяносто одна тысяча, кто с чем.
Убедить Сюзи в том, что все это место в отеле «Нью-Гэмпшир» можно как-то использовать, не составило труда. Кризисный центр у нас вполне эффективный, и Сюзи обучила нескольких брансуикских студенток отвечать на звонки горячей линии. Мне Сюзи строго-настрого запретила подходить к телефону горячей линии.
— Чего жертва изнасилования хочет меньше всего, — говорила она мне, — так это услышать паршивый мужской голос, хотя бы по телефону.
С отцом в этом плане были проблемы — он же не мог видеть, какой именно телефон звонит. Так что когда звонок застает его врасплох, отец теперь приучен кричать: «Телефон!» — даже если стоит рядом с аппаратом.
Как ни странно, хотя отец все еще думает, что отель «Нью-Гэмпшир» — настоящий отель, он не имеет ничего против консультаций по изнасилованию. То есть он знает, что Сюзи консультирует жертв изнасилования, но не догадывается, что это наше единственное занятие; иногда он заводит разговор с какой-нибудь жертвой, на несколько дней поселившейся в отеле «Нью-Гэмпшир», чтобы прийти в себя, и совершенно сбивает ее с толку, принимая за обычного постояльца.
Сидит, допустим, девушка на пристани, лелеет свое уединение, и тут, постукивая «луисвильским слаггером», появляется мой отец. Четверка, виляя хвостом, сообщает ему, что на причале кто-то есть.
— Эй, кто тут? — спрашивает он.
И может быть, жертва изнасилования отвечает:
— Это всего лишь я, Сильвия.
— А, здравствуй, Сильвия, — говорит мой отец так, будто знал ее всю свою жизнь. — Ну и как тебе нравится наш отель, Сильвия?
И бедная Сильвия, думая, что мой отец называет Кризисный центр по изнасилованию отелем исключительно из вежливости, из желания пощадить ее чувства, с готовностью принимает такую замену.
— О, это для меня очень много значит, — говорит она. — Ну то есть мне нужно выговориться, но я бы не хотела, чтобы меня заставляли о чем-то говорить, пока я сама не буду готова. А здесь очень мило: никто на тебя не давит, никто не говорит тебе, что́ ты должна ощущать или делать, но помогают тебе справиться с твоими чувствами — и это гораздо легче, чем если бы я все делала сама. Вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать, — говорит Сильвия.
— Конечно, я понимаю, что ты имеешь в виду, дорогая, — говорит отец, — мы же не первый год работаем. Именно таким и должен быть хороший отель: достаточное пространство, благоприятная атмосфера — это все, что тебе надо. В хорошем отеле пространство и атмосфера исполнены щедрости и сочувствия, хороший отель как будто нежно касается тебя или говорит тебе доброе слово именно тогда (и только тогда), когда тебе это нужно. Хороший отель всегда с тобой, — молвит отец, размахивая бейсбольной битой, как дирижерской палочкой, — но у тебя никогда не возникает чувство, что он дышит тебе в затылок.