В конце концов Аресу Вергопуло надоели мои слезы. Я плакала почти не переставая, и мое лицо наверняка подурнело. Я говорю «наверняка», потому что ни одного зеркала в пристройке не было. Возможно, Вергопуло испугался, что ежедневные истязания испортят внешний вид «товара». Поэтому в один из дней он сказал, что вскоре меня отвезут в Бодрум[12]. Я притворилась, будто равнодушно восприняла новость, но на самом деле мой отупевший от слез и недостатка кислорода мозг моментально включился и заработал в полную силу. Я стала продумывать план бегства. Если и была возможность спастись, то только до того момента, как я покину Кос. На турецкой территории меня никто искать не будет. Я пополню ряды девушек, регулярно пропадающих на нашем острове.
Когда меня вывели из пристройки во двор, стояла глубокая ночь. Я полной грудью вдохнула напоенный сосновым ароматом воздух и спокойно села в машину, должно быть, немало удивив своих тюремщиков, ожидавших сопротивления и борьбы. Вергопуло среди них не было. Один мужчина сел за руль, а двое других разместились на заднем сиденье, по обе стороны от меня. Я нащупала в кармане кусочек мыла и незаметно сунула его в рот. Гадость была ужасная, но это был единственный путь к спасению, и я принялась сосать кусочек, накапливая во рту слюну.
Глаза мне не завязали, и я поняла, что мы едем в порт окружной дорогой, по которой весьма редко проезжали машины. Когда впереди показался лесной массив, я вдруг захрипела, закатила глаза, выгнулась и стала биться головой о сиденье, выпустив изо рта мыльную пену. Мужчины испуганно закричали, машина съехала на обочину и остановилась. «Эпилепсия… – прохрипела я. – «Приступ…».
Мои сопровождающие растерялись и не понимали, что делать. Я боялась, что они позвонят Аресу Вергопуло, и тот разгадает мой нехитрый план, но они почему-то не позвонили – возможно, у них имелись четкие указания не связываться с ним, пока «товар» не окажется у покупателя. «Воздуха! – прохрипела я. – Мне нужно на воздух». Дверцу распахнули, но я все равно продолжала «задыхаться». «Если она умрет, – мрачно сказал водитель. – Нам не поздоровится». «Давайте вытащим ее из машины, – предложил другой. – Пусть полежит на обочине, авось очухается». «А если сбежит?» – с сомнением возразил третий. «Да куда она сбежит в таком состоянии? Господи, ну и жуткое зрелище!».
Меня вытащили из салона и положили на теплую, усыпанную сосновыми иголками землю. Я хрипела, выгибалась и стонала, а сама незаметно осматривалась, прикидывая наилучший путь к бегству. Сразу за обочиной начинался крутой, поросший травой спуск, а внизу, метрах в трех от дороги, густо росли деревья вперемешку с кустами. Собравшись с духом, я резко крутанулась в сторону и покатилась по спуску, а потом вскочила на ноги и побежала. Мои тюремщики с криками бросились за мной, но мне удалось выгадать две-три спасительные секунды, за которые я добежала до деревьев. Здесь было еще темнее, чем на дороге, а на мне, к счастью, была темная одежда. Преследовали продирались через кусты, а я замерла всего в нескольких метрах от спуска, спрятавшись за толстым стволом. Я боялась пошевелиться и почти не дышала. Они прошли практически рядом со мной – при желании я могла бы протянуть руку и дотронуться до одного из них. Это был критический момент, и я едва не потеряла сознание от напряжения. Убедившись, что преследователи ушли далеко вперед, я двинулась через лес параллельно дороге, а когда увидела нечто вроде естественной пещеры, образованной корнями выкорчеванных непогодой деревьев, забралась внутрь и просидела там до утра.
Отец не узнал меня, увидев на пороге. Он был уверен, что меня уже нет в живых. Позже он рассказывал, что принял меня за бродяжку – в таком я была состоянии. Лицо и руки разодраны в кровь, волосы свалялись в колтун, щеки ввалились, глаза распухли от слез, на запястьях – синяки от веревок. Я накинулась на воду и хлеб, а отец, плача одновременно от облегчения и горя, спешно собирал в дорогу необходимые вещи. Он достал из сейфа паспорта и деньги, усадил меня в машину и рванул в аэропорт.
Мы взяли билеты на ближайший рейс до Лондона, и спустя час уже сидели в самолете. Только тогда я смогла, наконец, перевести дух. Еще до того, как взревели моторы, я провалилась в глубокий сон и проспала до самой посадки.
В Лондоне отец сразу отправился в греческую диаспору, руководитель которой приходился ему старым приятелем. Нам предоставили временное жилье, а меня предложили отправить в больницу, но я отказалась. Больница означала официальное расследование, которого я всеми силами стремилась избежать, чтобы не подвергаться дополнительной опасности быть обнаруженной Вергопуло. Узнай он, что я сбежала в Лондон и донесла на него полиции, моя жизнь оказалась бы под угрозой. Поразмыслив, отец согласился, что меня можно вылечить и в домашних условиях. Мои синяки и порезы довольно быстро зажили. Тот факт, что я беременна, открылся лишь спустя два месяца, когда меня стали мучить приступы тошноты. Временное отсутствие месячных я списывала на последствия пережитого шока, к тому же, мой цикл в силу возраста еще не полностью выровнялся, и задержки были делом обычным.
Гинеколог в молодежной консультации, осмотрев меня, сообщила то, о чем я и так уже догадывалась. При заполнении медицинской карты я указала свой возраст – 17 лет, потому что на днях мне действительно исполнилось семнадцать. Но врач все равно попросила прийти на повторный прием с мамой или старшей сестрой. Вспыхнув, я ответила, что живу с отцом. Врач стала что-то быстро, с жаром говорить. Я неплохо понимала по-английски, тем не менее смысл ее фраз ускользал от меня. Но главное я поняла: срок десять недель, и аборт делать поздно.
Прости, Эрика, но первым моим желанием было избавиться от плода любым способом – пусть даже в обход закона. Ты должна меня понять. Я не хотела рожать ребенка от насильника. Я не могла выпустить в этот мир такое же чудовище, каким был Арес Вергопуло.
Придя домой, я во всем призналась отцу. Я думала, он одобрит мое решение и поможет найти соответствующую клинику. Но отец и слушать не стал об аборте. Он сказал, что ребенок – прежде всего мой, а уж потом чей-то еще, и что он воспитает его достойным человеком. Он фактически заставил меня сохранить беременность, а когда ты начала активно толкаться, я наконец осознала, что внутри меня – новая жизнь, и что я едва не совершила убийство. Я полюбила тебя еще до того, как ты появилась на свет. Я пела тебе колыбельные песенки на греческом и рассказывала обо всем, что вижу вокруг.
Мы жили в скромной съемной квартире в районе, где в основном проживали греки, и, хотя отцу удалось устроиться на работу, продолжали экономить, поскольку предстоящие роды стоили недешево. Когда тебя положили мне на живот, мокрую, красную и возмущенно орущую, я заплакала от облегчения, что ты девочка, а не мальчик – значит, не станешь такой, как Арес Вергопуло. Мне еще не исполнилось восемнадцати, а я уже стала матерью. Я пыталась осознать этот факт, и все никак не могла. Ты стала смыслом моей жизни, моей собственной маленькой Вселенной…
Когда тебе исполнился год, я поступила в колледж, а спустя несколько месяцев встретила Виктора Джоунса. Я так и не открыла ему обстоятельства твоего появления на свет, а он никогда не задавал вопросов о моем прошлом. Мы жили счастливо, если не считать того, что я все никак не могла решиться на второго ребенка. Физически я могла рожать, но мысль о новой беременности приводила меня в ужас, напоминая о тех первых месяцах в Лондоне, когда я пыталась забыть кошмар, приключившийся по моей собственной вине. Не надень я тогда тот злосчастный сарафан, Вергопуло не обратил бы на меня внимания, он просто проехал бы мимо. Я изводила себя мыслью, что собственными руками искалечила свою судьбу. Виктор догадывался, что я испытала сильную психологическую травму, но надо отдать ему должное, не пытался залезть мне в душу. Я решила, что расскажу ему обо всем, когда тебе исполнится шестнадцать. Почему я выбрала именно этот срок давности – не знаю. Но Виктор погиб раньше, так и не узнав тайну твоего рождения.
– Если бы не внезапная дедушкина болезнь, я бы тоже ее никогда не узнала, – сказала Эрика.
Огонь в камине давно погас, и комната погрузилась в темноту. Это избавило двух женщин от тягостной необходимости смотреть друг другу в глаза. Эрику колотил озноб, и она стиснула зубы, чтобы не стучали. Она силилась заплакать, но слезы, как назло, куда-то запропастились.
В тот памятный вечер прежняя жизнь, с ее бесхитростными радостями и проходящими печалями, закончилась. Эрика вступила в фазу взросления совсем не так, как большинство сверстниц – ее втащили туда силой. Фактически она повторила судьбу матери, с той лишь разницей, что подверглась не физическому, а моральному насилию. Отныне Эрика всегда должна была помнить, что ее отцом является не офицер ирландского происхождения, а насильник и сутенер с греческого острова Кос.
С этого дня ее жизнь оказалась подчинена только одной цели: мести.
После окончания школы Эрика поступила в Королевский медицинский колледж на факультет фармакологии, без труда сдав вступительные экзамены, поскольку одним из ее любимых школьных предметов была химия. Ее выбор никого не удивил, а сама Эрика увлеченно рассказывала своим знакомым и родственникам со стороны отца – то есть Виктора Джоунса, – как проходила практику в одной из аптек и с каким удовольствием помогала провизору изготавливать притирания, порошки от кашля и заживляющие мази. Внешне она оставалась все той же беззаботной, смешливой и приветливой девушкой, и Персефона, поначалу с опаской присматривавшаяся к дочери, в конце концов вздохнула с облегчением. Похоже, рассказанная ею история действительно не оставила в душе Эрики никакого следа. С присущей юности беспечностью Эрика приняла факт своего рождения, как принимала все остальное, с чем сталкивала ее жизнь. В маленькой семье Джоунсов имя Вергопуло больше не произносилось, и Персефона