Арес Вергопуло не догадывался, что жить ему оставалось чуть больше месяца. По горькой иронии, к тому времени он практически завязал с преступным прошлым, переквалифицировавшись, если можно так выразиться, в бизнесмена, ведущего относительно честный образ жизни. Разумеется, в случае необходимости он пользовался прежними связями – например, когда потребовалось выдать инцидент за досадную случайность и спрятать концы в воду (в фигуральном и буквальном смысле этого слова). И вот, когда Вергопуло наслаждался непривычным для себя статусом добропорядочного гражданина, пожинающего плоды многолетних усилий по обретению этого статуса, его настигла месть – причем, умирая, он так и не смог сообразить, кто стоит за этой местью, ведь недругов у него хватало.
Вначале Эрика хотела избавиться от фляги, в которой осталось больше половины содержимого, но поняла, что выносить ее из отеля слишком рискованно. Она не ожидала, что массовое отравление получит такой резонанс, и побоялась забрать флягу из тайника в подвале. Буквально через час после случившегося отель перевели на военное положение. Персонал заставили покинуть «Вергопуло», позволив забрать только личные вещи. Хватило одного автобуса, чтобы вывезти оставшихся в живых постояльцев и сотрудников; бо́льшая часть тех и других была мертва.
В течение последующих дней Эрика исправно разыгрывала на публике смятение и страх, не скрывая слез облегчения оттого, что оказалась в числе немногих счастливцев, избежавших контакта с ядовитой водой. Ее наряду с остальными, кто не пострадал, внесли в список подозреваемых. Эрика горячо отрицала свою непричастность, поскольку достоверно знала от Созонта об отсутствии в отеле камер видеонаблюдения (в то время они только начинали внедряться в системы гостиничной безопасности и стоили очень дорого, а Арес Вергопуло не гнушался экономии). Тем не менее, ежедневный стресс, испытываемый Эрикой на протяжении двух недель, не лучшим образом сказался на ее самочувствии. Пока шло расследование, Эрика не ощущала колоссального напряжения, в котором пребывала во время своих вынужденных визитов в полицию и в перерывах между ними. Она боялась, что могла оставить какую-нибудь улику, или что тайник все-таки обнаружили (хотя на фляге в любом случае не было ее отпечатков пальцев), и вначале пыталась заглушить страх алкоголем, но от крепких напитков ей становилось плохо, а молодое вино предательски развязывало язык. Когда расследование, к возмущению местных жителей, неожиданно свернули – этому немало способствовали власти острова, всячески пытавшиеся избежать международного скандала, – Эрика не сразу поверила, что свободна. Ей выдали соответствующую бумагу, принесли извинения за то, что продержали ее на Косе дольше положенного, и даже купили билет до Лондона, предварительно взяв подписку о неразглашении тайны.
Эрика почувствовала себя плохо уже в самолете. У нее поднялась температура, спуталось сознание и начались галлюцинации. Она изрядно напугала стюардесс и пассажиров. Из аэропорта ее доставили в больницу, куда вскоре примчалась напуганная Персефона.
Эрика бредила и звала деда. Ее щеки горели, голова металась по подушке. Она не узнавала мать и бормотала что-то невнятное, цепляясь за край простыни сведенными судорогой пальцами. В какой-то момент Персефоне показалось, что она услышала имя Ареса Вергопуло. Смутная догадка мелькнула в ее мозгу, оформившись вначале в подозрение, а затем в уверенность. Она с ужасом смотрела на мечущуюся в лихорадке дочь, пытаясь понять, возможно ли такое, что в действительности Эрика летала в Грецию, чтобы встретиться со своим отцом.
Персефона не знала, где и как Эрика провела три последних месяца – все это время девушка вполне могла находиться не на Нисиросе, а на Косе. Проверить это можно было только одним способом: обзвонить все отели Нисироса, которых на маленьком острове было не так уж много, и уточнить, не работала ли Эрика в одном из них. Но Персефона не стала этого делать – слишком непредсказуемым мог оказаться результат. Она решила дождаться, когда Эрика придет в себя, задать ей осторожные вопросы и по ответам понять, что могло стать причиной внезапной болезни дочери.
Через два дня острая фаза миновала, но Эрика по-прежнему была не в себе, и лечащий врач сказал Персефоне, что нужно показать девушку психиатру. «Очевидно, что незадолго до болезни мисс Джоунс пережила сильное потрясение, – сказал врач. – Если мы не поможем ей в ближайшее время, неизвестно, какими будут последствия этого потрясения. Обычная медицина в данном случае бессильна, поэтому консультация психиатра не только уместна, но даже необходима».
Вердикт «острый невроз», озвученный специалистом, хотя и расстроил Персефону – прежде ей не приходилось сталкиваться с проявлениями душевных болезней, – но все же был не таким безнадежно-пугающим, как, например, шизофрения или маниакальный психоз. Она без колебаний подписала необходимые бумаги, и следующие полгода Эрика провела в одной из частных клиник в пригороде Лондона, специализирующихся на подобного рода диагнозах. Персефона навещала Эрику в дни, разрешенные для посещений, с каждым разом замечая пусть маленькие, но все же улучшения в поведении дочери, дающие надежду на полное выздоровление. Врач запретил Персефоне расспрашивать Эрику о событиях, предшествующих болезни, мотивируя это тем, что нежелательные вопросы могут разрушить тщательно выстроенную схему лечения, и Персефоне нескоро представился случай спросить о том, что не давало ей покоя с того вечера в больничной палате.
Прошло около трех лет после выписки Эрики из клиники. Эрика успешно окончила колледж и работала провизором в аптеке мистера Олдриджа. Она по-прежнему жила с матерью в маленьком коттедже, доставшимся им от Виктора Джоунса, не стремясь хоть как-то разнообразить свое существование, ограниченное работой и домашним бытом: не ходила на свидания, не путешествовала, не встречалась с подругами, словно заранее разуверилась в том, что когда-нибудь будет счастлива.
Однажды, разбирая альбомы со старыми школьными фотографиями, Эрика наткнулась на снимок, на котором она, тринадцатилетняя, отмечает окончание учебного года в компании одноклассниц. Эрика с задумчивой улыбкой смотрела на снимок, погрузившись в воспоминания. Персефона наблюдала за ней из дальнего конца комнаты, боясь спугнуть состояние безмятежности, в которое впервые за долгое время погрузилась дочь. Внезапно, почувствовав взгляд матери, Эрика подняла голову, и безмятежное выражение на ее лице тут же исчезло.
– Что случилось, мама? – спросила она. – Почему ты так смотришь?
– Ты сейчас казалась такой счастливой! Совсем как раньше. – вырвалось у Персефоны.
– Когда раньше?
– До того, как ты… – Персефона запнулась. – До твоей поездки в Грецию.
Эрика вставила снимок обратно в альбом, захлопнула его, положила в коробку, где уже лежали другие альбомы, и взяла следующий. Она молчала, и Персефона, обмирая от страха и заранее кляня себя за возможные последствия, спросила хриплым от волнения голосом:
– Ты так и не вспомнила, что тогда произошло?
Эрика подняла голову. В ее глазах мелькнула досада.
– Я никогда не была в Греции. И не понимаю, что именно должна вспомнить.
– Но до того, как ты попала в клинику… бывает так, что после некоторых усилий, и когда проходит время, разумеется… – Персефона пыталась сформулировать мысль, но окончательно смешалась.
– Кажется, ты о чем-то хочешь меня спросить, мама? Не бойся, спрашивай.
Персефона собралась с духом и выдохнула:
– Эрика, ты помнишь, кто был твой отец?
– Конечно! – Эрика удивленно распахнула глаза. – Мой отец – Виктор Джоунс. Разве я могу забыть имя человека, давшего мне жизнь?
Ее изумление казалось неподдельным, и в душе Персефоны загорелась надежда.
– А как умер твой дедушка, ты помнишь?
– Конечно. Он умер в больнице от скоротечной пневмонии.
– Вскоре после его похорон я рассказала тебе историю нашего с ним переезда в Лондон. И причину, по которой мы вынуждены были уехать из Греции…
– Тебя изнасиловал какой-то мерзавец. Ты еще училась в школе.
– Как его звали?
– Не знаю. Ты не говорила. – Эрика нахмурилась. – К чему эти расспросы?
– Я совсем забыла! – Персефона вскочила. – У меня же пирог стоит в духовке!
– Таймер еще не звенел.
– Пахнет горелым. Наверное, слишком сильный огонь. – Персефона быстро вышла из комнаты.
На кухне она прислонилась пылающей щекой к кафельной стене. «Не может быть, чтобы она не помнила! Неужели Эрика способна так притворяться? Нет, конечно же, нет. Я прекрасно знаю свою дочь. Она действительно не помнит про Ареса Вергопуло. Настанет ли день, когда и я смогу наконец забыть?»
– Кирие Хоупман, – в дверь заглянул охранник. – Приехала Хестия Димитриади.
Услышав знакомое имя, Эрика подняла голову. Ее взгляд скользнул по находящимся в кабинете мужчинам и уперся в открытую дверь. Хестия вошла и остановилась на пороге. Ее лицо застыло от напряжения, пальцы нервно теребили длинный ремешок сумки.
– Доброе утро, кирия Димитриади. Спасибо, что приехали так быстро.
– Я успела на первый утренний паром.
– Вы узнаете эту женщину? – Артур Хоупман указал на Эрику.
– Это Эрика Трейси, жена владельца отеля «Персефона» – Роберта Трейси.
– Что еще вы можете сказать о ней, помимо ее нынешнего статуса?
– Двадцать лет назад она – тогда Эрика Джоунс – работала горничной в отеле «Вергопуло».
– Вы это точно знаете?
– Я узнала ее. Я сама работала в отеле тем летом.
– Вы имеете в виду лето, когда здесь произошла массовая гибель людей?
Хестия нервно дернула ремешок сумки, соскользнувший с ее плеча.
– Будьте добры, кирия Димитриади, ответьте на вопрос, – мягко попросил Хоупман.
– Да… – выдавила Хестия и повторила уже громче. – Да.
– Вы сразу узнали Эрику Джоунс в нынешней Эрике Трейси?
Хестия озадаченно посмотрела на начальника службы безопасности.
– Я имею в виду вашу встречу на Нисиросе. – пояснил тот.