Полковник Уолш посмотрел серьезно.
— Я могу настоять на том, что ваше присутствие в отеле нежелательно во время визита, — сказал он неторопливо. — В том случае, если я не пойму причины вашего странного поведения.
— Причины моего странного поведения в том, что от меня ушел муж, которого я горячо любила! — выпалила Надежда, ужасаясь тому, что говорит такие пошлости — «горячо любила», надо же!
Полковник очень разозлил ее. Даже не он сам, а то, что, оказывается, все переживания написаны у нее на физиономии, и он сразу заметил ее «странное поведение», и, должно быть, все заметили, — ужасно унизительно.
— Когда?
— Извините?..
— Когда ваш горячо любимый муж от вас ушел? — Это прозвучало так, словно муж внезапно помер, и Надежду это вдруг позабавило.
Он и вправду ушел, как умер. Даже не позвонил ни разу.
— Полтора месяца назад.
— Вы подали на развод?
— Я нет, мне это не нужно, а он — не знаю. Скорее всего, нет, потому что.., наверное.., он предупредил бы меня.
Тут она поняла, что совсем не знает, предупредил бы он или нет. Это в прошлой жизни она все про него знала, а в этой не знает ничего!
— Моя жена тоже ушла, — вдруг сказал американец. — И тоже примерно полтора месяца назад, как раз когда стало ясно, что мы готовим визит и летим в Россию.
— Как?! — поразилась Надежда.
Ей почему-то казалось, что такая беда может быть только у нее одной-единственной в мире. Нет, конечно, теоретически она знала, что миллионы людей расходятся, чтобы встретить потом кого-то еще и начать так называемую новую жизнь, но в глубине души все же была уверена — ни с кем, кроме нее, этого не могло случиться.
— Она получила повышение и назначение в Сиэтл. А мы все восемь лет прожили в Вашингтоне. Она сказала, что не может больше жить с человеком, которого никогда нет дома. А тут еще наши знакомые купили особняк в пригороде, а я на государственной службе и такой особняк не смогу себе позволить никогда. И она ушла от меня.
И он стал смотреть на собор, и Надежда стала смотреть на собор.
«Храм мой храм молитвы наречеца» — было написано золотыми буквами на темном граните, и буквы сияли в свете заходящего солнца, и американец спросил, что именно там написано. Надежда объяснила.
— А вы ее любили? — спросила она после того, как объяснила.
— Да.
— И вы долго были женаты?.
— Восемь лет. И еще жили вместе, когда учились в университете в Нью-Йорке. Она была смешная. Не умела говорить, не умела держаться. Потом всему научилась. Она талантливая и быстро все схватывает.
— И что вы теперь будете делать?..
Он не понял.
— Что именно я буду делать?..
— Да, да! Что вы будете делать? Как вы станете жить? Куда денете ваши восемь лет, университет, воспоминания, фотографии?! Куда вы денете жизнь, которой жили раньше и которой больше никогда не будет?!
— Вы так спрашиваете, — сказал он серьезно, — как будто я знаю ответы на эти вопросы.
— А вы не знаете?
— Нет.
— И я не знаю! Но я сегодня целый день хочу позвонить мужу, и все время думаю только о том, чтобы вы от меня отвязались и чтобы я могла просто набрать его номер и услышать его голос! Вы это понимаете?!
— Понимаю, — согласился Дэн Уолш. — Только ничего хорошего из этого не выйдет.
— Почему?! — закричала Надежда. — Ну откуда вы знаете, что не выйдет?! Вы что, пророк?! Кумская Сивилла?! А вдруг он сидит и ждет, и смотрит на телефон, и думает только о том, что я ему не звоню?! Вдруг он не решается мне позвонить, потому что он гордый и сильный человек и не может перешагнуть через себя?! А я позвоню, и все вернется и станет как было?! А вы мне мешаете! Вы и Лидочка!
— Я вам не мешаю, — процедил американец сквозь зубы. — Хотите, я отойду и стану под эту вашу колонну, которая может упасть на любого проходящего мимо, а вы звоните! Оттуда ничего не слышно, а вы мне потом скажете, изменилась ваша жизнь или нет! Хотите?!
— Да! — крикнула Надежда. — Да, хочу! Идите хоть под колонну, хоть к черту, а лучше всего в «Англию», а я прямо сейчас позвоню своему мужу!
И она выхватила из сумки телефон.
Слезы текли и капали на панель мобильника, и руки отчего-то тряслись, как будто она шизофреник или алкоголик. Нужно сходить к доктору Трутневу. Пусть он ей валокордин, что ли, дает! По тридцать капель ежедневно!
Американец не пошел ни к черту, ни в «Англию». Он оглянулся по сторонам, примерился и, опершись рукой, длинным прыжком перемахнул через заграждение, окружавшее запертый на ночь собор, проскакал по ступенькам вверх и исчез за колонной.
Надежда проводила его взглядом. В трубке длинно гудело.
— Да, — сказал совсем близко уверенный голос человека, по которому она так печалилась и который ее разлюбил. — Да, я слушаю!
— Павлуш, привет, — быстро выговорила она и утерла слезы. Господи, как она рада его слышать! — Это я.
Он помолчал.
— Привет.
И как только он сказал «привет», все стало ясно.
Он не ждал, не надеялся, не сидел с телефоном в руках. Гордость ни при чем. Он не собирался ей звонить и был не рад тому, что позвонила она.
У него изменился голос, и она, знавшая все его оттенки, поняла, что муж недоволен и боится. Недоволен тем, что позвонила, и боится того, что она будет страдать и плакать. Он не хотел ни слез, ни страданий.
— Что ты поделываешь? — продолжая игру, которую уже проиграла, спросила она бодро. — Где ты? Как ты?
— Да ничего я не делаю! — ответил он с раздраженной настороженностью. — Вот по городу гуляю. А тебе-то что?!.
— Как твои дела? — из последних сил продолжала она. — Все нормально?
— Да все у меня нормально! — Теперь он уже возмущался. — Все отлично!
— Ну и хорошо. — Сил не осталось, слезы лились все сильнее, попадали на губы и стекали по подбородку. — Тогда я больше не буду к тебе приставать, извини меня, пожалуйста.
— Пожалуйста, — извинил он ее и положил трубку.
Американец ходил под колоннами и рассматривал что-то, задирая голову.
Ни за что не стану его окликать. «Англия» — вот она. Доберется сам. Мне необходимо побыть одной.
Может быть, мне просто дойти до Дворцового моста и утопиться в Неве. И чтобы никто, ни один человек в мире не смел мне мешать!..
Все кончено, вот что означали этот звонок и раздраженная настороженность его голоса в трубке. Ничего не осталось, совсем ничего.
Держа телефон в одной руке, а сумку, которая волоклась по асфальту, в другой, она пошла в сторону Вознесенского проспекта. За Адмиралтейским садом вечернее солнце резвилось в Неве, и ветер с Финского залива трепал стяги, и Андреевский флаг сиял, как будто подсвеченный изнутри. Наверное, это был последний теплый ветер этим летом, несший с собой запахи речной воды и свежескошенной травы.
Скоро осень. Похолодает, и Нева станет свинцовой, и Петропавловский шпиль, потускневший и состарившийся, будет отражаться в темной воде. В Летнем саду полетят листья, и статуи оденут в фанерные белые саркофаги, как в саваны, и собака будет зарываться носом в опавшие листья, а первоклассники пойдут собирать багряные кленовые букеты, которые не проживут и одного дня — состарятся, пожухнут, станут трухой.
И я, подумала Надежда горестно. И я так же. Состарюсь, пожухну, стану трухлявой старухой. Буду сидеть на холодной крашеной скамейке над Невой, кутаться в куцую каракулевую кацавейку, и озноб будет пробирать меня до костей, и я никогда не согреюсь, потому что никому не нужна, и вместо крови у меня в жилах — тяжелая свинцовая невская вода!..
— Простите меня, — сказал кто-то рядом с ней. — Я не должен был вас провоцировать!..
Человек говорил на странном языке, кажется, не на русском, но Надежда почему-то его понимала.
Он пошел рядом с ней, и вдвоем они перешли дорогу и сосредоточенно перелезли через парапет Адмиралтейского сада. Сначала полезла она, а потом и он, сообразив, что именно нужно делать.
— Все правильно, — сказала Надежда этому человеку. — Все совершенно правильно. Я ему не нужна. Он даже испугался, когда я позвонила, и совсем не хотел со мной разговаривать.
Идущий рядом молчал.
Они миновали угол Адмиралтейства и вышли на открытое пространство, откуда уже было видно Неву, и памятник Петру Первому, и всю праздничную ширину набережной, по которой гуляли нарядные люди.
— Почему вы не говорите — «я же вас предупреждал»? — спросила Надежда.
— Потому что… — тут он сказал какую-то непонятную фразу, которую она перевела как «лежачего не бьют».
— А мне все равно, что вы обо мне думаете, — продолжала она.
Ее горе искало выхода и, кажется, уже почти нашло. Выход — немедленно оскорбить, унизить, растоптать этого американца, такого целлулоидного, такого самоуверенного, такого здоровенного.
Через заборы он прыгает, ишь ты!.. А как колонны стоят, не понимает!.. Монферан — русский инженер, чудо русской мысли!.. Надо же!
Она остановилась, и он остановился тоже.
— Я просила вас убраться куда-нибудь, — начала Надежда дрожащим голосом. — Я не готова делить с вами свои проблемы! Вы кто?! Вы никто, американский боевой слон! Зачем вы пошли со мной?! Кто вас просил?! Я не желаю перед вами унижаться!
Должно быть, она кричала громко, потому что люди, сидящие на лавочках, оборачивались и вытягивали шеи, но ей было на это наплевать.
— Я не хочу вас видеть! Я никого не хочу видеть!! Вы можете это понять или нет?!
— Я все понимаю, — отвечал американец сдержанно, — но я прошу вас, говорите тише.
— Я не желаю говорить тише! Softly loud! Я хочу, чтобы вы немедленно убрались вон отсюда! Прямо сейчас!
Она кричала по-английски, и он отвечал так же, и, вероятно, их приняли за парочку чокнутых иностранцев, которые приехали в Питер, чтобы весело провести время, да вот неожиданно поругались посреди улицы!..
Она не успела сообразить, что произошло, но тут ее сильно толкнули. Так сильно, что она сделала судорожный шаг назад и повалилась на гравий. Кисть хрустнула, и боль, острая, как штык, прошла через руку и вонзилась в мозг. Она взвизгнула и правой рукой перехватила левую, которую проткнул штык.