Катя слезла с дивана и села рядом с ним, чтобы он понимал, как внимательно она его слушает.
— Почему завидуешь?
— Он смог все, чего не смог я! Он просто научный работник, физик! Он полжизни в лаборатории провел! А когда началась перестройка и наука кончилась, он не запил, не пропал, не сдался! Он настоящий мужик, понимаешь?! У него была семья, и он знал, что должен ее кормить! Но ведь и кормить можно по-разному. Можно картошку сажать, а потом продавать, а можно сделать миллионы! И он сделал миллионы! У них в институте был какой-то профилакторий, отец и два его приятеля взяли его в аренду. Он не ел, не пил, не спал несколько лет, занимался только профилакторием! Никто не верил, что у них получится, а у них получилось. Через пять лет он его выкупил, продал за какие-то бешеные деньги и купил гостиницу. А потом еще одну, а теперь у него сеть отелей по всему миру, и он миллионер!
Она помолчала немного.
— А что еще он смог, чего не можешь ты?
— Он всю жизнь любит мою мать, — сказал Максим Вавилов. — Мне кажется, если бы ему не нужно было работать, он бы носил ее на руках. Ну, вот просто брал бы и носил. Он сложный человек, у него характер ужасный, но все, что он сделал, он сделал для нее.
— Но это же.., отлично.
— Отлично, — согласился Максим Вавилов. — Только у меня никогда ничего такого не было. Я не знаю, что бы я смог, а чего бы не смог, понимаешь? И я никогда не мог так любить женщину! Я все время боюсь, что меня обманут, что она окажется какой-то не такой, что тогда я буду делать?! Я все время.., боюсь переплатить, а отец ничего не боится! Ему наплевать.
— Да, — согласилась Катя Самгина. — С такой моделью в голове жить сложно.
— А отец не понимает, что я не могу, как он, потому что я не он!
— Ты бы ему объяснил.
— Не хочу. Я пытался, и ничего не вышло!
— Один раз пытался-то? Или два?
— Какая разница, Катя!
— Большая. Есть вещи, за которые стоит бороться. За любовь, например. Или за то, чтобы отец тебя понял. И тут глупо считаться — я с ним говорил три раза, а он все равно не понял, а в четвертый я говорить не хочу! Какая разница, сколько раз ты говорил! Нужно сказать так, чтобы он услышал! А ты подсчитываешь!..
— Ну, он меня не слышит, — заключил Максим Вавилов. — Кать, ты должна вспомнить все, по секундам, что было, когда ты нашла труп! Ну не понимаю я, зачем тебя пытались задушить! Да еще с таким риском!
Катя машинально взялась за горло. Там все еще саднило, и по ночам она просыпалась от того, что ей снилось, как веревка захлестывает ее шею.
— Да ничего не было такого! Я уже все тебе рассказала. Я вышла из машины, пошла к подъезду и тут увидела.., под лавкой… Я на корточки присела, думала, что он жив, а потом увидела наручники, и мне плохо стало. Кажется, у меня был такой.., мини-обморок.
— Что это значит?
Она улыбнулась.
— В глазах потемнело, повело как будто. Я на лавочку села. Ну, может, секунду сидела или две. А потом все прошло.
— А может, ты полчаса сидела? Или два часа?
Катя посмотрела на него с удивлением.
— Да нет, Максим, какие два часа! Это одно мгновение! А потом я решила вам звонить, но тут мотоциклист подъехал, и я не сразу позвонила. Я ведь еще уговаривала его остаться!
— Ну да, уговаривала! Ты ему в ухо дала! — Мысль о том, что она дала в ухо Василию Игнатьевичу, доставляла ему удовольствие. — И никого ты не видела? Никаких особенных машин? Странных людей? Диких животных? Крокодилов?
Она засмеялась:
— Да что тебе дались эти крокодилы?! Не было никого, я же тебе говорила! Только когда я на лавочке сидела, из палатки какой-то человек вышел, постоял и опять ушел. — Она помолчала, вспоминая. — Нет, нет, не ушел! Он в машину сел и уехал, вот как! Но это было на той стороне бульвара, он ко мне даже не подходил!
— Так, — сказал старший оперуполномоченный. — Значит, когда ты очнулась на лавочке, на той стороне бульвара стоял человек. Так?
— Нет. Он вышел из палатки, я видела, как он шел. Он, наверное, к своей машине шел. Он просто постоял на тротуаре, прикуривал, что ли, потом сел в машину и уехал.
— Так, — повторил уполномоченный. — Ты точно видела, что из палатки?
— Да.
— Почему ты его не позвала на помощь?
Она виновато пожала плечами.
— Я не знаю. У меня в голове все мутилось, и тошнило, и я тоже хотела уйти, чтобы с милицией не связываться! А потом решила, что нельзя уходить.
Максим молча кивнул.
— В палатке я не был, — произнес он задумчиво. — В палатке был Вова Бобров, и его там уверили, что к ним никто, кроме гаишников, не заезжал и не заходил и никакого трупа они не видели. Так. Если там был какой-то человек, это уже другая песня получается.
— Слушай, — вдруг спросила Катя Самгина, — а твой отец правда хозяин «Англии»?
— Не он один, но, в общем.., да.
— С ума сойти, — задумчиво сказала она. — А у меня там подруга работает. Ты про нее спрашивал. Надежда. Она портье, а гостиница твоего отца. Ужас какой-то, так не бывает! Кстати, верни мне телефон! Я тут у тебя телефона не нашла, а мне бы домой позвонить! Я, правда, Нине Ивановне денег много оставила, и вообще она надежная, но все-таки так долго!.. И Надежде надо бы позвонить, она там с ума сходит, наверное.
— Верну, — пообещал Максим Вавилов.
А про себя подумал: вот в Питер слетаю и верну. Завтра вечером.
Надежда долго и бессмысленно колотила в дверь Марьи Максимовны — та не открыла, да и странно было бы, если б открыла ночью! — а потом позвонила Уолшу.
Больше звонить было некому.
Трясясь, как в ознобе, забывая английские слова, она быстро выговорила в трубку, что у нее в квартире на люстре повесился какой-то человек, и уселась на верхнюю ступеньку — ждать.
Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем он приехал. Гроза бушевала вовсю, и белые всполохи молний озаряли парадное, где жалась Надежда, и распахнутую дверь в ее квартиру, в которой был покойник.
Ей было так холодно, что зубы отчетливо стучали, выбивали дробь, и, когда хлопнула дверь парадного, она даже не смогла сдвинуться с места.
Уолш прибежал по лестнице, почему-то с головы до ног мокрый. Он был один, а Надежда была уверена, что он приведет с собой три батальона морских пехотинцев.
— Почему вы здесь? — спросил он.
Она замотала головой — разжать зубы значило снова услышать их отвратительную костяную дробь.
— С вами все в порядке?
Надежда выпростала из кармана руку и показала большой палец — с ней все просто отлично!
С него капало, капли попадали на нее и казались теплыми, так сильно она замерзла!..
Он посмотрел на дверь в ее квартиру, достал из кармана странной формы фонарик, который загорелся так ярко, что Надежда зажмурилась, зажал его в зубах и осмотрел замки.
Кажется, ему не понравилось то, что он увидел, потому что он осмотрел еще раз и подвигал дверь обеими руками туда-сюда.
— Офвавафесь фесь! — сказал он Надежде с фонарем в зубах, и она поняла, что он велит ей оставаться здесь.
Она опять судорожно кивнула, и он пропал в черноте, за дверью.
Она думала, что он обязательно достанет пистолет, будет приседать и оглядываться, как это делают в кино, но он не приседал и не оглядывался, а просто вошел, и все.
Через несколько секунд он вернулся к Надежде. Фонарик был у него в руке, и ярким лучом он обшарил стены парадного.
Луч мазнул по масляной краске, кое-где облупившейся, и уткнулся в электрический щиток.
Дэн Уолш снова взял фонарь в зубы, достал из кармана совершенно мокрых штанов перчатку и перчаткой за уголок потянул на себя дверцу щитка. Надежда не видела, что он там обнаружил, но что-то щелкнуло, потом затрещало, и через секунду в ее квартире зажегся свет!
— Вы можете встать?
— Наверное, могу.
— Тогда нам нужно зайти в квартиру.
— Я.., я не могу, Дэн.
— Пойдемте, — повторил он настойчиво. — Не следует здесь сидеть.
— А.., милицию вызвать? Все-таки там.., труп.
— Там нет никакого трупа, — сказал Уолш. — Это чьи-то глупые шутки. Поднимайтесь, Надя.
Ее имя он произнес не так, как произносят все англоязычные, — «Надья». Он сказал совершенно правильно — «Надя».
— Как.., нет трупа? А.., человек на люстре?..
— Это не человек.
— Что?!
— Пошли! — И он подтолкнул ее в квартиру.
Кругом горел свет, и было совершенно не страшно. Ее сумка привычно стояла на полке, и туфли валялись посреди коридора, словно ничего не случилось.
Зубы все еще стучали, и руки сильно тряслись, и ей пришлось сложить их на груди и взять себя за локти, чтобы Уолш не увидел, как сильно они трясутся.
Он первым прошел в гостиную, и она следом за ним, с ужасом, но все-таки с некоторым любопытством выглядывая из-за его плеча.
— Вот покойник, — сказал Уолш по-русски и простер руку в сторону дивана. — Посмотрите.
На диване лежало нечто совершенно непонятное, белое, невразумительное, странной формы.
— Где покойник? — спросила Надежда и посмотрела на американца.
— Это он и есть. То есть это, конечно, никакой не покойник, но это то самое, что висело у вас на люстре.
На диване лежало какое-то огородное пугало. Она разглядела, когда подошла поближе. Сшитая из двух простыней кукла, даже и не кукла, а так, ерунда какая-то — ручки, ножки, огуречик, вот и вышел человечек! Кукла была довольно большой, примерно в половину человеческого роста, на длинной веревке.
— Что это такое?! — требовательно спросила Надежда у Уолша. — А?! Откуда это взялось?
Тот пожал плечами.
Надежда подошла и потрогала длинную белую сосиску, «руку» ее недавнего покойника. Пугало было набито то ли ватой, то ли соломой, внутри у него отчетливо шуршало, и какие-то острые углы проступали через тряпку.
— Чем он набит? — спросила Надежда, как будто Уолш в свободное от американского президента время занимался набивкой чучел.
Тот сосредоточенно пощупал «руку».