и, как правило, знают, кто из них на что способен! А вы просто хотите сделать экстремизм своим бизнесом. Никто не поручит вам серьезной работы, не заплатит денег, пока вы не зарекомендуете себя. Для того чтобы зарекомендовать, нужно нашуметь. Для того чтобы нашуметь, нужно попытаться сделать невозможное. Убить президента, например. Угнать самолет, расстрелять школу, заминировать вокзал — все это было, все это банально, все это не так.., громко.
— Это ужасно, — сказала Надежда.
— Да, — согласился Уолш. — В этом случае и требования могут быть любыми и сколь угодно невыполнимыми, именно потому, что дело вовсе не в них! Например, свернуть американскую ядерную программу и уничтожить все боеголовки до одной! Или вернуть индейцев на их исконные земли! Это просто демонстрация, показательные выступления, которые непременно должны увидеть те, кому адресованы выступления. Кто будет давать деньги.
— И кто это?
Дэн Уолш улыбнулся. Она задавала конкретные вопросы и хотела конкретных ответов!
— Плохие парни на Ближнем Востоке, в Мюнхене или Пакистане! Как я могу еще сказать, кто это?!. И только в том случае, если «Красные дьяволы» или «Черные мстители» сумеют убедить плохих парней в том, что способны на все, профессиональны и их трудно остановить, они получат свои вожделенные деньги и станут еще одной «террористической группировкой», как мы это называем, или войдут в состав уже существующих.
— Это ужасно, — повторила Надежда.
— Вот поэтому, когда меня отправят на пенсию, я буду парижским таксистом. И у меня будет бульдог, синий берет и трубка!..
— Но у нас в отеле нет никаких боевиков, мечтающих сделать своим бизнесом захват школ и минирование вокзалов!
— Есть, — отрезал Дэн Уолш. — Вы обещали мне кофе.
— Нет, Дэн, скажите! Вы кого-то подозреваете?!
— Да, конечно. Я не был бы нужен, если бы никого не подозревал.
— Скажите мне!
— Надя, это невозможно.
— Но вы уже так много рассказали!
— То, что я рассказал вам, известно даже младенцу, — заявил Уолш и при слове «младенец» потрогал свои штаны. — Все остальное невозможно.
Она взяла со стола поднос и опять остановилась у двери.
— А.., я? — спросила она дрогнувшим голосом. — У меня в квартире тоже боевики и террористы?
— Надеюсь, что нет.
— А что мне делать?! Переехать к Лидочке?!
— Я подумаю.
Телефон зазвонил так неожиданно, что они оба вздрогнули, как заговорщики, и посмотрели друг на Друга.
Уолш взглянул на часы — половина пятого. Самое время для приятных сюрпризов!
— Полковник Уолш слушает.
— Сэр, наши камеры зафиксировали передвижения на третьем этаже. Там никого не должно быть, этаж предназначен для первого лица и его сопровождающих.
— Кто там шлялся, русские или наши?
— Мы не установили, сэр.
— Как?! — рявкнул Уолш. — Как это не установили?!
— Сэр, получилось так, что…
— Я сейчас буду.
Он сунул телефон в карман и произнес растерянно:
— Ах черт, у меня же машины нет!
— Я вас отвезу, — сказала Надежда.
В конце концов они столкнулись на кухне.
Максим третий раз за ночь решил, что нужно выпить чаю с мятой, раз уж все равно не спится. Катя долго кашляла у себя за дверью, потом затихла, и почему-то он чувствовал, что она тоже не спит.
Какое-то время он стоял у нее под дверью и прислушивался, но так ничего и не расслышал, хотел было постучать, но решил, что это неприлично, и, вздыхая, спустился вниз.
Он грел руки о белую кружку с надписью «Я люблю Калифорнию», прихлебывал чай и раздумывал, чем бы ему заняться, потому что спать никак не получается, и решил посмотреть в Интернете роман писателя Галапагосского о крокодилах.
И тут явилась Катя Самгина. Она щурилась, как крот, неожиданно для себя оказавшийся на солнце, и на ней был длинный, широченный полосатый мужской халат. Должно быть, домработница Таня ей выдала из запасов для гостей.
Завидев ее, Максим Вавилов с похвальной ловкостью шмыгнул за кресло-качалку, накрытую пледом. На нем были полосатые трусы, и больше ничего.
— Что ты все бродишь? — спросила Катя хриплым голосом. — Я все время тебя слышу! Ты бродишь и вздыхаешь! У тебя бессонница?
— Угу, — сказал Максим Вавилов.
Он не знал, что у нее под халатом, но воображение тут же нарисовало ее босую ногу на широкой деревянной ступени.
Лучше бы оно ничего такого не рисовало.
— А что ты пьешь?
— Чай с мятой.
— Налей и мне, что ли, — попросила она и зевнула. — Ужасно хочется спать.
Она уселась за стол, сложила руки и пристроила на них голову.
— Вообще-то у меня тоже бессонница. С десятого класса, — приглушенно сказала она. — А сейчас вроде и горло болит, и кошмары снятся, а я засыпаю мгновенно. Раз, и все! Наверное, у тебя тут воздух такой.
— Воздух.., да, — глубокомысленно протянул Максим Вавилов из-за кресла.
Воцарилась тишина. Катя посидела-посидела, а потом подняла голову со скрещенных рук:
— А чай?
— Кать, налей сама, — предложил он с напряженной досадой. — Я без штанов.
Ему не хотелось выглядеть перед ней дураком, а получалось так, что именно им он и выглядит.
Она округлила глаза:
— Без штано-ов?! Как романтично!
Поднялась, нашла кружку и налила себе чаю. Он наблюдал за ней из-за кресла.
Она понюхала пар, поднимавшийся от кружки, подцепила со стола несколько зеленых душистых листочков мяты и с удовольствием их сжевала.
— Мяту еще очень вкусно есть с сыром, — заметила она. — Ты любишь мяту с сыром?
Ему показалось, что она волнуется, и сердце у него застучало чуть быстрее и между лопатками стало щекотно.
Катя жевала мяту и рассматривала его.
— Хочешь, я отвернусь, ты вылезешь из-за кресла и быстро убежишь? — предложила она.
Он молчал и смотрел на нее.
— Я, наверное, выгляжу плохо. — И она поддернула воротник халата, так чтобы он закрывал ей горло.
— Нормально, — ответил он, не придумав ничего лучше.
И они опять замолчали.
Катя поболтала в кружке свой чай.
— Ты знаешь, — вдруг сказала она и посмотрела ему в лицо. — Мне кажется, мы с тобой просто теряем время. Тебе так не кажется?
Он смотрел на нее и молчал.
— Ты не думай, я не предлагаю себя каждому встречному, — решительно продолжала она, сдвинув темные брови. — И я не навязываюсь!..
— Постой, — перебил он. — Ты что? Оправдываешься?
— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Ты по ночам ходишь, молчишь и сопишь, а я все время думаю о тебе и представляю, как это все будет, понимаешь?
— Понимаю, — согласился он, потому что тоже представлял себе, как это все произойдет.
— Но ты же будешь еще год собираться! А я не могу год, мне в Питер нужно, а тебя там нет и не будет! — отчаянным хриплым голосом выговорила она. — У тебя же на лбу все написано!
— Что там написано?
— Что ты меня хочешь, что у тебя чувство долга, а я только что из больницы, что ты меня совсем не знаешь, что ты боишься! Ты ведь меня боишься, да?
— Да.
— Ну конечно. А трусость — худший из человеческих пороков, это гений сказал!
Он все стоял и молчал и все никак не мог понять, что такое происходит — она на самом деле предлагает ему себя или у него бред и галлюцинации?! — а Катя вдруг поставила на стол свою кружку и сказала решительно:
— Ну ладно. Все понятно. Ты меня извини, пожалуйста.
И он понял, что она сейчас уйдет.
Он выскочил из-за кресла-качалки, зацепился ногой за плед, чуть не упал на нее, схватил за плечо, повернул к себе и прижал изо всех сил.
Под халатом она была тоненькая и легкая, прохладная и хорошо пахнущая, и она, такая незнакомая и поражающая воображение, моментально потянулась к нему и обняла обеими руками.
— Что ты придумала?! — ожесточенно бормотал он, тиская ее. — Ты даже представить себе не можешь, что ты придумала!..
— Ты не бойся, — говорила она, а он не слушал, он только чувствовал ее руки, которые трогали и узнавали его, и он весь покрывался «гусиной кожей», — пусть это только один раз, но я так тебя хочу!.. У меня тысячу лет никого не было, а ты такой смешной и славный! Ты даже сердишься смешно!..
Он ничего не понимал. И он точно знал, что не смешной и не славный.
— Ты даже не знаешь, что я сделаю с тобой, — говорил он, как в бреду. — Ты и понятия не имеешь, потому что ты хорошая интеллигентная девочка, а я.., а я…
Она охнула, когда он прижал ее слишком сильно, и засмеялась, когда он щекотно задышал ей в шею, а он уже не мог остановиться.
Он вдруг получил ее в свое полное распоряжение, и это было так замечательно! Все было именно так, как и должно быть, и ему вдруг стало наплевать на то, что он ее совсем не знает, на то, что она хорошая интеллигентная девочка, а он.., а он ..
Ее халат свалился на пол, и она переступила через него, как будто вышла к нему из воды, как Венера на картине Боттичелли, или черт знает кого, он видел эту картину в музее «Метрополитен», или в Лувре, или черт знает где!..
Она вышла к нему — должно быть, именно так первая женщина вышла к первому мужчине, поражая его убогое мужское воображение, не давая ему ни опомниться, ни вздохнуть!
Он и не мог ни опомниться, ни вздохнуть.
У него дрожали руки, и нервы дрожали, и сердце мелко дрожало, и, кажется, даже зубы стучали, и он хотел носить ее на руках.
Он хотел взять ее на руки, прижать к дрожащему сердцу и нести, неважно куда, неважно зачем, только нести всю жизнь.
Или две жизни, если одной покажется мало.
Он целовал ее лицо, запрокинутое к нему, и неожиданно понял, что они почти одного роста, оказывается, она была почти такой же высокой, как он, и это было для него важно.
Он целовал сгибы ее локтей, когда смог до них добраться, и там, в сплетении тоненьких прожилок вен, вдруг увидел коричневые следы и точки от капельниц, которые ей ставили в больнице, и ужаснулся этому, и это тоже было для него важно.