— Я должен кое-что сказать.
Дэн замер, его палец застыл на поверхности медальона. Лина, до этого рассеянно изучавшая трещину на потолке, медленно, словно нехотя, перевела на него взгляд.
— То, что я слышал перед штормом. Телефонный разговор Элеоноры. Она назвала банк. «Стерлинг-Грант». — Он сделал паузу, давая словам впитаться в воздух. — Мой бывший банк.
Лина едва заметно приподняла бровь. На ее лице проступила тень прежней, язвительной маски.
— Ну и? Мир тесен, Виктор. Может, у нее там просто ипотека. Или вклад «Пенсионный».
— Она говорила о сделке с «Апекс-Логистикс». О той самой, которую я заблокировал. Слово в слово. — Он обвел их обоих тяжелым взглядом. — Это не совпадение. Это… выверенная переменная в уравнении. Мое присутствие здесь не случайно. Оно срежиссировано.
Слово «срежиссировано» заставило сарказм на лице Лины треснуть и осыпаться, обнажив под ним голое, холодное удивление.
— Срежиссировано? — переспросила она, и в ее голосе не было иронии, только шок. — О. Так мы не просто группа анонимных неудачников в отеле на краю света. Мы — актёры в чьей-то пьесе? Восхитительно. Просто восхитительно.
Виктор пропустил ее слова мимо ушей. Он был уже в своей стихии — в мире анализа и логических связей.
— Я не знаю всей схемы. Но есть банк. — Он кивнул на медальон в руках Дэна. — Есть песня. Это слишком много точек для случайного графика. Должно быть что-то еще. Что-то, что связывает… тебя.
Он смотрел прямо на Лину.
Слово «переменная». Слово «срежиссировано». Они ударили по ней с силой наотмашь, взломав запертую дверь в ее памяти. Она уже слышала это. Не этими словами, но суть… суть была та же. Вспышка. Гостиная в доме родителей. Запах валокордина. Перекошенное от бессильной ярости лицо матери. «Они его уничтожили, Лина! Использовали как разменную монету! Эта семья… они всё рассчитали! Всё!» Она почти не помнила подробностей того старого иска о врачебной ошибке, который подкосил отца, сломал ему карьеру и дух. Но эту фразу матери, полную яда и уверенности в чужой холодной, расчетливой манипуляции, она запомнила навсегда. И вместе с ней — редкую, странную фамилию, которую мать повторяла, как проклятие.
Она подняла глаза от стола. Ее собственный голос показался ей чужим, доносящимся издалека.
— Погоди… Фамилия. Была одна семья. У отца был пациент… очень тяжелый случай. Подросток. После этого… всё пошло наперекосяк. Иск, скандал… Фамилия была… Арден.
Она произнесла это слово, и оно повисло в неподвижном воздухе, как частица пыли в солнечном луче. Виктор медленно перевел взгляд на Дэна.
Дэн не вздрогнул. Он лишь медленно, словно совершая обряд, разжал пальцы и положил медальон на стол. Он лежал между ними — маленький медный кругляш, молчаливый свидетель чужой трагедии. Лина наклонилась. На изящно выгравированной виньетке, сквозь патину времени, она смогла разобрать то же самое слово. Арден.
Виктор тихо выдохнул. Воздух вышел из его легких со свистом.
— Банк. Врач. И песня, — его голос был тихим, констатирующим, как у судьи, зачитывающего приговор. — У нас есть все фрагменты.
Картина сложилась. И она была уродливой, как монстры из альбома Лины.
Виктор и Лина ушли, оставив его одного за столом. Дэн сидел неподвижно. Медальон лежал перед ним, тускло отсвечивая в слабом свете. Его взгляд был направлен в пустоту, но видел он не холл, а пыльный угол в своей комнате «Лира». Там, прислоненная к стене, стояла она. Его гитара.
Она больше не казалась ему врагом. Не была молчаливым укором в его бездарности. Не была символом его единственного, случайного успеха. После шторма, после этого разговора, после того, как все маски были сорваны, она стала просто вещью. Инструментом. Куском дерева и металла.
Он медленно встал. Подошел к ней. Провел пальцем по грифу, оставляя светлую полосу на слое пыли. Взял ее в руки. Она была знакомой и чужой одновременно. Тяжелой. Настоящей.
Он не стал прятаться в своей комнате. Вернулся и сел в то же кресло, где они только что собрали воедино эту страшную мозаику. В голове было тихо. Впервые за много лет там не звучал навязчивый, заезженный мотив его хита. Была пустота. И он начал ее заполнять.
Это не была песня. Не была мелодия. Это был звуковой ландшафт. Акустическая карта пережитой ночи.
Глухой, повторяющийся удар костяшками пальцев по деке. Бум. Бум. Бум. Стук его собственного сердца в темноте генераторной.
Затем — резкий, визжащий, диссонирующий аккорд. Он не заглушил его, позволил ему умереть самому, медленно и мучительно, как звон лопающегося под ветром стекла.
Он провел ребром ладони по басовым струнам, извлекая низкий, завывающий гул. Голос шторма в трубах.
А потом — тихий, быстрый, монотонный перебор на самых тонких струнах. Не мелодия, а текстура. Звук первых капель дождя по жестяной крыше, переходящий в сплошной, панический, отчаянный стук ливня.
Он не пытался создать что-то, что понравится другим. Он не думал о структуре или гармонии. Он создавал то, что было внутри него. Музыка рождалась не из вдохновения. Она рождалась из опыта. Из памяти его мышц, его страха, его усталости.
Он так погрузился в этот процесс, что вздрогнул, когда боковым зрением уловил движение в дверях холла. Виктор и Лина. Они замерли на пороге, не решаясь войти, не решаясь нарушить этот странный ритуал. На секунду его пальцы застыли над струнами. Старый Дэн спрятал бы гитару. Старый Дэн пробормотал бы извинения за шум. Но он встретился взглядом с Линой, и, не отводя глаз, снова опустил руку на струны.
Он не просто играл для них. Он давал показания.
Он взял последний аккорд. Тихий, минорный, почти прозрачный. И дал ему раствориться в воздухе, пока не осталась одна только тишина. Он поднял голову. Встретился взглядом сначала с Линой, потом с Виктором.
Никто не сказал ни слова. Никто не аплодировал. Они просто смотрели на него с новым, глубоким, почти болезненным пониманием. В этой музыке, рожденной из шторма и страшного откровения, они услышали не только его голос.
Они услышали свой собственный.
И теперь они, все трое, были готовы. Готовы услышать голос своего архитектора.
Глава 9: Суд
Они не стучали.
Звук был сухим, как сломанная кость. Это щелкнул язычок замка, и дверь в кабинет Элеоноры — её святилище, её командный пункт — подалась внутрь. Виктор толкнул её первым. Движение было выверенным, лишённым колебаний; он входил не как гость, а как человек, идущий забирать своё. За его плечом, словно тени, возникли Лина и Дэн. Не трое отдельных людей, но единый, трёхглавый организм, ведомый одной на всех, холодной, кристаллизованной яростью.
Элеонора их ждала. Она сидела за полированным бастионом своего стола, и в её позе не было ничего, кроме готовности. Здесь, в её цитадели, всё было совершенно. Книги — философия, астрономия, трактаты по архитектуре — стояли на стеллажах не просто ровными рядами, а боевым построением. Воздух, плотный и неподвижный, пах старой бумагой, лимонным воском и абсолютным контролем. Этот безупречный порядок был безмолвной пощёчиной тому хаосу, в котором они барахтались последние недели.
Она подняла на них глаза. Во взгляде не было ни удивления, ни тревоги. Лишь спокойное, почти медицинское внимание хирурга, оценивающего область предстоящей операции.
Виктор остановился в трёх шагах от стола, сцепив руки за спиной в замок. Жест власти, который сейчас казался жестом самозащиты. Лина замерла левее, её ладони сжались в кулаки с такой силой, что костяшки проступили под кожей белыми буграми. Дэн остался у них за спинами, тёмный силуэт в дверном проёме. Его неподвижность была иной — не напряжённой, а тяжёлой, как камень на дне реки.
— Элеонора, — голос Виктора должен был звучать как сталь, но вышел тусклым, с дребезжащей нотой. Голос, который он пытался отлить для зала заседаний, но тот предательски вибрировал в этой тишине. — Мы пришли к выводу, что наше пребывание здесь… не является, скажем так, случайным.
Он сделал паузу, отчаянно пытаясь нащупать знакомую почву корпоративного обвинения.
— Существует ряд корреляций. Фактов, — он чеканил слова, как будто вбивал гвозди, — которые по отдельности могли бы показаться совпадениями, но в совокупности образуют… систему. Банк «Северный Капитал». Вам знакомо это название?
Лина не выдержала. Её терпение, истлевшее до тончайшей нити, лопнуло. Она рванулась вперёд, нарушая их строй.
— Хватит этих твоих… корреляций, Виктор! — голос вырвался из её горла низким, сдавленным рычанием. — Скажи прямо. — Она впилась взглядом в неподвижное лицо Элеоноры. — Вы играли нами. Каждым. Это не отель. Это чёртова лаборатория. Ваша личная. Зачем? Мой отец… Откуда вы знаете о моём отце?
Элеонора молчала. Её молчание было ответом, куда более страшным, чем любое признание.
Тогда из тени шагнул Дэн. Он не произнёс ни слова. Он просто подошёл к столу, и в его медленных, почти ритуальных движениях было больше веса, чем в крике Лины и логике Виктора. Он положил на безупречно гладкую, отражающую свет поверхность старый медный медальон. Положил и отступил. Он не открывал его. Сам факт его существования здесь, на этом столе, был приговором.
Обвинения — произнесённые, выкрикнутые и безмолвные — застыли в воздухе комнаты. Они ждали. Оправданий, отрицания, крика. Чего угодно, что могло бы разбить эту стеклянную тишину.
Элеонора продолжала молчать. Единственный звук, который теперь жил в комнате, был едва различим. Тихий. Сухой. Методичный.
Щёлк.
Она сидела, чуть подавшись вперёд, и медленно, с безразличием часового механизма, перекатывала в ладони свой гладкий морской камень. Он стукался о золотое кольцо на её пальце.
Щёлк.
И снова.
Щёлк.
Этот звук был пыткой. Он был хуже крика, хуже пощёчины. Он сверлил мозг, ввинчивался в нервные окончания, обесценивая их праведный гнев, их выстраданную правоту. Логика Виктора, такая стройная и неопровержимая,