разбивалась об этот крошечный, равнодушный щелчок. Ярость Лины, кипевшая в ней, остывала, сворачивалась, как кровь на холоде.
— Мы ждём ответа, — выдавил Виктор, и его голос сорвался.
Щёлк.
— Перестаньте! — крик Лины был похож на звук рвущейся ткани.
Щёлк.
И тишина. Пауза, последовавшая за её воплем, была абсолютной, вакуумной. Она высосала из них всё — гнев, решимость, чувство правоты. Они стояли посреди её кабинета, трое взрослых, сломленных людей, и чувствовали себя глупыми детьми, закатившими бесполезную, жалкую истерику. Власть без единого слова перетекла обратно к ней.
Элеонора смотрела на них так, как учёный смотрит на результат эксперимента. На Виктора, чья корпоративная броня пошла трещинами, обнажая дрожащую плоть. На Лину, чей гнев выгорел дотла, оставив после себя лишь пепел и пустоту. И на Дэна. Его молчание было не отсутствием слов, а их предельной концентрацией, сжатой до плотности алмаза.
Она медленно, очень медленно разжала ладонь и положила камень на стол рядом с медальоном. Щелчки прекратились. Тишина, которая рухнула в комнату, была иной — не вакуумной, а тяжёлой. Давящей.
— Вы правы, — её голос был ровным, холодным и чистым, как лёд. — Случайностей здесь нет. Только закономерности.
Взгляд её нашёл Виктора.
— Банк «Северный Капитал». А вы… вы называете то, что совершили, «неоптимальным решением». Какая элегантная, какая безжизненная формулировка. Для моего мужа, Даниила, это решение стало концом всего. Он построил этот дом. Он хотел смотреть отсюда на звёзды, Виктор. А ваш банк, ваше «решение», заставило его смотреть в бездну. Он вышел из этого самого кабинета и шагнул со скалы. Прямо там. — Она сделала едва заметный кивок в сторону окна, за которым серое, безразличное небо сливалось с таким же серым морем.
Лицо Виктора стало мертвенно-бледным. Он открыл рот, но воздух застрял у него в горле. Корпоративный жаргон, вся его словесная шелуха, обратилась в прах.
Элеонора уже смотрела на Лину.
— Ваш отец, Лина, был хорошим врачом. Наверное. Но в тот день он устал. Просто устал в конце очень долгой смены. Он подписал заключение, не перепроверив анализы. Обычная человеческая ошибка. Мелочь. Эта усталость стоила моему сыну шанса. — Она сделала паузу, и её голос упал, став твёрдым, как камень. — Не жизни. Только шанса.
Лина отшатнулась, словно от физического удара. Рука сама взлетела ко рту, зажимая крик.
Наконец, взгляд Элеоноры опустился на медный кругляш медальона.
— А ваша песня… она играла в машине. В тот самый момент. Последнее, что он слышал перед тем, как его нога вдавила педаль газа в пол. Его звали Алексей. Ему было девятнадцать.
Она дала этим фактам время. Время, чтобы они проникли под кожу, в кровь, в костный мозг.
— Я не мстила, — продолжила Элеонора, и теперь в её голосе звучала лишь безжалостная ясность учёного, оглашающего результаты. — Месть бессмысленна и непродуктивна. Я… ставила эксперимент. Гипотеза была проста: можно ли было что-то изменить? Я не могла проверить это на них. Они были конечным результатом. Но я могла создать модель. Воссоздать условия с новыми переменными. Я собрала вас — «аватары» моего прошлого. Чтобы посмотреть.
Она снова впилась взглядом в Виктора.
— Что, если бы человек системы, винтик в бездушной машине, проявил бы иррациональное, нелогичное сочувствие? Вы сделали это, Виктор. Здесь, во время шторма. Ваша презираемая логика, соединённая с этим импульсом, спасла нас.
Её взгляд, холодный, как скальпель, переместился на Лину.
— Что, если бы художник, у которого украли не просто работы, а саму душу, не сломался, а нашёл в себе силы довериться? Вы показали Дэну своих монстров, Лина. Это был акт невероятной, почти самоубийственной смелости.
Она посмотрела на Дэна.
— И что, если бы музыка… та самая музыка… могла бы не убивать, а объединять? Ваша гитара сегодня, Дэн, дала нам всем голос. Она не была напоминанием о смерти. Она стала саундтреком к выживанию.
Элеонора замолчала. И впервые за весь этот монолог, за все эти недели, её идеальное самообладание дало трещину. Почти невидимую, как волос на стекле.
— Шторм дал мне ответ. Вы сделали всё правильно. Вы прошли тест. Вы выжили там, где они погибли. И знаете, что самое страшное я поняла в этот момент? — её голос дрогнул, всего на мгновение, но этого было достаточно. — Это ничего не меняет. Моё прошлое от этого не переписалось. Мой муж не вернулся с той прогулки. Мой сын не воскрес. Мой эксперимент… провалился. Я лишь с безжалостной скрупулёзностью чертёжника, выверяющего каждую линию, доказала самой себе то, что боялась признать все эти годы. Тогда, для них, спасения не было. И быть не могло.
Гнев в Лине умер. Окончательно. Она смотрела на Элеонору и видела уже не манипулятора, не монстра. Она видела… художника. Такого же, как она. Художника, который вместо холста и красок использовал живые, кровоточащие судьбы, чтобы создать одно-единственное, грандиозное и чудовищное по своей сути произведение. Инсталляцию, посвящённую абсолютной утрате. И та часть её души, что по ночам рисовала гротескных монстров, вдруг испытала жуткое, извращённое, тошнотворное понимание. Эта мысль ужасала её сильнее, чем любая ложь.
Виктор стоял как оглушённый. Весь его мир, построенный на причинах и следствиях, на логике и порядке, рассыпался в пыль. Он был не просто пешкой в чужой игре. Он был переменной в уравнении, которое с самого начала не имело решения. Он открыл рот, чтобы возразить, найти ошибку в её расчётах, опровергнуть, но его разум был пуст. Слов не было.
Слёзы текли по щекам Лины, горячие и беззвучные. Она не пыталась их вытирать. Она плакала не о себе. Она плакала о женщине, которая построила себе эту изысканную, безупречную тюрьму из чужих жизней только для того, чтобы навечно запереть себя внутри со своей болью.
Дэн, который был краеугольным камнем всей этой чудовищной архитектуры, единственным из них не проронил ни звука. Он сделал шаг вперёд.
Движения его были медленными, точными, лишёнными всякой суеты. Он подошёл к столу. Взял в руки медный медальон. Открыл его. Аккуратно, двумя пальцами, как хирург, извлёк крошечный, сложенный вчетверо и пожелтевший от времени клочок нотной бумаги. Он сжал его в кулаке. На мгновение показалось, что он раздавит его, сожжёт своей волей.
Затем он протянул пустой, раскрытый медальон Элеоноре.
— Вам это больше не нужно, — сказал он тихо. Голос его был ровным, без осуждения и без прощения. — Он не в этой коробочке. А песня… теперь она просто моя.
Элеонора опустила взгляд на пустой медальон в своей руке, на две пустые половинки, похожие на распахнутые в безмолвном крике створки раковины. И впервые за всё это время её идеальная маска исказилась судорогой подлинной, неприкрытой, уродливой боли. Она так сильно сжала пустой медальон, что острые края врезались ей в ладонь, но она, казалось, этого не чувствовала.
Трио молча развернулось и вышло из кабинета. Они пришли сюда как судьи, готовые вынести приговор. А уходили как молчаливые свидетели казни. Казни, которая свершилась много лет назад и с тех пор так и не закончилась.
Глава 10: Последний шанс
После того как дверь в кабинет Элеоноры закрылась, звук был тихим, как опускающаяся на весы гирька, и окончательным. Никто не пошел к себе. Никто не искал убежища в своей комнате-созвездии, в своей личной, аккуратно очерченной пустоте. Ноги, лишенные воли, сами вынесли их в центр отеля, под зияющий провал открытого купола.
Ночь вливалась в него — не как воздух, а как субстанция. Плотная, холодная, пропитанная острым запахом йода и растерзанных прибоем водорослей. В этом чернильном колодце горели звезды. Не мерцали — горели. Безжалостные белые точки, чей хирургический свет вырезал из полумрака силуэты. Кресла, массивный стол, застывший в вечном ожидании телескоп — все утратило привычные очертания, превратившись в пейзаж чужой, враждебной планеты.
Никто не потянулся к выключателю. Свет звезд был достаточным. И честным.
Они не сели. Виктор замер у подножия лестницы, сунув руки глубоко в карманы брюк, словно пытался удержать себя от падения. Лина опустилась на ледяной каменный пол, обхватив колени так крепко, что побелели костяшки пальцев. Она прижалась спиной к чугунному основанию телескопа, ища опору в его мертвой, неподвижной массе. Дэн почти растворился в тени у ступеней, его фигура была лишь сгустком мрака. Физически они были так же разобщены, как в первый день, но теперь воздух между ними стал другим. Он не был пустым. Он был тяжелым, он вибрировал от всего, что было сказано в том кабинете, и от всего, что теперь предстояло осмыслить.
Виктор почувствовал, как по коже пробежал озноб, и дело было не в сквозняке. Это было внутреннее.
Он же и нарушил тишину. Голос был незнакомым, глухим, словно исходил не из его горла, а из каменного пола.
— Она… рассчитала всё.
Слова повисли в пространстве, адресованные не им, а черноте над головой.
— Каждая переменная. Наш страх. Наша гордость. Наша… — он споткнулся, подыскивая слово, которое было бы достаточно точным и достаточно грязным. — …наша слабость. Всё было в таблице. Всё внесено в её… — он задохнулся от омерзения и выплюнул фразу, как яд: — …в её бизнес-план мести.
Короткий, царапающий звук. Смех Лины. Она не подняла головы, её подбородок так и остался прижатым к коленям.
— Хуже, Вик. Не бизнес-план. — Голос был хриплым, надтреснутым. — Перформанс. Мы были красками, которыми она снова и снова рисовала свою трагедию. Живая инсталляция. «Трое Сломленных и Одна Мстительная Богиня». Можно было билеты продавать.
В тени что-то шевельнулось. Дэн. Он медленно качнул головой.
— Она построила клетку, — его голос, ровный и лишенный эмоций, прозвучал как приговор. — И заперла себя внутри. Вместе с нами.
Этот простой факт, произнесенный вслух, словно щелкнул выключателем в голове Виктора. Он оттолкнулся от перил. Начал ходить. Туда-сюда. Тяжелые шаги по холодному камню. Раз. Два. Три. Четыре. Единственный ритм в этом хаосе, его отчаянная попытка вернуть миру хоть какую-то предсказуемость.