— Но это… это же иррационально! Абсурдно! — Он резко остановился, развернувшись к ним. Звездный свет падал на его лицо, делая его похожим на измученную античную маску. — И при этом… оно сработало. — Он понизил голос до яростного шёпота. — Чёрт возьми, оно сработало.
Последние слова он произнес, глядя в пол, будто они имели физический вес и могли проломить под ним камень. Он провёл рукой по лицу, стирая несуществующий пот.
— Я ненавижу её за методы, — продолжил он, снова начиная ходить, но теперь медленнее, тяжелее. — Но я… я не могу отрицать результат. Вся моя логика, всё, на чём я строил свою жизнь, кричит, что это неправильно. Что это чудовищная, запредельная манипуляция. Но я… — он остановился и посмотрел на свои руки, будто видел их впервые, — я впервые за много лет не чувствую себя функцией. Я не набор KPI. Я… просто человек, который совершил ошибку. И это… почему-то ощущается как облегчение.
Лина медленно подняла голову. Её глаза в полумраке казались огромными. В них не было привычного сарказма, только тень глубокого, болезненного узнавания.
— Она заставила меня посмотреть на моих монстров, — тихо сказала она. — Не в альбоме. В зеркале. Я приехала сюда ненавидеть его. Была готова разорвать его за то, что он украл мой стиль, мои идеи, мою… душу. А здесь поняла, что больше всего на свете ненавижу себя. За то, что позволила. За то, что так панически боялась стоять под светом одна, что предпочла стать его тенью. Это удобнее, знаете ли. Быть тенью. С неё спрос меньше.
Она перевела взгляд на Дэна.
— А ты?
Он долго молчал. Так долго, что казалось, он уже не ответит. Он разглядывал свои руки, эти руки, которые умели чинить механизмы и разучились извлекать музыку. Наконец он поднял голову, и взгляд его был поразительно ясным.
— Я думал, песня — это проклятье. Случайность, которая сделала меня мошенником до конца жизни. — Его голос был тихим, но каждый звук был отчётлив. — А она оказалась… просто историей. Чужой историей, которую я случайно рассказал. Историей её сына. Она не моя. И никогда моей не была. — Он сделал паузу, и в этой паузе было целое море. — Теперь я могу… попробовать рассказать свою.
Тишина, которая опустилась на них после этих слов, была другой. Не угрожающей, не давящей. Она была пустой. Как чистый холст. Как незаписанная плёнка. Лина впервые за много недель расслабила плечи, и по телу прошла лёгкая дрожь освобождения. За стеной мерно тикали старые часы, и Дэн, услышав их, понял, что этот звук больше не впивается ему в мозг. Он был просто звуком. Частью мира.
Ветер с моря, солёный, холодный, пахнущий вечностью, врывался в открытый купол. Каждый вдох был острым, колким, он вычищал из лёгких застоявшийся воздух комнат, секретов и лжи. Это было не счастье. Не радость. Это было нечто более важное. Это было начало.
Утро пришло бледное, амнистическое. Небо было вымыто штормом дочиста, и солнце, ещё низкое и нежное, заливало холл светом, который, казалось, ничего не помнил. Они спустились вместе, ведомые не голодом, а молчаливой необходимостью завершить этот ритуал, поставить последнюю точку.
Элеонора уже была там.
Она сидела в одном из кресел, спиной к главному входу, лицом к огромному, почерневшему от бездействия камину. Не на своём обычном месте во главе стола. Не в позе всевидящей хозяйки. Она сидела так, как сидят гости в чужом доме — чуть ссутулившись, потерянно, словно не зная, куда деть руки. На ней был простой тёмный свитер, волосы, обычно уложенные в безупречный узел, были собраны небрежно. Линии вокруг рта прорезались глубже, превратившись в скорбные скобки. В руке, безвольно лежавшей на подлокотнике, она сжимала пустой, раскрытый медальон из потемневшего серебра.
Когда они подошли, она не сразу подняла голову. Словно её слух тоже был выключен.
— Отель открыт, — произнесла она в пустоту камина. Голос был другим. С него содрали весь лак, всю обволакивающую мудрость и угрожающие ноты. Остался только остов. Голый, бесцветный голос. — Перешеек больше не под водой. Вы можете уйти. Мой… — она запнулась, слово застряло у неё в горле, — …эксперимент окончен.
Виктор кашлянул. Сухой, нервный звук в хрупком утреннем молчании.
— Что вы будете делать… теперь?
Элеонора медленно, с видимым усилием, повернула голову. Её взгляд был тусклым, как старое зеркало. Она посмотрела не на них, а на пустой медальон в своей руке.
— Жить. Здесь. Это единственное, что у меня осталось. Память и стены.
Дэн, молчавший всё это время, сделал шаг вперёд. Он встал прямо перед ней, и в его взгляде не было ни осуждения, ни жалости. Была странная, тяжёлая ответственность, как будто он пришёл не спрашивать, а возвращать долг.
— Почему вы не сказали мне раньше? — спросил он. Голос был тихим, но требовал ответа. — Про сына.
Элеонора наконец посмотрела прямо на него. Впервые за всё время в глубине её глаз не было ничего — ни манипуляции, ни сочувствия, ни расчёта. Только выжженная дотла усталость.
— Потому что тогда ты бы не прошёл свой путь, — ответила она. — Ты бы играл из жалости. Или из страха. Ты бы пытался угодить призраку. А ты должен был играть из… правды. Из своей правды. Это был единственный способ.
Она сделала паузу. Её пальцы, сами по себе, бессознательно гладили острый край открытого медальона. И затем она произнесла слова, которые раскололи реальность снова.
— Твой лейбл… они готовили иск. За срыв контракта и невыполнение обязательств. На миллион долларов. — Она говорила это так же ровно и бесцветно, как говорила о погоде. — Я знаю таких людей. Они бы разорили тебя. Забрали бы права на ту, единственную песню. Превратили бы тебя в пыль. Так же, как банк превратил в пыль моего мужа.
Дэн замер. Воздух в его лёгких превратился в стекло. Он смотрел на неё, и его мозг отчаянно пытался совместить два образа: безжалостного, холодного кукловода и… это.
— Что?.. — выдохнул он.
— Я вмешалась, — просто сказала Элеонора, будто речь шла о починке крана. — Через своих юристов. Тихо. Они нашли, чем себя занять. У них нашлись другие артисты, более сговорчивые. Они оставили тебя в покое. — Она опустила взгляд обратно на медальон, словно разговор был окончен. — Я не могла позволить им забрать у меня… ещё и это.
Она не просила благодарности. Не ждала прощения. Она просто констатировала факт. Факт своей извращённой, эгоистичной, собственнической, но отчаянной, как последний вздох, заботы. Её жестокость и её защита были двумя сторонами одной монеты, одной одержимости.
Дэн молчал. Он чувствовал, как пол под ногами снова начал уходить вниз. Эта женщина не только построила для них персональный ад. Она, оказывается, всё это время оберегала этот ад от огня внешнего мира. Не ради них. Ради себя. Ради призрака своего сына и его любимой песни. И от этой сложности хотелось не кричать. Хотелось выть.
Через несколько часов Виктор спускался по скрипучему крыльцу. Небольшая спортивная сумка была перекинута через плечо. Он был в той же одежде, в которой приехал, но держался иначе. Плечи были расправлены, но не от напряжения корпоративной выправки, а от какого-то нового, внутреннего равновесия.
Лина и Дэн стояли у подножия лестницы. Они не говорили ни слова. Просто провожали.
Виктор, однако, не пошёл к машине. Он свернул на едва заметную тропинку, ведущую в сад камней. Двое других молча последовали за ним.
Воздух был чистым и прохладным. Пахло морем и влажной землёй после шторма. Виктор прошёл между грубыми, серыми валунами, каждый из которых был памятником чьей-то тяжести, и остановился перед своим. Идеально гладкий, почти симметричный речной голыш. Он присел на корточки и коснулся его холодной, отполированной водой поверхности. Провёл по ней ладонью — не погладил, а скорее, проверил, что она всё ещё здесь. Реальна. Затем медленно поднялся, отряхнул ладони друг о друга и, не оглядываясь, пошёл назад.
Он оставил свой камень в саду.
Подойдя к Лине и Дэну, он протянул руку сначала одному, потом другому. Его рукопожатие было твёрдым, но не деловым. Человеческим.
— Я думал, моя сила в безупречности. В системе. — В уголке его рта появилась тень усмешки, горькой и освобождающей. — Оказалось, мой единственный стоящий поступок за последние двадцать лет был… сбоем в этой системе. Иррациональным сбоем.
Он посмотрел вдаль, на тонкую ниточку дороги, соединяющую мыс с материком.
— Я не вернусь в корпорацию. Хватит с меня оптимизации прибыли. Но в мире полно хаоса, который вредит людям по-настоящему. Возможно, — он снова перевёл на них серьёзный, спокойный взгляд, — ему нужна структура. Правильная структура. Попробую себя в этом.
Он кивнул, коротко и окончательно. Развернулся и пошёл к своей машине. Они смотрели, как гравий хрустит под колёсами. Машина развернулась, медленно поехала по перешейку. Вскоре она превратилась в точку и растворилась в мареве над дорогой.
Они ещё некоторое время стояли молча, глядя ей вслед.
— Думаешь, он справится? — спросила Лина, не отрывая взгляда от пустого горизонта.
— Он уже справился, — тихо ответил Дэн.
Они медленно пошли обратно к отелю. Он больше не выглядел ни крепостью, ни тюрьмой. Теперь это было просто здание у моря. Старое, суровое, выбеленное ветрами.
Лина села на верхнюю ступеньку крыльца, согретую утренним солнцем. Достала из кармана толстовки свой альбом. Тот самый. Она повертела его в руках, открыла на чистой странице. На мгновение её рука с карандашом замерла над ослепительной белизной листа. Та самая, парализующая пустота. Но потом она сделала глубокий вдох, выдохнула, и рука двинулась.
Она рисовала не монстра. Она рисовала Дэна, который стоял рядом, прислонившись к перилам, и смотрел на море. Её штрихи были быстрыми, уверенными, живыми. Они ловили не черты, а суть — спокойствие, силу, тишину, которая больше не была признаком страха.
Дэн услышал этот шорох. Мягкий, царапающий звук грифеля по бумаге. Он достал из кармана маленький диктофон, который нашёл вчера в одном из ящиков. Нажал на кнопку записи. Загорелся крошечный красный огонёк. Дэн не говорил ни слова. Он просто записывал звуки. Шум волн, разбивающихся о скалы внизу. Далёкий, пронзительный крик чайки. И тихий, настойчивый, созидательный шорох карандаша.