Лина спускалась по лестнице, когда ее взгляд упал на доску. Она остановилась на полпути. Потом медленно, словно не доверяя своим глазам, подошла ближе. Выражение скучающей апатии на ее лице сменилось сначала недоумением, а затем — холодным, тихим бешенством. Для нее это был не просто график. Это было насилие. Покушение на ее внутреннюю территорию.
Она развернулась к Виктору, который с видом триумфатора наблюдал за ее реакцией.
— Что это? — ее голос был обманчиво спокоен. — Новое расписание пыток?
Виктор поправил очки. Привычный жест вернул ему часть уверенности.
— Это называется порядок. Эффективное распределение ресурсов для поддержания, скажем так, функциональности общего пространства.
— Функциональности чего? Этого мавзолея? — Лина подошла ближе, ее голос не повышался, но в нем появился металл. — Ты решил оптимизировать наше коллективное страдание? Может, введем KPI для душевных терзаний? Пять баллов за экзистенциальный ужас, десять — за полноценный срыв.
— Не нужно утрировать. — Виктор встал, готовый защищать свой островок логики. — Если мы все здесь живем, должны быть правила. Это элементарно.
— Это твоя паническая атака, облеченная в форму таблицы, — перебила она. — Боишься, что если хоть на секунду перестанешь все контролировать, то просто… растворишься?
Это был удар под дых. Лицо Виктора окаменело.
— А ты боишься, что если хоть раз сделаешь что-то по правилам, твой драгоценный образ «непонятого гения» даст трещину? Что окажется, что без всего этого… артистического беспорядка ты просто…
Он не закончил. Мимо них, неся небольшой ящик с инструментами, прошел Дэн. Он остановился. Посмотрел на график. Потом на их искаженные тихой яростью лица. Он ничего не сказал. Просто подошел к стене рядом с доской. Там, в тяжелой потемневшей раме, висела старая картина, изображавшая шторм. Картина висела криво. Дэн поставил ящик на пол, достал из него отвертку и принялся методично подкручивать разболтавшийся винт на раме.
Вжик… вжик… вжик.
Этот сухой, механический звук разрезал тяжелую тишину, как скальпель. Он был реальнее их спора. Важнее.
Лина презрительно фыркнула. Развернулась и, не говоря ни слова, взбежала по лестнице. Через минуту она вернулась. В ее руке был зажат толстый черный угольный карандаш, похожий на обгоревший палец. Она подошла к графику Виктора и с яростной, точной грацией принялась рисовать.
Она не зачеркнула его работу. Она ее поглотила. Из его аккуратных колонок и ровных букв начали расти когтистые щупальца. Линии таблицы превратились в зубастую, ухмыляющуюся пасть. И вот уже на листе, пожирая слова «график» и «ответственность», корчился, извивался гротескный, отвратительно детализированный монстр.
Это был не вандализм. Это был ее ответ. Война была объявлена.
Ужин прошел в молчании, которое было плотнее и тяжелее вчерашнего. Оно лежало на столе, как невидимая скатерть. Лина демонстративно разглядывала трещину в потолке. Виктор методично разрезал свой кусок рыбы на идеально ровные квадраты, будто это могло спасти его от хаоса. Дэн ел быстро, глядя в свою тарелку, словно там, на дне, был ответ на какой-то вопрос.
Когда они закончили, Элеонора отодвинула тарелку.
— Я хочу вам кое-что показать.
Она повела их не наверх, а вниз. Лестница в подвал была каменной, ступени стерты по краям миллионами шагов. С каждой ступенькой воздух становился холоднее, гуще. Пахло сырой землей, погребом, вековой пылью. Элеонора остановилась перед дверью, которая выглядела здесь как имплант из будущего. Тяжелая, стальная, с бездушным глазком кодового замка.
Она ввела код. Тихий щелчок прозвучал в подвальной акустике оглушительно. Дверь бесшумно открылась внутрь. За ней была не темнота. Темнота — это отсутствие света. Это была чернота. Абсолютная, вязкая, материальная. Она не приглашала войти, она всасывала взгляд.
— Это Комната Тишины, — голос Элеоноры стал обволакивающим и жутким. — Здесь нет эха. Стены поглощают любой звук полностью. Нет шума извне. Нет света. Это не место для медитации. Это вакуум. Инструмент. Здесь можно кричать, и вас никто не услышит. Можно плакать. Можно просто сидеть и слушать… как гудит ваше собственное сознание, оставшись без единого внешнего раздражителя.
Виктор смотрел в черный провал с суеверным ужасом. Сенсорная депривация. Это была изощренная пытка, а не терапия. Он физически ощутил, как его тело хочет отступить, отшатнуться, убежать вверх по лестнице.
Лина, наоборот, почувствовала странное, болезненное притяжение. Место, где ее внутренние монстры могли бы наконец обрести голос, невидимый и неслышимый для других? Это было пугающе соблазнительно.
Элеонора перевела взгляд на Дэна. Он стоял неподвижно, не дыша, и смотрел в черный проем. Он не выглядел испуганным или заинтригованным. Он выглядел так, будто узнал что-то очень старое, очень знакомое.
Элеонора добавила, обращаясь вроде бы ко всем, но глядя только на него:
— Иногда единственная музыка, которую действительно стоит услышать, — это абсолютная тишина. Она способна излечить. Даже от самых… навязчивых мелодий.
Дэн вздрогнул. Несильно, но всем телом. Словно его укололи тонкой ледяной иглой точно в основание черепа. Маска безразличия, которую он носил так долго, треснула. На секунду сквозь нее проступило чистое, животное отчаяние. Кровь отхлынула от его лица, оставив пергаментную бледность.
До этой секунды он мог считать себя случайностью в этом отеле. Побочным эффектом. Но теперь он понял.
Она знала.
Каким-то образом она знала про его песню. Про ту самую мелодию, которая играла в его голове без остановки, день и ночь, превратив его жизнь в персональный ад на повторе.
Он не просто гость. Он — экспонат.
Он медленно, очень медленно оторвал взгляд от черного проема и посмотрел на Элеонору. В ее глазах не было сочувствия. Только холодное, спокойное всезнание хирурга, который только что точно определил локацию опухоли.
Это место было не гаванью. Это была лаборатория.
Глава 3: Первые трещины
Музыка пришла еще до света.
Она не сочилась из-под двери, не дрожала в оконном стекле. Она рождалась прямо за глазными яблоками Дэна, навязчивая и безупречно чистая, как отполированный в студии трек. Припев его собственного хита. Синтетический бит, который он возненавидел, пульсировал в висках, а простая, как три аккорда, гитарная партия впивалась в мозг тонкой, раскаленной проволокой.
Он лежал не шевелясь, глядя в серый, безликий потолок своей комнаты «Лира». Акустика здесь, как и говорила Элеонора, была идеальной. Настолько, что даже фантомный звук в его голове, казалось, обретал плоть и объем. Он был в ловушке. В черепной коробке, превращенной в персональную радиостанцию, где вечно крутили одну и ту же песню. Одну. И ту же.
В углу, прислоненная к стене, стояла гитара. Ее молчаливый силуэт был укором, памятником случайности, которую мир по ошибке назвал талантом. Дэн отвернулся. Смотреть на нее было физически больно, словно смотреть на фотографию покойника, в чьей смерти ты виноват.
Нужно было двигаться. Найти звук, любой другой звук, который мог бы перебить этот внутренний ад.
Он выбрался из-под одеяла. Холодные половицы скрипнули под его весом — честный, настоящий звук. Он оделся молча, натянул старые джинсы и фланелевую рубашку, ставшую его униформой. Выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь так тихо, как только мог.
Главный холл-обсерватория тонул в утренней дымке. Свет, тусклый и молочный, процеживался сквозь стеклянный купол, выхватывая из полумрака массивные кресла, круглый стол и миллиарды пылинок, лениво танцующих в неподвижном воздухе. Тишина здесь была другой. Не пустой, а плотной, густой, как нетронутый мед. Она не лечила. Она выжидала.
Его взгляд просканировал комнату и зацепился за предмет в дальнем углу, почти сливающийся с тенью. Старый проигрыватель пластинок. Массивный, в корпусе из темного, потрескавшегося от времени дерева, с тяжелой пыльной крышкой. Артефакт из мира, где музыка была вещью, которую можно было потрогать, а не цифровым призраком.
Дэн подошел ближе. Провёл пальцем по крышке, оставляя чистую борозду в сером бархате пыли. Он не думал. Он просто делал. Поднял тяжелую крышку. Диск, покрытый резиновым ковриком, тонарм с застывшей иглой, переключатели скоростей. Мир понятных механизмов. Его спасение.
Он щелкнул тумблером. Ничего. Ни щелчка, ни гудения. Мертв. И это было хорошо. Это была проблема, которую можно было решить.
В каморке под лестницей он нашел то, что искал — старый ящик с инструментами. Ржавчина на защелках, запах железа и машинного масла. Он принес его к проигрывателю, опустился на пол и начал работу.
Отвёртка в его руке двигалась уверенно и точно. Винт за винтом. Он снял заднюю панель. В нос ударил концентрированный запах застывшего времени: сухая пыль, едва уловимый след сгоревшей когда-то электроники и тонкая, острая нота ржавчины. Запах абсолютной, механической тишины. Для Дэна это был аромат рая.
Внутри была вселенная. Паутина проводов, почерневшие от времени конденсаторы, система шестерёнок и пассиков. Его новая музыка. Он погрузился в нее с головой, забыв обо всем. Каждый звук был событием. Сухой щелчок кусачек, перекусывающих старый провод. Тихий звон упавшего на пол винтика. Скрип пассика, который он натягивал на шкив. Эти звуки были настоящими. Они были противоядием. И навязчивая мелодия в голове начала отступать, затихать, словно ее вытесняли эти простые, честные шумы.
Он не заметил, как в холл вошла Лина. Она остановилась на полпути к кухне, скрестив руки на груди. На ее лице была привычная маска из презрения и скуки.
— Нашёл себе новую игрушку? — бросила она. Голос был едким, как кислота.
Дэн не обернулся. Даже не вздрогнул. Его мир сузился до одной точки — маленькой приводной шестерни, соскочившей со своего места. Он аккуратно подцепил ее кончиком отвёртки, направляя в паз.