Лина фыркнула и пошла дальше, оставив за собой шлейф раздражения.
Дэн ее не слышал. Он подтолкнул шестерню. Она соскользнула, и он снова ее поправил. Еще одно движение, выверенное до миллиметра.
Клик.
Звук был крошечным, но в утренней тишине холла он прозвучал как выстрел. Четкий, механический, окончательный. Шестерня встала на место.
И в этот момент музыка в голове Дэна исчезла. Совсем. Не затихла, не отошла на задний план — просто выключилась. Словно кто-то повернул рубильник. Наступила абсолютная, благословенная пустота. Он замер, боясь пошевелиться, боясь спугнуть ее. Впервые за много месяцев он слышал только то, что было снаружи. Тиканье старых часов в коридоре. Далекий крик чайки. Скрип половицы под чьей-то ногой наверху.
Он закрыл глаза, впитывая эту тишину. Она была хрупкой, он знал это. Но сейчас она была его. Он ее заслужил. Он ее починил.
Ужин в «Последнем шансе» был ритуалом, похожим на вскрытие.
Четверо сидели за круглым столом в главном холле. На тарелках — простая еда: запеченная рыба, картофель, овощи. Но никто, кажется, не чувствовал вкуса. Виктор разрезал свою порцию на идеально ровные, математически выверенные квадраты. Это был его единственный способ навязать этому вечеру хоть какой-то порядок. Его взгляд, холодный и анализирующий, скользил по лицам. Лина ковыряла вилкой в тарелке, соорудив из картофельного пюре нечто, похожее на погребальный курган. Дэн ел молча, методично, уставившись в свою тарелку, словно там был написан ответ на главный вопрос.
А Элеонора наблюдала. Ее улыбка была спокойной и безмятежной, как у энтомолога, изучающего поведение редких, причудливых насекомых, запертых в стеклянной банке.
Тишину нарушал только звон столовых приборов о керамику. Резкий, нервный.
— Виктор, — голос Элеоноры был мягким, но в тишине он прозвучал оглушительно. — Вы вчера упомянули «неоптимальное решение». Звучит так… стерильно. — Она сделала паузу, отпила воды из стакана. — За этим корпоративным жаргоном всегда прячется что-то очень человеческое. Не так ли?
Виктор замер. Вилка в его руке остановилась на полпути ко рту. Вот оно. Началось. Вчерашняя «точка невозврата» была лишь увертюрой. Теперь она начала препарировать. Он медленно положил вилку на тарелку, протёр губы салфеткой. Всё это — отчаянная попытка выиграть несколько секунд.
— Это был… сложный кейс, — произнёс он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Бесполезно. Он слышал в нём металлическую дрожь. — Анализ рисков показал одну вероятность, но… вмешался непредвиденный фактор.
— Человеческий, — пробормотала Лина, не поднимая глаз от своего картофельного кургана. — Его зовут «человеческий фактор». Обычно он получает уведомление об увольнении по электронной почте. Чтобы не портить статистику.
Виктор стиснул зубы. Проигнорировал ее, обращаясь только к Элеоноре. Но слова Лины, как яд, уже проникли под кожу. Под столом его пальцы нашли ножку стула и начали отбивать по ней быстрый, лихорадочный ритм. Тук-тук-тук-туду-тук. Его личная азбука Морзе, передающая одно слово: паника.
— Речь идёт о системной ошибке, — сказал он жёстче, чем хотел. — Эмоции здесь ни при чём. Это был просчёт. Холодный, математический просчёт.
Он сам почти верил в это. Он повторял это себе сотни раз, как мантру. Ложь, повторённая достаточное количество раз, становится похожей на правду. Но здесь, под спокойным, всевидящим взглядом Элеоноры, она истончилась, стала прозрачной.
Элеонора посмотрела на него. Потом её взгляд опустился, словно она видела сквозь массивную столешницу его отбивающие ритм пальцы. Она слегка наклонила голову, и в ее глазах мелькнула тень той самой горькой иронии, которая пугала Виктора больше открытой враждебности.
— Конечно, — тихо сказала она. — Математика. Самая эмоциональная из всех наук.
И всё. Она не стала настаивать, не стала задавать больше вопросов. Она просто перевела тему, спросив Дэна, как продвигается ремонт проигрывателя.
Но для Виктора мир сузился до этой одной фразы. Его защита, выстроенная из логики и корпоративного новояза, рухнула, как карточный домик. Он почувствовал, как краска заливает его щёки. Чувство унижения было почти физическим, горячим и удушливым. Он был голым.
Он поднял глаза и встретился взглядом с Дэном. Музыкант быстро отвёл взгляд, но Виктор успел увидеть. В его глазах не было ни осуждения, ни злорадства. Там было что-то другое. Тихое, затравленное узнавание. Понимание человека, который тоже сидит под этим микроскопом, чувствуя, как безжалостный луч света выжигает его насквозь.
В этот момент Виктор понял две вещи. Первая: он не один в этой лаборатории. И вторая: от этого ему было ничуть не легче.
Ночь в «Кассиопее» была чернильной и густой. Два окна комнаты Лины смотрели в разные стороны — одно на ревущее в темноте море, другое на пустую, безжизненную землю мыса. Она чувствовала себя так же — разорванной между двумя пустотами.
Ярость после ужина не утихла. Она кипела внутри, как смола, — горячая, вязкая и удушающая. Унижение Виктора она восприняла как своё собственное. Вся эта постановочная драма, эта терапия под пытками… Ей нужно было выплеснуть это, иначе она бы взорвалась.
Она подошла к двери и повернула тяжёлый медный ключ в замке. Щелчок прозвучал в тишине комнаты успокаивающе. Последний рубеж обороны. Она сунула руку под жёсткий, пахнущий лавандой матрас и вытащила его. Свой тайник. Альбом в твёрдой чёрной обложке, без единой надписи. И толстый угольный карандаш, заточенный как кинжал.
Лина села на пол, скрестив ноги, и открыла альбом на чистой странице. Секунду она смотрела на девственную белизну бумаги. А потом началось.
Это не было творчеством. Это был акт экзорцизма.
Ее рука двигалась яростно, рвано. Карандаш царапал бумагу, оставляя глубокие, злые шрамы. Шшшорк. Шшорк. Звук был почти таким же громким, как ее дыхание. Из хаоса линий, из агрессивных штрихов начало проступать нечто. Форма. Существо.
Монстр.
Он был асимметричным, неправильным. У него было слишком много суставов на тонких, как у паука, конечностях. Несколько пар глаз, разбросанных по телу, смотрели в разные стороны — слепые и всевидящие одновременно. А на лице, если это можно было назвать лицом, застыла улыбка. Обаятельная, открытая, чуть-чуть смущённая. Та самая улыбка, которую она когда-то любила. Улыбка ее бывшего.
Она рисовала его, калеча, искажая, превращая его образ в уродство. Она забирала у него его главное оружие — его харизму, его красоту, которую он так умело использовал, чтобы присвоить её мир, её идеи, её душу. Здесь, на бумаге, он был её созданием. Уязвимым. Отвратительным.
В коридоре раздались шаги.
Лина замерла. Карандаш застыл в её руке. Глубоко в груди что-то оборвалось, и ледяная пустота хлынула вниз, в живот. Шаги были медленными, тяжёлыми, почти шаркающими. Не Элеонора с ее бесшумной походкой призрака. Не Виктор с его чётким, отмеренным шагом. Дэн.
Шаги остановились. Прямо за её дверью.
Тишина.
Лина не дышала. Она вслушивалась, пытаясь уловить хоть звук, хоть шорох. Зачем он остановился? Он что-то слышал? Он знает? Паника ледяными иглами впилась в кожу. Она в панике захлопнула альбом, звук хлопка показался ей оглушительным. Сунула его под матрас, задвинула поглубже, словно прятала труп. Ее последний бастион. Ее тайный, уродливый мир. Он под угрозой. Она была уверена — сейчас раздастся стук. Или, что ещё хуже, Элеонора дала ему ключ.
За дверью Дэн стоял не двигаясь. Он не шёл к ней. Он просто возвращался в свою «Лиру» после вечерней проверки генератора в подвале. И он остановился, потому что почувствовал. Не услышал, а почувствовал. Его рука лежала на холодной стене коридора, и сквозь камень и дерево он уловил едва заметную, прерывистую вибрацию.
Это не был равномерный шорох. Это была музыка без нот. Короткие, яростные дрожания, сменявшиеся долгим, протяжным трением. В этой вибрации была боль, был гнев, было отчаяние. Он не знал, что она делает. Но он узнал эту мелодию. Мелодию сломленности. Она была похожа на ту, что иногда звучала в нём самом.
Он постоял еще секунду, не решаясь пошевелиться, словно боялся спугнуть странную, невидимую птицу. Потом медленно, стараясь не шуметь, пошёл дальше.
Лина услышала, как шаги удалились. Она сидела на полу, прижав руку к бешено колотящемуся сердцу, и ждала, пока оно успокоится. Угроза миновала. Но чувство абсолютной, тотальной незащищённости осталось.
Она посмотрела на запертую дверь, потом на свой матрас, под которым пряталась её уродливая правда. Впервые ей показалось, что стены этого отеля не просто тонкие. Они были прозрачными. И все её монстры были видны каждому.
Глава 4. Провокации
За завтраком тишина обрела плотность. Она лежала на столе между гостями, тяжелая, как мокрое сукно, и каждый боялся ее потревожить. Воздух в столовой, казалось, кончился час назад, и теперь они дышали впрок, экономно, одними верхушками легких.
Виктор, чье лицо застыло в маске педантичного страдания, отодвинул тарелку с недоеденной кашей. Ровно на два сантиметра от края стола. Выровнял ее по шву между дубовыми плахами столешницы. Его нож и вилка, вытертые до блеска, лежали параллельно, словно рельсы, ведущие в никуда. Контроль. Последний окоп его рухнувшего мира.
Напротив, Лина лениво и зло мешала ложкой в чашке. В черной глади кофе рождалась и умирала маленькая, мертвая воронка. Снова и снова. Управляемый вихрь в фарфоровом стакане — единственная буря, которую она еще могла себе позволить.
Дэн не ел. Он просто смотрел на свои руки, лежащие на коленях. Широкие ладони, сильные пальцы со сбитыми костяшками, под ногтями темная кайма вчерашней грязи и масла. Руки рабочего, ремесленника. Не музыканта. Он доверял этим рукам. Они не лгали. Они чинили то, что сломано. Они создавали порядок из осязаемого хаоса. В отличие от тех других рук, которые однажды, случайно, поймали за хвост мелодию, и теперь она его пожирала.