Элеонора вошла так, как входит изменение атмосферного давления. Неслышно. Незримо. Просто в один миг она оказалась в комнате, и воздух стал еще плотнее, еще разреженнее. Она несла в себе покой, такой же выверенный и неживой, как безупречная симметрия в номере «Орион».
— Доброе утро. — Ее голос, гладкий и прохладный, как морская галька из ее кармана, не нарушил тишину. Он стал ее частью. — Надеюсь, вы хорошо спали. Природа подарила нам немного влаги этой ночью.
Пауза. Она всегда использовала паузы, давая словам время пустить корни в сознании слушателей.
— И, к сожалению, у нас на чердаке образовалась небольшая… протечка. Ничего серьезного. — Она обвела их взглядом, который, казалось, видел не лица, а тонкие трещины в их фундаментах. — Скорее, возможность для синергии.
Она улыбнулась. Только губами. Глаза остались спокойными, наблюдающими, как у энтомолога над муравейником.
— Виктор, вы, как человек с системным мышлением, могли бы оценить масштаб задачи. А вы, Лина, с вашим нестандартным взглядом, наверняка увидите решение там, где другие видят лишь проблему. Я была бы вам очень признательна.
Это не было просьбой. Это был приговор, поданный на тончайшем фарфоре. Приказ, зачитанный бархатным голосом диктора. Виктор сжал губы так, что они превратились в белую нить. Лина издала едва слышный звук, похожий на фырканье кошки, которой наступили на хвост. Признательна. Она будет им признательна.
Два несовместимых химических элемента только что бросили в одну колбу. Оставалось лишь ждать взрыва.
Скрип ступеней под ногами Виктора был пыткой. Неравномерный, рваный ритм. Каждая ступенька издавала свой собственный, уникальный стон, разрушая всякую возможность предсказуемости. Он ненавидел это. Он ненавидел этот дом.
Чердак встретил их запахом. Густым, как ил. Запах вековой пыли, смешанный со сладковатой прелью сухого дерева и той самой, подкрадывающейся нотой сырости, которая была запахом медленного, неотвратимого распада. Единственное слуховое окно, затянутое паутиной и грязью, пропускало не свет, а лишь его серую, безжизненную эссенцию. В этом призрачном столбе лениво кружились пылинки, мириады мертвых частиц прошлого.
И звук.
Кап…
…кап-кап…
…кап.
Ритм капели был алогичен. Сбивался. Замирал. Учащался. Он бил по нервам точнее любого метронома, потому что в нем не было системы. Это был пульс хаоса. Он сводил Виктора с ума.
Он с глухим стуком поставил на сухой участок пола ящик с инструментами, принесенный Дэном. Внутри него уже закипало привычное, холодное раздражение. Это место было триумфом энтропии, гимном беспорядку. Он вытащил из кармана блокнот и карандаш — свои единственные талисманы.
— Так, — произнес он, и голос его прозвучал чужеродно, как отчет на совете директоров посреди руин. — Во-первых, локализуем источник. Нельзя действовать спонтанно.
Лина стояла поодаль, засунув руки в карманы рваных джинсов. Она смотрела на него с откровенной, едкой насмешкой, и ему показалось, что она сейчас сплюнет.
— Зона сдерживания, — Виктор указал на темное, расползающееся по полу пятно. — Ставим сюда ведро. Во-вторых, необходимо провести ревизию стропил на предмет…
— А может, просто подвинуть этот хлам? — перебила она. Голос ленивый, тягучий, но с острыми стальными занозами. Она мотнула головой в сторону горы старых, облезлых чемоданов, наваленных в углу. — Иногда, знаешь ли, помогает. Просто смотреть. Глазами.
Она пнула носком кеда ближайший чемодан. С него с сухим шелестом посыпалась кожаная труха.
— Неэффективно, — отчеканил Виктор, не отрываясь от блокнота. Он уже чертил схему балок, пытаясь наложить на реальность спасительную сетку координат. — Мы потратим энергию впустую. Действовать нужно строго по плану.
Лина коротко, зло рассмеялась. Смех был сухим, как треск ломающейся ветки.
— План. Конечно. Наверное, и для жизни у тебя был план? С диаграммами Ганта, KPI и дедлайнами? Ну и как, сработал?
Карандаш замер. Замерла рука. Все внутри Виктора остановилось. Звук капели ворвался в образовавшуюся тишину, оглушая. Кап… кап-кап… Он медленно, очень медленно поднял на нее глаза.
— Моя жизнь, — произнес он ледяным, безжизненным голосом, в котором не было ни грамма эмоций, — в отличие от некоторых, была построена на логике и структуре. А не на истериках и размазанной по холсту краске.
Он увидел это. На долю секунды ее губы дрогнули, а в глазах мелькнул испуг раненого зверя. Он попал. И этого было достаточно. Но она тут же собралась, и ее взгляд стал острым, колючим, как осколки бутылочного стекла.
— О, так вот оно что! — ее голос сорвался, зазвенел от ярости. — Боишься испачкаться? Боишься всего живого, грязного, непредсказуемого? Всего, что нельзя засунуть в твою идиотскую экселевскую таблицу?!
Она шагнула к нему, и он, подчиняясь инстинкту, отступил на полшага.
— Ты просто трус, Виктор! Жалкий, перепуганный клерк! Прячешься за своими цифрами и планами, потому что до смерти боишься почувствовать хоть что-то настоящее!
В последнем порыве слепой ярости она развернулась и с силой толкнула ветхую стопку старых журналов, лежавшую у самой лужи.
Грохот. Всплеск.
Пачка бумаги рухнула в воду, подняв фонтан грязных, ржавых брызг. Несколько тяжелых, мутных капель шлепнулись на безупречно чистые брюки Виктора. И тут же начали расплываться темными, уродливыми, похожими на язвы пятнами.
На секунду его накрыла паника. Та самая, липкая, иррациональная, которую он так презирал. Эмоция, что однажды заставила его пойти против протокола, против логики, против самого себя. Эмоция, которая разрушила его мир. Он ненавидел ее. И в этот момент он ненавидел Лину за то, что она вновь выпустила ее на волю. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, и уставился на грязные пятна. Ему казалось, что это проступили его собственные, внутренние трещины.
Лина бросила на него взгляд, полный презрения и горького, опустошающего триумфа. Развернулась. И ушла, ее шаги затихли на лестнице.
Виктор остался один. В густой, пахнущей тленом тишине, которую нарушал лишь монотонный, сводящий с ума, безупречно аритмичный звук.
Кап.
Дэн закончил. Последний винтик встал на место с мягким, приятным щелчком. Он нежно протер лакированную крышку проигрывателя мягкой тряпкой, стирая следы своих пальцев. Маленькая, честная, неоспоримая победа. Механизм либо работает, либо нет. Этот работал.
В стопке старых, пахнущих винилом пластинок он нашел то, что искал. Бах. Виолончельные сюиты. Строгая, безупречная, математически выверенная гармония. Архитектура звука. Ничего лишнего. Никаких эмоций, только чистая структура. Он осторожно опустил иглу на дорожку.
Комнату наполнил глубокий, бархатный, вибрирующий голос виолончели. Дэн прикрыл глаза. На одно благословенное мгновение навязчивая, приторная мелодия его собственного хита, вечно играющая в голове, отступила, подавленная неоспоримым гением Баха.
Он не услышал, как подошла Элеонора. Он почувствовал. Воздух за спиной уплотнился. Она стояла рядом, глядя не на него, а в огромное окно, за которым серое, холодное море жевало прибрежные скалы.
— Красиво, — произнесла она наконец. — Структура. Порядок.
Пауза. Дэн напрягся всем телом, ожидая удара.
— Он бы это не оценил.
Дэн молчал. Он отчаянно не хотел знать, кто этот «он».
— Мой сын, — сказала Элеонора, все так же глядя на море. Ее голос был ровным, лишенным интонаций, словно она зачитывала сводку погоды. — Он любил хаос. Шум. Жизнь, которая бьет через край.
Она медленно повернула голову и посмотрела прямо на него. В ее глазах не было ничего. Ни печали, ни гнева. Выжженная дотла пустота.
— Поэтому он так любил вашу песню. Он слушал ее без конца. Особенно в последние дни.
Мир Дэна качнулся и поплыл. Музыка Баха, его убежище, превратилась в отдаленный, бессмысленный гул. Звук его собственного сердца в ушах стал громче.
— Она была последним, что он слушал. Перед тем как…
Элеонора не закончила. Ей и не нужно было.
Его вина, до этого момента абстрактная, профессиональная, вина самозванца перед лицом искусства, вдруг стала конкретной. Осязаемой. Чудовищной. Личной. Он больше не был просто мошенником, обманувшим музыкальную индустрию. Он стал автором саундтрека к чужой смерти. Невольным композитором чужой трагедии.
Он опустил взгляд на свои руки, которые всего минуту назад создали гармонию из сломанного механизма. Теперь ему казалось, что они испачканы в чем-то невидимом, липком и несмываемом. В чем-то гораздо худшем, чем машинное масло.
Ярость гнала Лину вниз по лестнице. Ее трясло. Унижение горело на щеках кислотой. Ей нужно было что-то разбить. Сломать. Заорать. Выплеснуть из себя этот яд, пока он не сжег ее изнутри.
«Комната Тишины».
Она шла туда не за покоем. Она шла туда, чтобы выкричать свою ненависть. Чтобы орать так, чтобы задрожали каменные стены отеля.
Подвал встретил ее холодом старого камня и запахом влажной земли. Тяжелая, обитая серым звукопоглощающим материалом дверь. Ручка повернулась с тугим, вязким усилием. Дверь отворилась с тихим, всасывающим шипением, словно комната выдохнула остатки воздуха.
Лина шагнула внутрь. Повернулась и закрыла ее за собой.
Щелчок замка прозвучал глухо, окончательно.
И наступило Ничто.
Это не было тишиной. Тишина — это всего лишь отсутствие шума. Это было абсолютное, физическое отсутствие звука как среды. Вакуум. Он немедленно начал давить на барабанные перепонки, создавая фантомный звон. Лина открыла рот, чтобы закричать.
Звук застрял в горле. Он не родился.
Она оглохла к внешнему миру. И впервые по-настоящему, до ужаса отчетливо услышала себя.
Глухой, оглушительный рев крови в ушах. Удары собственного сердца, тяжелые и медленные, как удары молота по наковальне где-то в глубине грудной клетки. Тихий, жуткий скрип собственных суставов при малейшем движении.