Черные, поглощающие свет стены, казалось, высасывали из нее не только крик, но и сам гнев, саму ее сущность. Она пришла сюда сразиться, но в абсолютной пустоте врага не оказалось. Виктор с его ледяным голосом испарился. Бывший партнер с его ворованным талантом превратился в тень. Все внешние раздражители, на которые можно было направить свою ярость, исчезли.
Осталась только она. И зияющая, черная дыра внутри. Ее ярость была лишь щитом, тонкой, хрупкой скорлупой, прикрывающей эту пустоту. И теперь щит исчез. Растворился.
Она не закричала.
Сил не хватило даже на вздох.
Она медленно, как во сне, сползла по гладкой, безразлично-холодной стене на пол. Обхватила себя руками, сжалась в комок, пытаясь стать меньше, незаметнее. И из ее глаз полились слезы. Беззвучно. Молча. В этом вакууме даже плач не имел голоса.
Столкновение с внутренней тишиной оказалось страшнее любого крика. Монстры, которых она так яростно и тщательно рисовала в своем альбоме, были лишь детскими карикатурами, бледной тенью этого всепоглощающего, безмолвного ничто, которое, как она с ужасом поняла, и было ею самой.
Глава 5: Маски спадают
После слов Элеоноры Дэн больше не мог чинить вещи.
Раньше в этом был его личный, понятный только ему порядок. Каждый выверенный поворот отвёртки, щелчок встающей на место шестерни, тихое гудение заработавшего механизма — всё это было нотами в его собственной музыке тишины. Этот ритуал изгонял другой, проклятый: навязчивую, въевшуюся под кожу мелодию его единственного хита. Теперь убежище стало ловушкой. Слова Элеоноры — «это была любимая песня моего погибшего сына» — вплавили его музыку в чужое горе, превратив случайный аккорд в эпитафию. Он прикасался к остывшим латунным деталям проигрывателя и чувствовал не удовлетворение от законченной работы, а холод и тяжесть надгробного камня.
Он бродил по отелю, как неприкаянный. Коридоры, казалось, вытянулись и стали уже. Скрип половиц под подошвами его рабочих ботинок звучал обвинением. Он больше не искал, что починить. Он искал место, где нет звуков — ни внешних, ни тех, что крутились у него в голове.
Главный холл-обсерватория тонул в вечернем, густом сумраке. Стеклянный купол над головой был глухим, как затянутое илом глазное дно. Единственная лампа под тусклым абажуром выхватывала из темноты остров потёртой мебели: два кресла и диван, оставляя углы тонуть в тенях, плотных, как войлок. Дэн опустился на диван, провалившись в его податливую, пахнущую пылью и чем-то сладковато-тленным глубину. Тишина здесь была не пустой, а тяжёлой, словно старое ватное одеяло, пропитанное чужими снами, чужими страхами.
Его рука, безвольно лежавшая на бархатной подушке, нащупала что-то твёрдое, с острыми углами. Он вытащил предмет на свет.
Альбом.
Чёрная, добела истёртая по краям обложка из искусственной кожи. Он сразу понял, чей он. В памяти вспыхнула паника в глазах Лины, когда он на мгновение замер у её порога прошлой ночью. Это было её. Её тайный, колючий мир.
Первый импульс был правильным. Положить на видное место. Не трогать. Чужое. Запретное.
Но что-то внутри него самого было сломано. Не механизм, который можно разобрать, смазать и собрать заново. Элеонора своими тихими, безжалостными словами стёрла границу между его виной и чужой трагедией. И теперь чужая боль больше не казалась чужой. Им двигало не любопытство. Им двигала отчаянная, почти животная потребность в доказательстве, что не он один раздавлен чем-то, чему нет имени. Что кто-то ещё кричит в этой удушающей, вязкой тишине.
Его пальцы, привыкшие к фактуре дерева и холоду металла, дрогнули, подцепляя обложку.
И он увидел.
Это не были рисунки. Это были крики, застывшие в графите.
Первая страница — лицо, искажённое беззвучным воплем, рот растянут до ушей, глаза — пустые дыры. Дальше — руки, сплетённые в тугой, невозможный узел, ломающие собственные пальцы. Фигура, свернувшаяся в клубок, из спины которой, прорывая кожу, росли острые, как иглы, шипы. Он листал страницу за страницей, и уродство, запечатлённое на них, не отталкивало. Оно резонировало.
Он смотрел не как зритель. Он слушал как музыкант. Каждый резкий, яростный штрих был скрежетом металла по стеклу. Каждая жирная, вдавленная в бумагу тень — глухим, утробным гулом, от которого вибрирует в груди. Эти визуальные вопли были точной, безупречной партитурой того, что творилось у него в голове двадцать четыре часа в сутки.
Он остановился на последнем рисунке. Монстр с узнаваемо обаятельной, открытой, почти мальчишеской улыбкой. Улыбкой, которую художник одновременно любил и ненавидел до такой степени, что пытался стереть её с лица земли, но вместо этого лишь запечатлел навечно. Дэн поднёс альбом ближе, почти касаясь носом бумаги, ища в хищном оскале знакомые черты её бывшего.
И почувствовал запах. Не бумаги. Пахло пылью от ластика — едкий, горьковатый призрак сотен отчаянных, бессильных попыток стереть то, что уже стало частью листа. Запах борьбы. Запах поражения.
Лина сидела на холодном полу своей комнаты, обхватив колени. Пустота. После «Комнаты Тишины» она не чувствовала ни облегчения, ни очищения. Только звенящую, выстуженную, стерильную пустоту. Гнев, который был её топливом, её бронёй, её единственной опорой, просто испарился, оставив после себя дыру с гладкими, скользкими краями.
И в этой дыре родилась мысль, холодная и острая, как игла.
Альбом.
Её сердце остановилось. Потом забилось снова, но уже по-другому — сухо, панически, как пойманная в банку муха, бьющаяся о стекло.
Она оставила его в холле. На диване.
Это было хуже, чем оказаться голой. В дневнике были бы слова, а словам можно лгать. В альбоме была она сама. Вывернутая наизнанку. Без кожи.
Она вскочила. Колени хрустнули. Не чувствуя ног, она почти бегом спустилась по лестнице, замирая на последней ступеньке, прячась в тени, где запах пыли был гуще.
И увидела свой худший кошмар, ставший явью.
Дэн. Он сидел в тусклом, жёлтом свете единственной лампы и держал в руках её открытый альбом. Он не просто листал. Он смотрел. Он вглядывался в её монстров.
Первой реакцией была ярость — горячая, спасительная, заполняющая пустоту. Она шагнула из тени на свет.
— Наслаждаешься? — голос был тихим, но в каждом звуке звенел яд. — Нашёл развлечение поинтереснее сломанных часов?
Дэн медленно поднял на неё глаза. В них не было ни насмешки, ни отвращения, ни даже той унизительной жалости, которой она боялась больше всего. Только тяжёлое, глухое, почти братское узнавание, от которого у Лины перехватило дыхание.
Она заставила себя сделать ещё шаг, подойти ближе, чтобы он не видел, как дрожат её руки. Голос тоже начал дрожать.
— Что молчишь? Ищешь, что бы ещё… «починить»? Или это уже сломано достаточно, даже для тебя? Давай, скажи. Скажи, что это уродливая мазня. Что это…
Он перебил её. Не словом. Он медленно, с почти ритуальной аккуратностью, закрыл альбом. Хлопок обложки в тишине прозвучал как выстрел. Он не отдал, а протянул его ей обеими руками. Как нечто ценное. Как реликвию.
— Они… — он запнулся, ища слово, то единственно верное, которое не было бы ложью или оскорблением. — …живые.
Два слова. Простых. Неуклюжих.
Они пробили её броню насквозь. Не комплимент. Не оценка. Констатация факта. Признание. Вся её выстроенная из сарказма и цинизма оборона рассыпалась в прах. Она выхватила альбом из его рук, прижимая к груди как щит. Но было поздно.
Дэн не отвёл взгляд. Его палец — палец механика, музыканта, в заусенцах и пятнах машинного масла — поднялся и легко коснулся чёрной обложки, словно указывая на того самого монстра с изуродованной улыбкой.
— Вот этот… — сказал он тихо, почти шёпотом, словно боясь спугнуть что-то в этой комнате. — Он самый громкий.
Громкий.
Слово взорвалось в голове у Лины. Он услышал. Он услышал её беззвучный крик, её молчаливую ненависть, её застывший в графите вопль. Он перевёл её визуальный ад на единственно понятный ему язык — язык своего собственного, звукового кошмара.
Она смотрела на него, и впервые видела не просто странного, молчаливого парня, одержимого починкой хлама. Она видела человека, который смотрит на неё из такой же точно камеры-одиночки, с такими же обитыми звукоизоляцией стенами.
Она ничего не ответила. Просто кивнула. Один раз. Резко. И, развернувшись, ушла обратно вверх по лестнице, прижимая альбом к груди так сильно, что острые углы впивались в рёбра. Пустота внутри никуда не делась, но теперь у неё появился странный, едва различимый резонанс. Словно в соседней камере кто-то тоже стучал в стену.
Виктор заперся в номере «Орион». После перепалки на чердаке, после унизительного, полного поражения в споре с хаосом, его мир требовал восстановления. Его личность, построенная на фундаменте логики и контроля, дала трещину. Он должен был её заделать. Немедленно.
Он сел за стол. Достал лист бумаги, разлинованный им же с помощью линейки с точностью до миллиметра. Каллиграфическим, лишённым эмоций почерком вывел заголовок: «ПЛАН РЕИНТЕГРАЦИИ. ВЕРСИЯ 3.1».
Анализ рынка труда для топ-менеджмента (Q4). Выявить ключевые отрасли, демонстрирующие рост.
Оптимизация резюме. Акцент на измеримые достижения: сокращение издержек на 18%, рост операционной эффективности на 22%.
Возобновление нетворкинга. Составить матрицу приоритетных контактов (A, B, C).
Он писал, и знакомые, как молитва, слова должны были вернуть ему чувство контроля. Но магия не работала. Его взгляд, против воли, снова и снова соскальзывал с листа и упирался в потолок.
Там, на идеально ровной, белой поверхности, проходила тонкая, но отчётливая тёмная линия.
Трещина.
Она начиналась у карниза, шла тонкой, едва заметной нитью, потом резко изгибалась, словно уклоняясь от невидимого препятствия, расширялась в уродливую паутину и снова истончалась, затухая где-то над центром комнаты. Она была единственной нелогичной,