– Что ты, я весь внимание!
– Так вот знай, что я нашел древнюю книгу в библиотеке, где автор цитировал строки пророчества в качестве курьеза. А на развороте была старая гравюра с изображением темноволосого человека, так сильно походившего на мои детские воспоминания о дяде Стивене, что я был совершенно ошеломлен. Тогда я спросил об этом отца – это было незадолго до его смерти, – он ничего не знал или сделал вид, что не знает; а позже, когда я упомянул пророчество, отец заговорил о чем-то другом с видимым раздражением. Я пошел к нашему священнику, но он повел себя точно так же, как и отец. Добавил, что гравюра была сделана задолго до рождения Стивена Монктона, а пророчество – ничего более, чем бессмысленные стишки. Я пытался спорить и спрашивал, если католики верят, что святые до сих пор существуют и могут творить чудеса, почему бы кому-нибудь из них не сохранить дар пророчества. Но священник в споры со мной вступать отказывался и добавлял, что у меня слишком живое воображение, которое нужно держать в узде, а не подзуживать размышлениями о всяких безделицах. Ясное дело, такие слова только разожгли мое любопытство. Я втайне решил отправиться в старую часть аббатства, где уже давно никто не жил, чтобы в семейных записях отыскать указание на то, кто же изображен на портрете, и когда впервые было произнесено и записано пророчество. Доводилось ли тебе оставаться надолго одному в заброшенном древнем доме с его гулкими полупустыми комнатами?
– Никогда! Одиночество такого рода совсем не в моем вкусе.
– Ах, как прекрасно я проводил время, начав поиски. Как рад был бы я пережить его снова. Напряженное предвкушение, странные открытия, бурные фантазии, ужас перед неизведанным. Только представь: открываешь дверь в комнату, где ни единой живой души не было вот уже почти сотню лет; первый шаг в эту жуткую неподвижную тишину, наполненную тусклым светом, с трудом проникающим сквозь закрытые окна и полуистлевшие занавеси; истошный скрип половиц, которые кричат, как мягко ты бы ни ступал по ним; доспехи, шлемы, жутковатые гобелены, на которых вытканы события давно минувших дней, они словно подаются к тебе со стен, когда ты приближаешься к ним в первый раз; вообрази: ты взламываешь огромные ящики и окованные железом сундуки, не зная, какие ужасы могут поджидать тебя внутри; ты изучаешь час за часом их содержимое, пока сумерки не накрывают тебя с головой и темнота не заполняет все кругом страхом и одиночеством; как ты пытаешься уйти, но не можешь, будто что-то тебя держит; а ветер завывает снаружи, и тени сгущаются, грозя поглотить тебя и не выпустить никогда, – представь все это, и ты поймешь то восхищение, напряжение и ужас, которые я тогда испытывал.
Я действительно представил, и мое сердце сжалось: итог этих переживаний был прямо передо мной, и он был печален.
– Я продолжал поиски многие месяцы, то останавливаясь, то снова принимаясь искать. И куда бы я ни углубился, всегда находилось что-то, что влекло меня дальше. Жуткие признания в злодеяниях прошлого, ужасающие свидетельства пороков, которые были скрыты ото всех, кроме меня. Иногда эти открытия были связаны с конкретными местами или предметами в аббатстве, которые теперь обретали для меня свое собственное жуткое очарование, иногда – со старыми портретами в фамильной галерее, на которые я теперь боялся взглянуть, узнав, что творили изображенные на них предки. Бывало, находки приводили меня в такой ужас, что я зарекался продолжать поиски; но надолго меня никогда не хватало; через какое-то время соблазн вернуться к исследованию становился слишком силен, и я поддавался ему снова и снова. И наконец я нашел книгу, которая принадлежала монахам, а на отдельном чистом листе в ней было записано пророчество целиком. Это был первый успех, и он побудил меня углубиться в семейные документы. До тех самых пор мне не попадалось ничего, что могло бы пролить свет на происхождение таинственного портрета; но та же внутренняя убежденность, что изображенный на нем человек неотличим от дяди Стивена, подсказывала мне, что он тесно связан с пророчеством и должен знать больше, чем кто-либо другой. У меня не было никакой возможности связаться с ним и узнать, прав ли я в своем странном убеждении. Пока не явилось ужасное доказательство, что я вижу и сейчас в этой самой комнате.
Альфред умолк и пристально посмотрел на меня с подозрением во взгляде, а затем спросил, верю ли я тому, что он рассказывает. Я, ни секунды не колеблясь, отвечал, что верю. Это, по-видимому, его успокоило, и Монктон продолжал:
– Одним прекрасным февральским вечером я стоял в пустой комнате западной башни аббатства и любовался закатом. За мгновение до того, как солнце скрылось за горизонтом, произошло что-то неизъяснимое. Внезапно я ослеп и оглох, все мои чувства будто онемели. На меня опустилось какое-то полное самоотрешение; я не потерял сознание, нет, не упал и вообще не сдвинулся ни на йоту. Если бы это было возможно, я бы сказал, что моя душа на мгновение оставила тело, но я не умер; никак иначе описать это невозможно. В общем, в этом трансе или каталепсии, называй как хочешь, я простоял совершенно без сознания и без малейшего признака жизни в теле, пока не село солнце. Когда я пришел в себя и открыл глаза, напротив меня в неясном свете стоял призрак Стивена Монктона, ровно как он стоит сейчас рядом с тобой.
– Это было до того, как в Англии стало известно о дуэли?
– За две недели до первого известия о ней. Когда именно это произошло, нам не сообщили. Я узнал число из заметки во французской газете, которую показывал тебе. Если ты помнишь, бумага датирована двадцать вторым февраля, и там указано, что дуэль должна состояться через два дня. В тот вечер, что призрак явился мне впервые, я отметил в блокноте дату – это было двадцать четвертого февраля.
Он снова остановился, словно ожидая, что я что-нибудь скажу. Но мне было совершенно нечего ответить на его рассказ. Я не знал, что и думать-то.
– Несмотря на ужас, что я испытал, увидев призрака, – продолжал Альфред, – мне в голову сразу пришло пророчество о закате нашего семейства, а еще что явившееся мне видение – это предупреждение о моей собственной незавидной участи. Как только я немного пришел в себя, то твердо решил проверить, насколько реально то, что я вижу, и не стал ли я жертвой собственного разгулявшегося воображения. Покинув башню – призрак последовал за мной, – я вернулся в аббатство и попросил зажечь в одной из комнат все огни, что только можно было. Призрачная фигура никуда не делась. Я отправился за много миль к побережью; тень высокого человека со смуглым лицом, искаженным смертельной судорогой, последовала за мной. После этого я перестал противиться злому року, вернулся в аббатство и попробовал смириться со своим несчастьем. Но этому не суждено было случиться. У меня оставалась надежда, которой я дорожил пуще самой жизни; сокровище, которое я страшился потерять; и когда призрак встал между мной и этим сокровищем, этой надеждой, отчаяние, которое я уже не мог пережить, овладело мной. Ты, наверно, уже понял, о чем я, ведь ты слышал о моей помолвке?
– Да, и не раз. И я, кстати, знаком с мисс Элмсли.
– Ты и представить не можешь, чем ей пришлось пожертвовать ради меня, – и не можешь вообразить, что я чувствовал много лет, – его голос задрожал, а глаза наполнились слезами. – Но я не могу даже говорить об этом сейчас, воспоминания о счастливой юности в аббатстве разрывают мне сердце. Вернемся к призраку. Должен признаться тебе, что никому и никогда не рассказывал о преследующем меня видении, прекрасно зная, что слухи приписывают моей семье наследственное безумие. Узнай люди о призраке, это могло для меня плохо кончиться. Он всегда стоит передо мной, а значит, если я разговариваю с живым человеком, то призрак находится непосредственно между нами или сбоку от моего собеседника. Я вскоре научился скрывать, что вижу призрака, однако изредка случается, что я не могу с собой справиться, как ты, наверно, заметил. Но никакое самообладание не помогло мне, когда я оказался рядом с Адой. Приближался день назначенной свадьбы.
Альфред замолчал, его плечи затряслись. Я молчал и ждал, пока он справится с чувствами.
– Представь, – продолжил Монктон, – просто представь, что я чувствовал, когда смотрел на свою суженую и видел рядом с ней жуткое привидение. Подумай, каково это – чтобы взять ее за руку, нужно пройти сквозь призрака! Вообрази, что рядом с нежным ангельским личиком все время маячит перекошенное смертным страхом лицо погибшего. Если ты подумаешь об этом, то навряд ли удивишься, что я раскрыл ей свою тайну. Она горячо умоляла рассказать ей все – более того, она настояла, чтобы я поведал ей все самые жуткие подробности. Что я и сделал, а затем освободил ее от любых обязательств передо мной, наложенных нашей помолвкой. Я прощался с ней, охваченный мыслями о смерти – о самоубийстве, – если только переживу момент разлуки. Думаю, она прекрасно это понимала и не отпускала меня, пока ее присутствие не развеяло эти мысли раз и навсегда. Если бы не она, меня бы уже не было в живых, если бы не она, я никогда бы не взялся за отчаянное предприятие, что привело меня сюда.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что это мисс Элмсли предложила тебе отправиться в Неаполь? – спросил я в изумлении.
– Я хочу сказать, что сказанное ей запустило цепочку событий, которая в конце концов привела меня в Италию, – ответил он. – Пока я считал появление призрака исключительно мрачным знамением смерти, слова Ады о том, что никакая сила на земле не разлучит нас и что она готова жить со мной и ради меня пройти через любые невзгоды, не утешали меня, а, наоборот, приводили в отчаяние. Но все изменилось, когда мы вместе разгадали истинную цель, которую преследовал дух. Изменилось, когда она показала мне, что призрак явился во благо, а не во зло, и знак, который он подает мне, должен спасти мою жизнь, а не погубить. Тогда мне и пришла в голову мысль, которая принесла надежду, что не все потеряно. В тот момент я поверил и верю сейчас, что мои шаги направляет некая надмирная сила. Я живу этой верой и погибну без нее. Ада никогда не подвергала эту веру сомнению и не презирала как безумие. Помяни мои слова! Дух, что явился мне в аббатстве в феврале и никогда не покидал после, тот самый, что стоит сейчас бок о бок с тобой, говорит, что я могу избежать грозящей мне и моему роду злой участи, если найду и предам земле непогребенное тело. Мирская любовь и мирские дела должны уступить место этому жуткому обязательству. Призрак не оставит меня, пока не обретет с моей помощью последнее прибежище, о котором взывает. Я не смею вернуться, не смею жениться, пока место в семейной гробнице пустует.