Третий день нашего путешествия мы провели в Фонди, отдыхая с дороги. Прибыла и повозка с гробом, который был отправлен на хранение в надежное место. Мы наняли мулов и нашли местного жителя, хорошо знавшего окрестности, который согласился стать нашим проводником. Я решил, что истинную цель наших поисков стоит знать лишь избранным, и это будут только люди из образованных слоев общества. Поэтому на четвертый день рано утром мы – совсем как участники смертельной дуэли – вооружились альбомами и коробками с красками и будто бы отправились искать вдохновения среди местных красот.
Несколько часов мы двигались на север вдоль границы Папской области, а затем остановились, чтобы дать отдых себе и мулам, в маленькой деревушке вдали от основных туристических троп.
Из хоть сколько-нибудь официальных лиц в деревушке обнаружился только священник, к нему-то я и обратился с расспросами, оставив Монктона с проводником. Я довольно сносно говорю по-итальянски, да и старался быть со стариком предельно вежливым и осторожным в выражениях, объясняя, зачем мы здесь, но с каждым моим словом он пугался все больше. Сама мысль о дуэли и возможность, что где-то неподалеку лежит непогребенное тело, наполняла его ужасом. Он кланялся, перебирал четки, возводил очи к небу, пожимал плечами и характерной итальянской скороговоркой отвечал, что знать ничего не знает и совершенно не понимает, о чем я. Это была первая неудача. Удрученный, я вернулся к Монктону и проводнику.
Когда жара спала, мы снова двинулись в путь.
В трех милях от деревушки дорога, если колеи от повозок заслуживали этого названия, раздваивалась. Направо путь вел в горы, где милях в шести стоял небольшой монастырь, и чуть дальше пролегала граница Неаполитанского королевства. Налево дорога вела в глубь Папской области, и где-то на ней стоял городок, в котором мы могли расположиться на ночлег. Искать дальше мы планировали именно в Папской области, а до монастыря будет легко добраться, если нам не повезет с первого раза. Кроме того, левая дорога вела в наиболее дикие и недоступные из тех земель, что нам предстояло исследовать, а я всегда предпочитал сначала разобраться с самыми трудными частями задачи. Учитывая все это, мы решительно свернули налево. Результатом нашей решительности стала бесплодная экспедиция продолжительностью в неделю. Мы не узнали ровным счетом ничего и вернулись в Фонди настолько сбитыми с толку, что не понимали, что нам предпринять дальше.
Но больше самой неудачи меня расстроило то воздействие, что она оказала на Монктона. Его решимость пропала без следа, стоило нам повернуть назад. Сначала он сделался капризен и несносен, а затем молчалив и уныл. В конце концов он впал в такое глубокое оцепенение души и тела, что не на шутку меня испугал. На следующее утро после возврата в Фонди Альфред спал так долго, что я засомневался, а не развилось ли у него какое-то физическое поражение мозга. Весь день он ходил сонный и едва сказал пару слов. Спустя еще одну ночь я зашел к нему рано утром и застал в привычном уже молчаливом оцепенении. Его слуга, который отправился с нами в путешествие, сказал, что подобное с Альфредом уже бывало раз или два, еще когда его отец был жив, – длительное или сильное душевное напряжение выливалось в физическое истощение. Это меня несколько успокоило, и я вернулся к размышлениям, как же нам поступить дальше.
Я подумал, что пока Альфред восстанавливает силы, нужно продолжить поиски самостоятельно. Дорога в горы к монастырю осталась неисследованной, и я решил исправить эту оплошность. На поездку туда уйдет не более суток, а по возвращении я, по крайней мере, смогу порадовать Альфреда возможностью вычеркнуть еще один пункт из списка возможных мест дуэли. С этими мыслями я оставил другу записку, на случай, если он меня хватится, и отправился к деревушке, где мы останавливались в начале нашей экспедиции.
Я планировал дойти до монастыря пешком, поэтому, добравшись до развилки дороги, отправил проводника с мулами обратно в деревушку, ожидать моего возвращения.
Первые мили четыре дорога шла, слегка поднимаясь в гору, по открытой местности. Затем склон резко стал намного круче, а дорога углубилась в густой кустарник, перешедший в бесконечный лес. Судя по часам, я уже должен был добраться до цели, но вокруг не было видно решительно ничего похожего на монастырь, да и вообще ничего, только лес, и даже небо над головой закрывали переплетенные ветви. Я продолжал карабкаться по уходившей круто вверх дороге и внезапно выскочил на относительно ровный, открытый участок. Передо мной стоял монастырь.
Это было низкое, темное, зловещее строение. Ни души кругом, да и вообще никаких признаков жизни. Когда-то белый фасад собора покрывали зеленые пятна. Мох заполнял многочисленные трещины массивной и мрачной монастырской стены. Крыши когда-то жилых зданий поросли травой, ее длинные космы колыхал ветер, и они то закрывали, то обнажали проемы частично заколоченных окон. Крест с жуткого вида деревянной фигурой Христа в натуральную величину был покрыт у основания какой-то слизью, в которой копошились насекомые, а сам весь настолько прогнил и почернел, что вызывал ужас.
У ворот виднелась веревка звонка с расколотой ручкой. Я подошел и замер в нерешительности, сам не понимая почему. Потом еще раз поглядел на монастырь и начал обходить его кругом, отчасти чтобы собраться с мыслями, что делать дальше, отчасти из неясного любопытства, которое требовало осмотреться и узнать как можно больше об этом месте, прежде чем пытаться попасть внутрь. У задней стены я обнаружил пристройку – неуклюжую и полуразрушенную, большая часть крыши провалилась внутрь, а в одной из стен виднелся пролом с неровными краями, видимо, раньше здесь было окно. За монастырем стоял непроглядной стеной лес. Я даже не мог понять, уходит там склон вниз или вверх, каменистый он или нет, и видел только сплошное переплетение высоких стеблей травы, веток и кустов.
Ни единый звук не нарушал давящую неподвижную тишину. Ни птичьей трели не раздавалось из чащи, ни голосов работавших в монастырском саду послушников, часы не били на звоннице собора, а со стороны двора не слышалось лая собак. Гнетущее безмолвие только усиливало одиночество. Я ощутил, как оно волной накатывает на меня. Лес мне никогда не нравился. Все эти пасторальные прелести лесных пейзажей, превозносимые поэтами, никогда не казались мне столь же привлекательными, как жизнь в горах или на равнине. В лесу мне всегда не хватало бесконечной голубизны неба и той нежной дымки, которая окутывает отдаленный пейзаж. Ветер, пойманный цепкими ветвями, внезапно теряет свободу и свежесть, а таинственный свет, который с трудом проникает через сомкнутые листья и заливает все тусклым сияньем, кажется мне скорее зловещим, чем приятным. Меня можно упрекнуть в недостатке вкуса и отсутствии уважения к восхитительному чуду древес и растительности, но я должен честно признаться, что ни разу ни забирался глубоко в лес, чтобы при этом возвращение не было бы самой приятной и желанной частью прогулки – возвращение на самую голую равнину, самый пустынный склон холма и самую безжизненную горную вершину, в общем, куда угодно, где видно небо, а даль простирается настолько, насколько хватает глаз.
Теперь вы понимаете, что, стоя у разрушенной пристройки, я чувствовал сильнейшее желание сию же минуту броситься бегом по крутой дороге и не останавливаться, пока не выберусь из этого леса. Я уже развернулся было, чтобы так и сделать, но внезапно вспомнил, ради чего здесь оказался, и замер. Не было похоже, что меня пустят внутрь, если я начну звонить в колокольчик у ворот, а еще меньше, что обитатели монастыря поделятся со мной информацией, за которой я явился. Но я обещал Монктону сделать все, что было в моих силах, чтобы помочь, поэтому твердо решил вернуться и позвонить, чего бы это ни стоило.
Двинувшись обратно и проходя мимо стены пристройки, я случайно глянул вверх и обнаружил, что пролом в стене, который я счел бывшим окном, был расположен довольно высоко.
Я остановился и с особой остротой ощутил мрачное давление и спертость воздуха. Я помедлил и ослабил узел шейного платка.
Спертость? Кажется, дело было не только в ней. Кроме духоты, я начал ощущать что-то еще. Неясный неприятный запах, который я не мог описать, потому что никогда не чувствовал ничего подобного раньше, висел в воздухе. И теперь, когда я обратил на него внимание, стало понятно, что вблизи разрушенной пристройки он слышится отчетливее.
Я несколько раз отходил и возвращался, чтобы убедиться в правильности догадки. Во мне разгоралось любопытство. Под стенами не было недостатка в обломках строительного камня и кирпичей, я свалил их под проломом в стене, забрался на получившуюся кучу и, чувствуя некоторый стыд за то, что делаю, заглянул внутрь.
Жуткое зрелище, что открылось мне, до сих пор стоит перед глазами, будто я увидел его только что. Даже сейчас, по прошествии долгого времени, мне трудно писать об этом, потому что страх снова сжимает сердце.
Первое, что я увидел – был длинный продолговатый предмет, лежавший на козлах. Он весь был какого-то странного зелено-голубоватого цвета, а ближе к одному концу проступало какое-то жуткое подобие человеческого лица. Выступы, там, где у человека были бы нос и лоб, просматривались как-то неясно, будто скрытые чем-то. Затем я разглядел очертания грудной клетки, впадину под ней, торчащие угловатые коленки и жуткие, противоестественно вывернутые ступни. Я вгляделся внимательнее, мои глаза постепенно привыкали к тусклому свету, проникавшему через провалившуюся крышу. Сомнений не было: судя по длине от ног до головы, передо мной было мертвое тело – тело, когда-то укрытое тканью, и лежавшее в заброшенной пристройке на козлах под открытым небом достаточно долго, чтобы ткань начала гнить и покрываться плесенью, что и окрасило ее в мертвенно-голубой цвет.
Не знаю, сколько я стоял парализованный, не в силах оторвать взгляда от жуткой картины смерти, этих непогребенных человеческих останков, отравлявших неподвижный воздух и придававших оттенок гниения даже тусклому свету, нарушившему их покой. Я смутно помню глухой звук, возникший в отдалении меж деревьев, будто от поднимающегося ветерка; медленное приближение этого звука к тому месту, где я стоял; а потом сквозь пролом в крыше на тело медленно, беззвучно вращаясь в воздухе, опустился сухой листок. И я ощутил, как этот листок – как мал и незначителен он бы ни был – внезапно вернул меня к жизни, избавил от жуткого оцепенения, сковавшего разум. Я спустился с груды камней, сел на один из них и, проведя ладонью по лбу, с удивлением заметил, что весь покрылся испариной. Причиной сильнейшего потрясения, которое я испытал, было не только неожиданно явившееся мне жуткое зрелище. Слова Альфреда, что если мы сможем обнаружить тело его дяди, то оно будет непогребенным, живо вспомнились мне, как только я увидел козлы и жуткий предмет на них. Я был уверен, что нашел тело Стивена Монктона. Пророчество всплыло в памяти, от моей решимости и ясности мысли не осталось и следа, странная тянущая тоска, смутное предчувствие беды и неизъяснимый ужас наполнили меня суеверным страхом, когда я подумал о несчастном юноше, ожидавшем моего возвращения в маленьком городке. Через некоторое время я пришел в себя, во всем теле была слабость, а голова кружилась, будто после приступа сильнейшей физической боли.