Я поспешил обратно к воротам и нетерпеливо задергал цепочку звонка, подождал, подергал еще. Через некоторое время послышались шаркающие шаги.
Как раз на уровне моих глаз в воротах была небольшая сдвижная дверца, примерно в ладонь шириной. Ее отодвинули изнутри, и сквозь железную решетку на меня уставились тусклые светло-серые глаза. Послышался слабый хриплый голос:
– И что же вам может быть угодно?
– Я путешественник… – начал было я.
– В нашей жалкой обители нет совершенно ничего, что может заинтересовать путешественника.
– Я здесь не для того, чтобы любоваться достопримечательностями. Мне нужно задать очень важный вопрос, на который, как мне кажется, могут ответить в вашем монастыре. Или впустите меня, или хотя бы выйдите поговорить.
– Вы один?
– Совершенно.
– И с вами нет женщин?
– Ни единой.
Послышался звук отодвигаемого засова, ворота открылись, и передо мной появился очень старый, дряхлый и грязный монах-капуцин. Он смотрел с нескрываемым подозрением. Мое нетерпение и нервное возбуждение были слишком велики, чтобы начинать с общих фраз, поэтому я без обиняков рассказал монаху, что увидел, заглянув через дыру в стене пристройки, и напрямую спросил, чье это было тело и почему оно до сих пор не было захоронено.
Старый капуцин выслушал меня, не отводя подозрительного взгляда слезящихся глаз. В руках у него была старая жестяная табакерка, и, пока я говорил, он все пытался собрать оставшиеся там крошки табака, которых едва хватало на понюшку. Когда я закончил свою тираду, он покачал головой.
– Зрелище, конечно, жуткое там в пристройке, ничего не скажешь, я такого ужаса в жизни не видывал!
– Я не о том, как это выглядит! – перебил я его нетерпеливо. – Мне нужно знать, кто это, как он умер и почему не получил достойного погребения. Расскажите!
Монах наконец собрал остатки табака, медленно втянул воздух ноздрями, держа открытую табакерку близко-близко к лицу, чтобы не упустить ни крупицы, с явным удовольствием шмыгнул носом и снова уставился на меня, с еще большим подозрением, чем прежде.
– Да уж, – проговорил он, – жуткое зрелище в пристройке, просто жуткое.
Мне стоило невероятного усилия сохранить самообладание. Однако я справился с собой и не высказал несколько чрезвычайно нелестных мыслей обо всех итальянских монахах, которые вертелись у меня на языке, а вместо этого предпринял еще одну попытку преодолеть раздражающую скрытность старика. По счастливой случайности я и сам любил нюхательный табак, и с собой у меня была табакерка, полная отличной английской смеси, ее-то я и достал, предлагая в качестве подношения. Это было мое последнее средство.
– Я гляжу, у вас кончился табак. Не побрезгуйте угоститься моим.
С почти юношеской живостью монах протянул руку и ухватил, пожалуй, самую большую щепоть табака, что мне приходилось видеть. Затем медленно вдохнул ее, не просыпав ни грана, прикрыл глаза от удовольствия, покачал головой и отечески похлопал меня по спине.
– Сын мой, это лучший табак, что мне доводилось пробовать, – протянул старик. – А не угостишь ли ты, о дружелюбный путешествующий сын мой, любящего тебя духовного отца еще одной малюсенькой понюшкой?
– Позвольте, я наполню вашу табакерку, а мне хватит и того, что останется.
Старая жестяная табакерка монаха оказалась у меня в руках до того, как я успел договорить, а похлопывание по спине стало еще более теплым; слабый и хриплый голос ожил и набрал силу, красноречиво восхваляя мои достоинства. Похоже, я нашел слабость монаха, которой не преминул воспользоваться, едва вернув ему полную табакерку.
– Простите меня, что возвращаюсь к этой неприятной теме, – сказал я, – но у меня есть веские причины, чтобы поинтересоваться, откуда этот ужас в пристройке.
– Заходи, – сказал монах.
Он буквально втянул меня в ворота, закрыл их и повел через заросший сорняками двор, переходивший в заброшенный огород. Мы пересекли его и вошли в ризницу. Это была комната с низким потолком, здесь стоял грязный буфет и несколько деревянных церковных скамей. Стены украшала пара потемневших от старости и покрытых плесенью картин.
– Тут никого нет, тихо и прохладно, – сказал монах.
На самом деле от сырого холода пробирала дрожь.
– Не хочешь ли осмотреть храм? – продолжал тем временем старик. – Жемчужина – если бы только нам хватало сил поддерживать его в надлежащем состоянии. Ах, проклятая нищета, у нас совершенно нет средств, чтобы следить за храмом.
Он покачал головой и принялся вертеть в руках большую связку ключей.
– Мне не интересен храм, – ответил я. – Вы ответите, наконец, на мой вопрос?
– Все расскажу, от начала до конца, все без утайки. Я же внял колоколу и открыл врата, я всегда открываю.
– Ради всего святого, какое отношение колокол и ворота имеют к непогребенному телу в пристройке?
– Слушай, сын мой, и ты узнаешь. Давно, несколько месяцев тому назад… ох, старость моя, старость… память уже не та, не могу вспомнить, сколько месяцев прошло… ох, я всего лишь старый, очень старый несчастный монах, горе мне… – от горя он решил утешиться очередной щедрой щепотью табака.
– Не важно, кода именно это было, – воскликнул я, – расскажите, что произошло.
– Хорошо, – ответил старик, – тогда я продолжу. В общем, несколько месяцев назад, мы завтракали – ох, сын мой, что за жалкие крохи теперь у нас на завтрак, жалкий монастырь и жалкие, жалкие крохи вместо завтрака, – так вот, мы завтракаем, и вдруг: бах! бах! Я говорю: «Стреляют». «Зачем бы здесь кому-то стрелять?» – говорит брат Иеремия. «Охотники», – отвечает брат Винсент. «Ну, конечно, охотники», – говорит Иеремия. «Если продолжат, я отправлю узнать, кто там такой и что делает», – говорит отец настоятель. Но выстрелов больше не было, так что мы вернулись к жалкому завтраку.
– А откуда раздался звук выстрелов? – поинтересовался я.
– Оттуда, снизу, где старые деревья позади монастыря. Там ровная лужайка, отличное место, если бы не лужи. Ох, как же тут кругом много луж и сплошная сырость.
– Так и что же было после того, как вы услышали стрельбу?
– Слушай, и ты все узнаешь. И вот мы вернулись к завтраку. Сидим молча – да и о чем нам тут говорить? Что у нас есть, кроме послушания, огорода и жалких, жалких трапез? Вот, я и говорю, мы молча сидим, и тут раздается такой звон – в привратный колокол будто демоны вселились – от этого звона у кого был кусок во рту, жалкий, жалкий кусок, тот так и замер, не прожевав. «Иди, брат мой, – говорит мне отец настоятель, – ибо твоя обязанность отвечать на стук в наши двери. Иди посмотри, кто у наших ворот». А я же храбрый как лев, образец храбрости среди монахов-капуцинов. И вот я на цыпочках крадусь к воротам – замер – слушаю, открыл сдвижную дверцу – снова стою, слушаю – смотрю одним глазком – ничего, совсем ничего не вижу. Но я же храбрый, меня не смутишь! Что я тогда? Открываю ворота. Матерь Божья, и что я узрел на пороге? Мертвец! Огромный – не чета мне, не чета даже тебе, больше любого здешнего монаха – дорогой плащ, черные глаза так и смотрят, смотрят в небо, и вся грудь в крови. И что я? Ну, закричал. Раз, два, а потом побежал к отцу настоятелю.
В моей памяти ожил тот вечер в комнате Монктона и французская газета, где описывались подробности смертельной дуэли. С последними словами монаха подозрения, появившиеся у меня, когда я увидел тело в пристройке, начали перерастать в уверенность.
– Хорошо, это ясно: тело в пристройке – это тот самый труп, что вы обнаружили на пороге. Но почему он не был погребен, как и подобает усопшему?
– Нет-нет-нет, подожди, – проговорил старик. – Значит, отец настоятель слышит мои крики и спускается к воротам. Мы поднимаем этого гиганта, смотрим – мертв! Мертвее некуда. Мы смотрим еще – а у него к вороту плаща приколот листок бумаги. Ага, сын мой, вздрогнул? От такого вздрогнешь, конечно.
Меня и впрямь пробрала дрожь – ведь это, несомненно, и был тот листок из блокнота, который упоминался в отчете секунданта, на нем записали обстоятельства смерти Стивена Монктона. Это было надежное доказательство личности погибшего.
– И что, ты думаешь, там было на этом листке? – продолжал монах. – Мы затряслись, когда прочли. Этот человек погиб на дуэли – эта пропащая душа, этот несчастный погиб, совершая смертный грех! А добровольные свидетели его убийства обращались к нам, капуцинам, святым людям, слугам Господа, детям наместника его на земле папы римского – чтобы мы предали тело земле. Ох, мы были вне себя, когда прочли все это, мы стенали, вырвали волосы из бород наших, простирали руки к небесам, мы…
– Погодите, святой отец, – перебил я его, видя, что монах приходит в неистовство от собственного рассказа, и если его не остановить, то он скатится в бессвязные причитания, – погодите. А та самая записка, она сохранилась? Я могу ее увидеть?
Монах собрался было ответить, но вдруг осекся. Он устремил взгляд куда-то мне за плечо, послышалось, как тихо открылась и снова закрылась дверь.
Я резко обернулся и увидел вошедшего в ризницу другого монаха. Это был высокий худой человек с черной бородой. В его присутствии мой любитель нюхательного табака резко приобрел вид благоговейный и смиренный. Я решил, что вошедший – отец настоятель, что и подтвердилось, стоило ему заговорить.
– Я – отец настоятель этого монастыря, – произнес он негромким уверенным голосом, не спуская с меня взгляда холодных внимательных глаз. – Я услышал конец вашей беседы и хотел бы узнать, почему вас так заинтересовала записка, приколотая к одежде мертвеца.
Невозмутимость, с которой он сообщил, что подслушал чужой разговор, и спокойная властность, с которой потребовал объяснений, поразила и озадачила меня. Я не сразу нашелся, в каком тоне отвечать. Он же, видя мою нерешительность, истолковал ее неверно и сделал старику знак удалиться. Смиренно оглаживая длинную седую бороду, старик удалился, не упустив, впрочем, случая успокоить нервы доброй понюшкой «отличного табаку». У двери он задержался и отвесил глубокий поклон, после чего скрылся.