шней обстановки. После того как самые важные вопросы касательно отъезда в Англию были решены, я поинтересовался насчет мисс Элмсли. Ее родственник ответил, что нервное напряжение из-за Альфреда плохо сказалось на ее душевном и телесном здоровье. Им пришлось солгать о состоянии Альфреда и скрыть, насколько опасна его болезнь, иначе мисс Элмсли не удалось бы убедить не ехать сейчас же в Испанию.
В течение нескольких недель после их приезда Альфред медленно восстанавливал силы, однако душевное расстройство оставалось без изменений.
С первых дней, когда он пришел в сознание, стало ясно, что пережитое воспаление мозга чрезвычайно странным образом отразилось на его памяти. Он ничего не помнил о случившемся недавно. Поездка в Неаполь, наше знакомство, экспедиция в Италию – все это таинственным образом забылось. Воспоминания Альфреда о последних событиях стерлись полностью – он без труда узнавал священника и своего слугу с первых минут в сознании, однако стоило мне приблизиться к его постели, Монктон смотрел на меня с таким тоскливым подозрением, что я чувствовал невыразимую боль. Альфред все время спрашивал о мисс Элмсли и аббатстве, а кроме того, разговаривал так, будто отец все еще жив.
Врачи считали, что потеря памяти даже полезна Монктону, поскольку решает важнейшую для выздоровления задачу – сохраняет душевное спокойствие, – а воспоминания вернутся позже. Я изо всех сил пытался им поверить и ощутить тот же оптимизм, что излучали священник и его компаньон, когда наконец пришел день отправляться домой. Но мои силы были на исходе. На сердце было тяжело от предчувствия, что я больше никогда не увижу своего друга, и текли слезы, когда я смотрел, как нетвердо стоящего на ногах Альфреда, поддерживая под руки, ведут и сажают в карету, а та увозит его.
Меня он так и не узнал, но врачи настойчиво советовали попробовать восстановить наши отношения позже и дать Альфреду как можно больше попыток узнать меня снова. Однако для этого нужно было отправиться с ним в Англию. Лучшее же, что я мог на тот момент сделать, это попытаться сменить обстановку, чтобы восстановить душевное равновесие и силы, подорванные нервным напряжением и ожиданием у постели больного. Я уже бывал в испанских городах и видел многие достопримечательности, но решил повторить путешествие и освежить воспоминания о Мадриде и Альгамбре. Пару раз мне приходила мысль отправиться в паломничество дальше на Восток, но последние события отучили меня бросаться в необдуманные авантюры. Где-то в глубине сознания начало разгораться тянущее чувство, которое мы называем тоской по дому, и я принял решение возвращаться в Англию.
Я отправился домой через Париж, где меня должно было ждать письмо от священника – он обещал написать на адрес моего банкира сразу же, как доберется до Уинкота. Реши я все-таки отправиться на Восток, письмо переслали бы за мною вслед. Я предупредил, что никуда не поеду, и по прибытии в Париж первым делом отправился к банкиру, а уже потом в гостиницу.
Что письмо содержит худшую из вестей, я понял сразу же, как только увидел черную кайму конверта. Альфред умер.
Единственным утешением было то, что смерть он встретил спокойно, почти счастливо, не вспомнив ни единой роковой случайности из той цепи, что привела к исполнению древнего пророчества. «Любимый ученик мой, – писал священник, – по возвращении домой ненадолго воспрял духом, но по-настоящему силы к нему так и не вернулись, а вскоре случился новый приступ лихорадки. После этого он стал медленно угасать, пока не отправился в последний путь. Мисс Элмсли (она знает, что я пишу эти строки) просила меня выразить вам искреннюю и глубокую благодарность за вашу доброту к Альфреду. Когда мы привезли Альфреда в Уинкот, мисс Элмсли заверила меня, что всегда была верна помолвке, ждала Альфреда как будущая жена и будет теперь ухаживать за ним, как и подобает верной жене. Она не отходила от Альфреда ни на шаг. Умирая, он смотрел на нее и держал ее руку в ладонях. Надеюсь, вас хотя бы немного утешит, что до самого смертного часа он ни разу не вспоминал ни события в Неаполе, ни кораблекрушение».
Через три дня я был в Уинкоте, а священник рассказал мне подробнее о последних мгновениях жизни Альфреда. Я был ошеломлен, хотя и сам толком не понимал почему, когда узнал, что по предсмертному настоянию Альфреда его похоронили в том самом злосчастном фамильном склепе.
Священник отвел меня туда – мрачное и холодное подземелье с низким сводчатым потолком. По обеим стенам склепа шли ряды узких ниш, в которых виднелись торцы гробов. То здесь, то там в свете лампы поблескивали полированные шляпки гвоздей и серебряные украшения. Почти в самом конце склепа мой проводник остановился и указал на одну из ниш.
– Он лежит вот тут, между отцом и матерью, – проговорил он.
Чуть дальше в стене я увидел как будто узкий туннель, уходящий в темноту.
– Осталась только одна пустая ниша, – сказал священник, поймав мой взгляд. – Здесь лежал бы Стивен Монктон, если бы его тело удалось доставить в Уинкот.
По спине пробежал холодок, и я внезапно ощутил ужас, который сейчас кажется мне весьма постыдным, но в тот момент я ничего не мог с ним поделать. Благословенный свет погожего дня заливал открытый вход в гробницу, я отвернулся от пустой ниши и поспешил к солнцу и свежему воздуху.
Я шел через лужайку, на краю которой стоял склеп, когда услышал за спиной шуршание платья. Обернувшись, я увидел одетую в траурное платье девушку. По ее милому печальному лицу и приветливо протянутой руке я сразу понял, кто это.
– Я слышала, что вы приехали, – сказала девушка, – и хотела…
Она запнулась. Я почувствовал острый укол жалости, увидев, как задрожали губы, но прежде, чем я успел что-нибудь сказать, она взяла себя в руки и продолжала:
– Я хотела пожать вам руку и поблагодарить за братскую доброту к Альфреду, а еще за вашу тактичность и за то, что вы поступали из наилучших побуждений. Наверно, вы скоро вернетесь домой, неизвестно, встретимся ли мы еще. Но я никогда не забуду, что вы были с Альфредом, когда ему нужен был друг, и вас, как никого на свете, я буду вспоминать с благодарностью, покуда жива.
Невыразимая нежность ее слегка дрожащего голоса, красота бледного лица, бесхитростная искренность ее грустных глаз поразили меня до глубины души. Я не мог найти слов, чтобы ответить ей, поэтому только пожал и отпустил протянутую руку. Не успел дар речи вернуться ко мне, как она снова коротко сжала мою ладонь, развернулась и пошла прочь.
Мы действительно больше никогда не встретились. Наши жизненные пути не пересекались ни разу. Когда я последний раз слышал об Аде, она все так же была верна памяти усопшего Альфреда Монктона и носила фамилию Элмсли.
«Желтый тигр»
Он опаздывал на целых три часа, этот большой лионский дилижанс, и, если принять во внимание, что дороги свободны и расчищены, это было по меньшей мере странно. Дело происходило в старой гостинице в Труа, носившей название «Tigre Jaune», или «Желтый тигр», прохладным летним вечером. Жаркий солнечный день подошел к концу, и мы – то есть хозяйка гостиницы и я – смотрели вниз с галереи, обегавшей двор, рассуждая, что же могло послужить причиной задержки большого лионского дилижанса.
Во дворе мсье Ле Беф ждал момента, когда нужно будет вывести на смену свежих, вычищенных до блеска коней, и во весь голос развивал свое мнение: не иначе как виновато это casse-cou – casse cou damné[11]. Сам-то он просто уверен, что большой дилижанс в эту минуту лежит в глубоком овраге. Все помнят крутой холм на предпоследнем перегоне, а потом сразу же резкий поворот дороги? Вот там рядом как раз и есть это мерзкое место, у самого поворота; и если этот подлец кучер не сдерживал их хорошенько (а они тянут поводья, как три тысячи чертей) или если он хоть чуть-чуть gris[12], то есть опрокинул стаканчик-другой, большой дилижанс непременно постигло несчастье. Черт! Ему ли не знать? Разве не его кони ринулись однажды субботним вечером именно туда? (Свидетели многозначительно пересмеиваются.)
Один из помощников мсье Ле Бефа, вполне разделяя его мнение, уверял, что виноват здесь наверняка Гренгуар. Он так и знал, что от этого коня добра ждать нечего. Поверьте ему на слово, что Гренгуар, который ко всему прочему и хвост держит таким манером, как ни одно приличное четвероногое; вся беда от Гренгуара. Либо он закусил удила, либо чего-то перепугался, либо бросился на землю, но так или иначе перевернул большой лионский дилижанс.
Стоявшие кругом, все в синих куртках со сверкающими черными поясами, громко опровергали эту теорию, посчитав ее слишком суровой по отношению к Гренгуару и кучеру. Peste![13] Конь, в сущности, неплох. С норовом, ничего не скажешь, но вообще-то совсем неплох. Да и Пепен, кучер, известен как человек приличный, а рюмочку может пустить только в выходной день.
Дискуссия разгоралась, у ворот и около дома спорщиков слушали любопытствующие. Собралась небольшая толпа, и оттуда до галереи долетал шум спора вперемежку с перекрестным огнем взаимных опровержений и полновесных проклятий, сочных ругательств и божбы.
Хозяйка некоторое время молча прислушивалась, затем, с улыбкой повернувшись ко мне, сказала:
– Что бы там ни говорили эти парни, дилижанс сейчас приедет. Я не беспокоюсь за него.
– Вы, кажется, говорили, что ждете постояльцев?
– Да, мсье, доброго, милого мсье Лемуэна с матерью и красавицей невестой. Трех постояльцев. Боже! Я совсем забыла про золотые комнаты! Фаншонетта! Фаншонетта!
Тут стеклянная дверь напротив нас тихонько приоткрылась, и изящная фигурка в яркой юбке и корсаже и маленьком кружевном чепце с лентами появилась на галерее, словно сошла с картин Ланкри. Это была Фаншонетта, а дверь вела в золотые комнаты. Девушка приветствовала меня, незнакомца, глубоким реверансом. Она сказала, что как раз заканчивает готовить золотые комнаты, стирает налетевшую днем пыль с зеркал и фарфоровых статуэток. Мсье Лемуэн приехав, увидит, что все сияет чистотой, как в его собственном chateau