и настоятель монастыря. Я отвечал утвердительно, и он сообщил, что королева шведская желает, чтобы я незамедлительно предстал перед нею.
Опасаясь заставить ее величество ждать, я сразу же последовал за королевским посланцем во дворец, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь из монахов сопроводил меня. После недолгого ожидания меня препроводили в покои королевы. Она была одна, и, изъявляя поклоном готовность повиноваться королевским приказам, я заметил по выражению ее лица, что что-то случилось. Какое-то мгновение она колебалась, затем приказала мне – довольно резко – следовать за нею туда, где мы сможем поговорить без опасения быть подслушанными. Она провела меня в Galerie des Cerfs[32] и, неожиданно обернувшись, спросила, не встречались ли мы прежде. Я ответил ее величеству, что однажды я имел честь засвидетельствовать ей свое почтение, что она милостиво выслушала меня и на этом наша встреча окончилась. Она кивнула головой и огляделась по сторонам; затем произнесла отрывисто, что мое платье (речь шла о монастырском одеянии) придает ей отваги вверить себя моей чести, что она хотела бы заранее взять с меня обещание хранить тайну, которую она сообщит мне, так же строго, как тайну исповеди. Я почтительно отвечал, что мне часто приходится сохранять вверенные тайны по самому роду моей деятельности, что я никогда не разгласил ничьей тайны и могу считать себя достойным доверия королевы. После этого ее величество вручила мне пакет бумаг с тремя печатями, но без всякой надписи. Она приказала мне держать его под замком и быть готовым вернуть обратно в присутствии любого, при ком она об этом попросит. Затем она попросила меня запомнить день, час и место, когда и где она вручила мне пакет, и с этим отпустила меня. Я оставил ее одну в галерее, она медленно удалялась, опустив голову на грудь, и, насколько я мог судить, предавалась беспокойным думам[33].
В субботу десятого ноября в час пополудни за мной вновь прислали из Фонтенбло. Я забрал пакет из своего кабинета, решив, что у меня могут спросить его, затем, как и прежде, последовал за посланцем. В этот раз он без промедления провел меня в Galerie des Cerfs. В тот момент, когда я вошел, он захлопнул за мной двери так быстро и с такой силой, что я вздрогнул. Придя в себя, я увидел ее величество, стоявшую посреди галереи и разговаривавшую с одним из придворных – маркизом, которого, как я вскоре выяснил, звали Мональдески. Это был главный конюший шведской королевы. Я подошел к ее величеству и поклонился, затем встал подле нее, ожидая, пока она сочтет нужным обратиться ко мне.
Решительно, громким, чистым и ровным голосом она попросила у меня в присутствии еще троих находившихся в галерее придворных пакет, вверенный моему попечению. Когда она отдавала это приказание, двое из троих отошли на несколько шагов, а третий, капитан ее гвардии, подошел к ней. Я вернул пакет. Какое-то время она задумчиво глядела на него, затем вскрыла и вынула из него письма и исписанные листы бумаги, вручила их Мональдески и настояла, чтобы маркиз прочитал их. Он повиновался. Затем королева спросила тем же ровным голосом, с тем же строгим видом, знакомы ли ему документы, которые он только что прочитал. Лицо маркиза покрыла смертельная бледность, и он ответил, что все эти бумаги видит впервые в жизни.
– Вы отрицаете, что они вам знакомы? – обратилась к нему Кристина. – Отвечайте откровенно, сударь. Да или нет?
Маркиз сделался еще бледнее.
– Я полностью отрицаю, что мне знакомы эти документы, – ответил он глухо, не поднимая головы.
– А это вам тоже неизвестно? – спросила Кристина, неожиданно извлекая из складок одежды другой пакет писем и поднося его к самому носу маркиза.
Он бросил взгляд на пакет, отшатнулся и не произнес ни слова. В пакете, который давала мне на сохранение Кристина, содержались лишь копии. Подлинные письма были в том, который королева держала сейчас перед носом маркиза.
– Вы отрицаете, что это ваша собственная печать и ваш собственный почерк? – задала она вопрос.
Он пробормотал несколько слов, признавая, что печать и почерк принадлежат ему, и присовокупил какие-то извинения, пытаясь при этом переложить вину на других. Пока он говорил, трое присутствовавших при этой сцене придворных королевы молча окружили его. Ее величество дослушала его до конца.
– Вы – предатель, – сказала она и отвернулась от него.
При этих ее словах трое мужчин обнажили шпаги.
Маркиз услышал звон вытаскиваемых из ножен клинков и, быстро обернувшись, увидел обращенное против него оружие. Он тут же схватил за руку Кристину и увлек ее сначала в конец этой галереи, потом в другую, в самых трогательных выражениях умоляя выслушать и поверить в чистосердечность его раскаяния. Кристина позволила ему говорить, не обнаруживая и признака гнева или нетерпения. На лице ее не выступила краска, строгое выражение не изменилось. Было нечто жуткое в ясной, холодной, беспощадной решимости, с которой ее глаза останавливались на лице Мональдески.
В конце концов она высвободила руку, не проявляя, как и прежде, ни малейшего раздражения. Трое с обнаженными шпагами, молча сопровождавшие маркиза, пока он водил королеву по галерее, вновь окружили его, как только он остался один. На минуту – может быть, больше – воцарилась полнейшая тишина. Затем Кристина обратилась ко мне.
– Отец мой, – сказала она, – я призываю вас в свидетели того, что обошлась с этим человеком совершенно беспристрастно. – С этими словами она указала на маркиза Мональдески хлыстиком для верховой езды с рукояткой из черного дерева, оказавшимся у нее в руке. – Я дала этому жалкому предателю время, которое он просил – гораздо больше, чем он имел право просить, – чтобы он, если может, оправдался.
Заслышав речь Кристины, маркиз извлек из потайного кармана несколько писем и протянул их Кристине вместе с небольшой связкой ключей, которые он выхватил так порывисто, что вместе с ними из кармана вылетели и рассыпались по полу мелкие серебряные монеты. Он вновь направился к Кристине, и она хлыстиком из черного дерева дала знак своим людям, и они отошли к одному из высоких окон галереи. Я же отдалился от них настолько, чтобы не слышать разговора. Кристина и маркиз беседовали почти час, после чего она махнула хлыстиком, и люди со шпагами вернулись к Мональдески, а Кристина приблизилась к месту, где стоял я.
– Отец, – решительно сказала она чистым и звучным голосом, – мне нет нужды больше оставаться здесь. Оставляю этого человека, – указала она на маркиза, – на ваше попечение. Сделайте все возможное для спасения его души. Он не сумел оправдаться, и я приговорила его к смерти.
Вряд ли я испугался бы сильнее, услышав свой приговор. Маркиз же при этих словах бросился ей в ноги. Я преклонил колена рядом с ним и умолял простить его или, по крайней мере, назначить ему более мягкую кару.
– Я сказала свое слово, – отвечала она, обращаясь только ко мне, – и нет на земле силы, которая могла бы заставить меня взять его обратно. Множество людей было живьем колесовано за провинности несравнимо меньшие, чем преступление, совершенное против меня этим предателем. Я доверяла ему как брату; он самым бесчестным образом обманул мое доверие; я воспользовалась своим правом королевы лишить жизни предателя. Не говорите мне больше ни слова. Повторяю вам, он должен умереть.
С этими словами королева покинула галерею, оставив меня с Мональдески и тремя палачами, ожидавшими своего часа.
Несчастный опустился передо мной на колени и умолял последовать за королевой и еще раз попытаться вымолить для него прощение. Не успел я ответить ни слова, трое придворных окружили его, приставив к его телу острия шпаг, пока, однако, не причиняя ему вреда и сердито советуя ему исповедаться у меня и не тратить зря время. Я со слезами на глазах молил их подождать как можно дольше, чтобы дать королеве время для раздумий, которые, возможно, позволят ей изменить свое решение. Мне удалось уговорить капитана гвардейцев, и он оставил нас, чтобы побеседовать с королевой и увериться, не переменились ли ее намерения. Очень скоро он вернулся, качая головой.
– Вам не на что надеяться, – сказал он, обращаясь к Мональдески. – Примиритесь с небом. Готовьтесь к смерти!
– Подите к королеве! – вскричал маркиз, упав передо мною на колени и умоляюще сложив руки. – Подите к королеве сами, сделайте еще попытку спасти меня! О отец мой, отец мой, осмельтесь еще раз, попробуйте умолить ее, прежде чем оставите меня умирать!
– Вы дождетесь моего возвращения? – спросил я придворных.
Они ответили согласием и опустили оружие.
Я застал королеву в ее комнате одну. В ее лице и поведении не было и следа волнения. Все, что я ни говорил, не производило на нее ни малейшего впечатления. Я заклинал ее всем, что религия считает самым святым, призывая вспомнить, что благороднейшая привилегия властителя – являть милосердие, что первейший долг христианина – это долг прощать. Мои увещевания не трогали ее. Видя, что она остается непреклонной, я осмелился, на свой страх и риск, напомнить ей, что она живет не в своем Шведском королевстве, а у короля Франции, гостит в одном из его собственных дворцов; я без обиняков спросил ее, считается ли она с возможными последствиями своего приказа убить одного из придворных в стенах Фонтенбло без предварительного процесса или какого-то официального извещения о совершенном им преступлении. Она отвечала мне холодно, что достаточно ее собственного знания о непростительной вине Мональдески, что она ни в коей мере не зависит от французского короля и властна в собственных действиях в любое время и в любом месте, что она не отвечает ни перед кем, кроме Бога, за свое обращение с подданными и слугами, распоряжаться жизнью и свободой которых ей позволяют ее монаршие права, и отказаться от них ее не заставят никакие доводы.
Испуганный гневом Кристины, я все же продолжал убеждать ее. Она скоро прервала меня, знаком приказав уйти; в этот момент, мне показалось, выражение ее лица чуть изменилось; возможно, она была бы не против какой-то отсрочки, если бы не боялась показаться нерешительной и не опасалась, что Мональдески ускользнет от нее. Я попытался, прежде чем уйти, воспользоваться ее желанием смягчиться, которое, на мой взгляд, появилось у нее; но она гневно повторила жест, прогонявший меня, не дав мне произнести и нескольких слов, и с тяжелым сердцем я покорился неизбежности и покинул королевские покои.