ибудь, кто знает тайну места секретной дуэли. Всех, кого ему представляют, он первым делом об этом спрашивает, но боже вас упаси касаться этой темы позже, если только вы не хотите увидеть его безумие во всей красе. Если же хотите, спросите о дядюшке, и получите наглядную демонстрацию.
Через пару дней после этого разговора я встретил Монктона на званом вечере.
Лишь заслышав мое имя, он отчаянно покраснел, потом схватил меня за рукав и утащил в угол, где с поразившими меня горячностью и искренностью принялся просить прощения за то, что он сам назвал непростительной неблагодарностью, имея в виду его холодный отказ на мое предложение дружбы несколько лет назад. А после этого, как и предсказывал мой друг-атташе, сразу спросил, не известно ли мне место тайной дуэли его дядюшки.
И надо сказать, что, заговорив об этом, он необычайно преобразился. Извиняясь за отказ в дружбе, Альфред смотрел прямо мне в глаза, а теперь его взгляд то блуждал бесцельно, то впивался с напряженностью, граничившей с яростью, в стену или вовсе в пустоту между мною и стеной, и было невозможно понять, куда именно он смотрит. В Неаполь я прибыл морем из Испании, о чем сразу же ему и сказал, в том смысле, что ничем не могу помочь в поисках погибшего родственника. Монктон не стал углубляться в расспросы, а я, памятуя предупреждение друга, постарался побыстрее заговорить на общие темы. Альфред снова смотрел на меня прямо и открыто и все оставшееся время, что мы провели за разговором, не отводил взгляд и не пытался высмотреть что-то в пустоте.
В разговоре Монктон предпочитал скорее слушать, чем говорить, но когда все же высказывался, то ни следа безумия не было в его речи. Он явно был весьма начитан, причем по некоторым предметам весьма глубоко. Какую бы тему ни обсуждали, он мог привести точные и уместные примеры из прочитанного, не кичась своей эрудированностью, но и не пытаясь скрыть ее. Все его поведение было ярчайшей противоположностью тому, за что можно получить прозвище Безумный Монктон. Он вел себя так застенчиво и тихо, был так сдержан и деликатен, что временами проскальзывала даже какая-то женоподобность. В ту первую встречу мы проговорили довольно долго, а позже часто встречались и не упускали случая укрепить дружбу. Я чувствовал, что симпатичен ему, и несмотря на все рассказы о том, как он поступил с мисс Элмсли, несмотря на тень, которую история семьи и собственное поведение бросали на его репутацию, я начал испытывать к Безумному Монктону не меньшую симпатию, чем он ко мне. Мы часто катались верхом в окрестностях Неаполя или ходили под парусом вдоль живописных берегов залива. Не будь в его поведении двух особенностей, которые совершенно не поддавались моему пониманию, теплые, дружеские отношения, что установились между нами, можно было бы назвать братскими.
Что же касается странностей, то первой из них был тот самый странный взгляд, который я запомнил по первой встрече. Привычка напряженно всматриваться в пространство сбоку от собеседника, что так поразила меня, когда мы говорили о дуэли его дядюшки. Не важно, что мы обсуждали или что в этот момент происходило – неожиданно он застывал с выражением все той же напряженной ярости, всматриваясь в пустоту то справа, то слева от меня, где решительным образом ничего не было. Это действительно так напоминало безумие – или по меньшей мере ипохондрию, – что я боялся задавать вопросы и делал вид, что ничего не замечаю.
Вторая странность заключалась в том, что в моем присутствии он ни единого разу не обмолвился ни о цели своего приезда в Неаполь, ни о том, как обстояли дела дома в аббатстве Уинкот, ни о мисс Элмсли. Это поражало не только меня, но и всех, кто обратил внимание на наши с ним близкие отношения и считал, что Альфред посвящает меня во все свои тайны. Однако близился час этой и другим тайнам, о существовании которых я и не подозревал, раскрыться.
Как-то мы встретились с Альфредом на грандиозном балу у русского аристократа с непроизносимой фамилией, которую сейчас уже не вспомню. Я бродил по комнатам богатого дворца – из приемной в бальную залу, оттуда в комнату, где играли в карты, – пока не оказался в дальнем конце здания, где располагалось нечто среднее между небольшой застекленной оранжереей и будуаром, по случаю праздника комната была уютно освещена китайскими бумажными фонариками. Там было пусто, когда я вошел. Вид, который открывался через стеклянные стены, – Средиземное море, залитое светом яркой неаполитанской луны, – был настолько завораживающим, что я надолго застыл неподвижно, разглядывая его и вслушиваясь в приглушенную музыку, доносившуюся из бальной залы. Я задумался о родственниках, оставшихся дома в Англии, и резко вздрогнул, услышав свое имя, тихо произнесенное рядом.
Я обернулся и увидел вошедшего в комнату Монктона. Он был мертвенно-бледен, взгляд его сверлил воздух сбоку от меня, а на лице было то самое выражение, о котором я уже упоминал.
– Ты не против уйти с бала пораньше? – спросил он, так и не посмотрев на меня.
– Ничуть, – ответил я. – Ты плохо выглядишь. Могу я что-нибудь для тебя сделать?
– Нет, пожалуй. Но… Ты можешь прийти ко мне на квартиру?
– Конечно, пойдем!
– Нет, не сейчас. Мне нужно домой сию минуту, но тебя я бы попросил зайти через полчаса. Ты у меня не был, но я живу неподалеку, найти очень просто. Вот адрес. Нам нужно переговорить сегодня же – на кону моя жизнь. Умоляю тебя, приходи! Ради бога, приходи, как минут полчаса.
Я пообещал быть ровно в назначенное время, и он быстро вышел.
Думаю, нетрудно представить нервное нетерпение и смутные ожидания, которое охватило меня после таких слов и продолжалось отведенные Монктоном полчаса. Когда время почти истекло, я двинулся к выходу, через бальную залу. На лестнице меня окликнул друг атташе.
– Погоди! Уже уходишь? Так рано? – спросил он.
– Да. И повод прелюбопытный: отправляюсь на квартиру к Монктону по личному приглашению.
– Ты шутишь! Клянусь честью, тебе не занимать храбрости, коль ты готов отправиться к Безумному Монктону, когда на небе полная луна.
– Несчастный просто захворал. Да и не думаю я, что он так уж безумен.
– Спорить не буду, но помяни мои слова: не стал бы он звать тебя туда, куда не пускал ни единую живую душу, без особого умысла. Готов биться об заклад, сегодня ночью ты увидишь или услышишь нечто такое, что запомнится тебе на всю жизнь.
На этом мы и расстались. Вскоре я стучал в ворота дома, где квартировал Монктон, а слова друга все еще звучали у меня в голове. И хотя я посмеялся над его серьезностью, в душу мне уже тогда начало закрадываться подозрение, что эти слова могут стать пророческими.
Глава 3
Привратник, впустивший меня в дом, указал, на каком этаже была квартира Монктона. Поднявшись, я обнаружил дверь на лестничную площадку распахнутой. Альфред, вероятно, услышал мои шаги и пригласил меня войти, прежде чем я успел постучать.
Когда я вошел, Монктон сидел за столом, в руках у него была стопка писем, которую он перевязывал бечевкой. Я обратил внимание, что выглядел он в целом несколько более спокойно, хотя бледность не до конца оставила лицо. Альфред поблагодарил меня, за то что я смог прийти, пригласил сесть. Потом начал было повторять, что должен сказать мне что-то очень важное, но резко остановился, словно стыдясь продолжать. Я попытался успокоить его и уверил, что от души и бескорыстно готов помочь советом или делом, пусть только скажет.
Именно в этот момент я заметил, что очень медленно, дюйм за дюймом, его взгляд движется куда-то вбок, а потом замирает с характерной напряженностью, так часто пугавшей меня раньше. Все выражение лица молодого человека изменилось невиданным ранее образом; он сидел, будто застыв от смертельного ужаса.
– Спасибо за доброту, – очень медленно и тихо проговорил Монктон, обращаясь не ко мне, а в пустоту сбоку от меня. – Я знаю, что ты можешь помочь, но…
Он умолк, лицо снова побледнело, а на лбу выступили крупные капли пота. Альфред попытался продолжать, выдавил из себя пару слов, снова замолчал. Не на шутку обеспокоенный его состоянием, я встал со стула с мыслью налить воды из кувшина, который заметил на маленьком столике.
В ту же секунду он вскочил. Все слухи о безумии Монктона, что мне приходилось слышать, живо всколыхнулись в моей памяти, и я невольно отступил на пару шагов назад.
– Подожди, – сказал он, снова садясь на стул. – Не обращай на меня внимания, но, пожалуйста, не вставай. И еще, я хочу… я могу тебя попросить… прежде чем мы продолжим, сделать одну вещь. Если не трудно, ты мог бы пересесть вот сюда, где больше света?
– Конечно.
Единственным источником света в комнате была настольная лампа, и я сидел в глубокой тени.
Тогда он встал и вышел в другую комнату, откуда вернулся вскоре с большой лампой в руках. Потом взял со столика пару свечей, еще две с каминной полки и, к моему изумлению, составил их все вместе на стол ровно между нами, после чего попытался зажечь. Его руки дрожали, так что после нескольких безуспешных попыток я пришел на помощь. Следуя его указаниям, я снял абажур с настольной лампы, зажег вторую лампу, что он принес из другой комнаты, и свечи. Только после этого мы снова уселись – между нами стояли, кажется, все имевшиеся в квартире источники света. Его привычные учтивость и спокойствие вернулись, Альфред снова заговорил, теперь уже глядя мне в глаза и без всякой дрожи в голосе.
– Бесполезно спрашивать, слышал ли ты все, что обо мне говорят, – начал он. – Конечно, слышал. И сейчас я хочу объяснить свое поведение, которое породило все эти слухи. Кроме тебя, моя тайна известна только одному человеку; теперь я собираюсь доверить ее тебе и показать один предмет, о котором позже. Но сначала расскажу тебе подробно о той нужде, что привела меня сюда и все это время не дает вернуться на родину. Мне нужны совет и помощь. Я не буду скрывать ни единой мелочи, но сначала хочу проверить твою терпимость и дружескую симпатию, чтобы полностью открыться тебе. Простишь ли ты мне это недоверие, несмотря на всю твою искренность и прямоту, эту неблагодарность в ответ на доброту, что ты всегда проявлял ко мне со дня нашей встречи?