— Ничего не поняла, ну, да ладно.
Хозяин усмехнулся. Очень так по-доброму и почти изогнув губы в подобие улыбки. Совсем как в тот раз, когда она вдохновенно плела ему всякую чушь о своей жизни.
— Ну, так ты не против пригубить немного солнечной римской лозы, превратившейся в кровь молодого Диониса?
— Если это не очередная сыворотка правды, то только за. А то мне еще за прошлый раз ужасно неловко.
— Уверяю, что это всего лишь вино.
Лиза смотрела на шпагу-Змею, на эмблему «Медведей», на стальные глаза, на двухтысячелетнюю амфору и молчала. Немножко потрясенно, немножко радостно. И с какой-то надеждой в груди, трепыхавшейся легкими горячими крыльями изумрудного воздушного колибри.
Вдруг в проеме звякнуло.
Медея, возникнув из полутьмы, даже не смотрела на Лизу. Она не отрывала взгляда от Змеи и вина в глиняном точеном сосуде. И от Деймона…
Стояла, расстегнув куртку костюма. А в разошедшейся ткани виднелся идеальный подтянутый живот, нежно-молочная кожа и высокая, казавшаяся мраморной, твердая грудь. И капельки пота, алмазами блестящие на ней.
Так обычно стоят или в гостях у старого проверенного друга или… Лиза не хотела думать про «или». Совсем.
— Я воспользуюсь твоей душевой? — голос Медеи звенел сталью ее же рапиры.
И этот вопрос был адресован явно не девушке.
— Да, — Деймон кивнул, не сводя с Лизы глаз и не оборачиваясь.
И мисс Смоук тут же исчезла.
А Лиза осталась. Приняла из рук хозяина бокал и немного пригубила, ощущая необычную терпкость вкуса и легкое покалывание на языке. Хозяин не отходил, он ждал ее вердикта, упрямо сверля взглядом. Но она думала сейчас о другом. Лиза вдруг поняла прячущееся в глазах Медеи: тонкой вуалью в них сквозили безысходные тоска и боль от не имеющейся женской надежды.
Медея сбросила одежду на пол, вступила в душевую, ощущая ледяной пол ступнями, и резко повернула кран. Горячий.
Ей не просто хотелось смыть с себя пот после тренировки, ей требовалось срочно избавиться хотя бы от части боли, разрывающей душу. Заменить ее хотя бы ненадолго другой болью: удушающим паром и адским беспощадным кипятком.
Капли касались ее молочно-белой кожи и обжигали. Они оставляли яркие красные следы и спускались ниже к упругой груди, изнывающей без ласки. Грели дрожащее от обиды тело. Неподвижное и не желающее смягчить эту пытку.
Просто она любила его. Давно. Несоизмеримо с отпущенным для простых смертных временем. Очень и очень давно. А любовь, как известно, не подчиняется законам: ни земным, ни небесным. Она не поддается объяснению, не подвластна пониманию.
Любовь сильна. И несокрушима. Она появляется и исчезает, лишь когда ей одной угодно.
Медея злилась не на него, а на себя. Злилась за слабость, которую испытывала всякий раз, когда ей в сердце вонзались тысячи острых игл ревности. Каждый раз, когда черная боль, разрывающая сердце, пеленой опускалась на лицо и изводила разум.
Когда-то она лишилась всего ради этой любви. Пожертвовала самым главным, что у нее было. Только бы быть рядом. Но он не принял этот дар. И не хотел обманывать. Был честен с ней сразу, с первой секунды. Не давал надежд.
И она не могла злиться. Наоборот, безмерно уважала его за честность и благородство. И просто жила.
Жила одной лишь надеждой, что, может быть, когда-нибудь он примет ее любовь, как дар или как жертву. Пусть даже не будет чувствовать того же самого, это не страшно. Если оценит ее многовековое служение, ее преданность и верность. И разделит с ней ложе и… жизнь. Ведь ее любви, нежности, тепла хватило бы на них двоих. Непременно хватило бы!
И она продолжала жить одной лишь этой мечтой, одной надеждой. Проходили годы, века. Дамы сердца его сменяли одна другую. И она помнила каждую из них. И помнила боль. Адскую, чудовищную, нестерпимую. Ту боль, что в тысячи раз сильнее боли физической. Боль, что своими длинными крючковатыми пальцами каждый раз проникала ей в самое сердце, сдавливала, ранила и разрывала на части.
Боль, что заставляла ее годами прятаться у себя в комнате, закусывая до крови губы, ползать и тихо скулить, мечтая заживо содрать с себя кожу, чтобы хоть на секунду, но стало легче.
Женская печаль, та, что сродни горю от потерянных надежд, жила в ней несколько сотен лет. Она заставляла ее ненавидеть саму себя за слабость, низвергала на колени, терзая и вынуждая умолять небесного отца сжалиться и ниспослать смерть. Но Владыка, однажды уже преданный ею, был непреклонен.
— Да, Медея, ты сама выбрала свой путь, так иди им.
И каждый раз, видя новую избранницу Деймона, она завидовала снова и снова. Мечтая удостоиться хотя бы полувзгляда, наполненного такой же нежностью, таким же восхищением и желанием. Готова была принять эти чертовы подачки, чтобы хотя бы на день побыть той, кем мечтала стать долгие века — его любимой.
Почувствовать эти сильные руки на своих плечах. Ощутить пряность его обветренных губ на своих разгоряченных устах. Услышать его прерывистый шепот над своим ухом. Вкусить его сок, пропитаться запахом, испытать хотя бы сотую долю того, что он так щедро дарил своим возлюбленным.
Да ради этого она готова была вынести еще тысячу лет одиночества. Даже две или три. Но он упрямо делал вид, что не понимает. И не хотел причинять ей еще больше боли, всякий раз снова подчеркивая, как благодарен ей за дружбу.
И да. Он был с ней лишь однажды. Всего один только раз.
Никто тогда не видел его целый месяц. Она долго искала и нашла его в полузабытьи в темноте холодных покоев. Убитый горем после смерти первой из любимых женщин, сломленный, похожий на тряпичную куклу с повисшими руками-плетьми. Он не рыдал, нет. Хотя не боялся показать свою слабость.
Слезы давно высохли, они покинули его тело, не в силах принести облегчения. Смерть тоже отказывалась сжалиться над ним. Оставалось лишь бессилие, полностью захватившее разум и тело.
Медея бросилась навстречу и разрыдалась, счастливая от созерцания его, живого. Коснулась пальцами обжигающей колючей щетины. Замерла, вдыхая родной запах и благодаря всевышнего за то, что сжалился. Оставил ей ее любимого, пусть и такого далекого. И никогда не желавшего принадлежать ей.
Медея снова была согласна на все, лишь бы просто быть рядом с ним. Просто рядом.
И в ту секунду произошло чудо. Лед его глаз, будто растопленный ее горячими солеными слезами, сменился ясностью и чистотой. Теплые сухие губы осторожно коснулись ее шеи, поднялись к подбородку, замерли. И затем вонзились в ее рот, заставляя почувствовать дрожь изнывающего от желания тела.
Она догадывалась, что это лишь тоска по той, кого больше нет и никогда не будет. Знала, что потом он будет корить себя всю оставшуюся земную жизнь. Но не могла не отдаться воле мужчины, которого любила каждой клеточкой своего тела, всей глубиной и силой израненной души.
Ей хотелось запомнить этот миг, запечатлеть его в памяти и никогда не терять.
Ее подняло в воздух заботливо и легко, как пушинку. Его руки отнесли ее к массивному столу, опустили прямо на деревянную гладь и освободили от белья. Медея дрожала, чувствуя его желание. Она вытирала пальцами влажные дорожки от слез, катившихся по его небритым щекам, и хотела испить всю тоску, терзавшую его, принять на себя всю боль, гнетущую его, разделить то горе, что не давало ему дышать, и забрать его себе.
Ее ноги обвились вокруг его спины. Робко и несмело. Руки заскользили по горящей от желания вздымающейся мужской груди. Под ладонями ощущая пламя разгоряченного тела. Она торопилась, боясь, что он может передумать, подалась навстречу и приняла его в себя одним мощным толчком. Обжигающим и внезапным.
Притянула к себе, отчаянно, резко. Чувствуя, как раскаленное и горячее входит в нее, заполняя изнутри, заставляя напрячь мышцы и вскрикнуть от боли и удовольствия. Наполняя одинокую жизнь смыслом и теплом, рассеивая все сомнения.
Ведь именно это было единственно верным, правильным и таким желанным. Он рванул ее на себя и стал двигаться, как обезумевший, наращивая ритм и разрывая руками на ее груди тончайшую ткань одежды. Входил глубже и глубже, заставляя впиваться пальцами в спину и громко стонать.
Обжигал дыханием ее лицо, время от времени в слепом безумии хватая зубами ее губы. И она позволяла, боясь лишь одного, что этими самыми губами он может прошептать чужое имя. Имя женщины, горечь от утраты которой, чуть не отняла его у нее навсегда.
И Медея прижимала его к себе ближе, сильнее, крепче, боясь отпускать. Вдыхала мускус и свежесть соленого моря, перебирала спутанные пряди, ловила языком капельки пота. Вспыхивала изнутри, повторяя его уверенные движения, и вонзала пальцы в сильные плечи.
Она знала, что это тот самый миг. Единственный и яркий, которому, к сожалению, не суждено будет повториться. Не хотела терять надежду, кроме которой у нее ничего больше и не было. И старалась запомнить его навсегда.
Деймон замедлялся, придерживая ее под ягодицы, гладил, в полутьме целуя плечи, шею, глаза. Ласково брал за подбородок и притягивал для поцелуя, заставляя голову кружиться. Потом его руки раздвигали шире ее бедра и вновь грубо притягивали к себе, заставляя ощущать каждой нежной стеночкой изнутри всю его мощь и длину, быстро скользившие по ее выступающей влаге.
Она стонала, отбрасывая тревогу и ненужные страхи. Стонала, принимая его, сливаясь с ним, и наслаждаясь каждым мгновением этого прекрасного момента. Вскрикивала, ныряя в бездонный океан удовольствия, в сладкий плен наслаждения. И сходила с ума, слыша его тяжелое жадное дыхание, сопровождающееся звонкими шлепками ритмичных встречных движений.
Железные ладони впивались в ее ягодицы, оставляя на них багровые следы и синяки. Движимый стремительной, хищной, нечеловеческой силой и желанием обладать, он проникал в нее с каждым толчком сильнее, сводя с ума чистой первобытной энергией. Он был внутри — и это все, что ей было нужно. Тело напрягалось, как живая струна, руки дрожали, мысли туманились. Возбужденное дыхание обоих участилось, заглушая все звуки вокруг.