— Поскольку вы теперь наш сотрудник, мы сочли, что у вас должны быть ключи.
Я получил также номер на неограниченное время, завтрак, обед и разрешение брать любые товары из гостиничного магазина.
— Пока запасы не кончатся, — уточнил Фифи.
— Вы также сможете в любое время приехать к нам снова вместе с семьей, — говорит Май.
На обед она варит суп или делает омлет, а вечером я обычно хожу в ресторан ниже по улице. Я помог его владельцу с кое-каким ремонтом и в последнее время не достаю кошелек. О двери со створками он почему-то с прошлой недели ни разу не вспомнил. Когда я возвращаюсь в отель, я читаю. Вчера закончил «Холодную весну» Элизабет Бишоп и начал «Отцов и детей» Тургенева. Кроме того, каждый день я захожу к парню в купальню и даю ему советы насчет плитки.
— Хорошо, когда есть кому посмотреть со стороны, — сказал он вчера и добавил: — Нужно, наверное, снова пойти учиться.
Мы с его сестрой, помогая друг другу, приводим в порядок по номеру в день. Потом она занимается мальчиком.
Иногда Май прерывается и наблюдает, как я работаю. Случается, я отрываюсь от работы и замечаю, что она смотрит на мое отражение в зеркале; я наблюдаю, как она наблюдает за мной. Когда я поднимаю глаза, она отводит взгляд. Или собирается что-то сказать, но вдруг замолкает на полуслове. Иногда она смотрит, но не видит, и тогда я знаю, что она думает о чем-то другом. Она стоит неподвижная и отрешенная и ни на что не смотрит. А через некоторое время произносит:
— Простите, я задумалась.
Временами она смотрит на меня, словно понятия не имеет, кто я такой, и пытается найти мне место в черно-белой картине пыльного мира.
Она настойчиво расспрашивает меня в третий раз.
Я помогаю ей расстелить простыню, мы тянем каждый в свою сторону и заправляем края под матрас.
— Сюда никто не приезжает в отпуск, — говорит она, глядя прямо на меня.
Я выпрямляюсь. Стою с одной стороны кровати, она с другой. И хочет знать, что я здесь делаю. Кроме того, что помогаю ей с простыней.
Если бы мы сели, я и эта молодая женщина в розовых кедах, и сравнили бы наши израненные тела, подсчитали бы, сколько у кого шрамов, а затем подвели итог, она бы выиграла. У меня лишь незначительные царапины. Но даже если бы у меня в боку была открытая колото-резаная рана, эта девушка все равно бы выиграла.
— Сюда никто не приезжает без дела, — повторяет она.
То же говорит и мужчина в носках.
Кстати, я не видел его несколько дней. Он ведь упоминал, что отъедет по торговым делам?
— Полным-полно таких людей, как ты, ничего не понимающих в жизни, — сказал он, когда мы с ним столкнулись в последний раз.
Я должен сам подвергнуть свою цель сомнению.
Неожиданно для себя говорю:
— Я, собственно, приехал умереть.
Она смотрит прямо на меня.
— Вы больны?
— Нет.
Понимаю, что она потребует объяснения.
— Как умереть?
— Покончить с собой. Я еще не решил как именно.
— Понимаю.
Не знаю, что она понимает.
Не упомянуть ли, что в мире есть люди, которые хотят умереть, потому что происходящее для них невыносимо? Это была бы самая длинная фраза, которую я произнес за последние две недели.
— А почему вы не остались дома?
Она не спрашивает, не лучше ли умереть в окружении холодных гор.
— Хотел защитить дочь от того, что со мной случится.
— А меня? Меня вы не хотите защитить.
— Простите. Я не знал, что вы здесь будете. И мальчик. Даже не подозревал, что вас встречу. Мы ведь тогда не были знакомы, — добавляю я, чувствуя, насколько легковесны мои слова.
Не могу я сказать этой женщине, у которой нет ничего, кроме жизни, что я запутался. Или что жизнь оказалась не такой, как я ожидал. Если бы я сказал: «Я, как и все люди, люблю, плачу и страдаю», она бы, вероятно, поняла меня и ответила: «Я знаю, что вы имеете в виду».
— Я несчастный, — произношу во второй раз, если учесть сказанное маме. — И не знаю, как это исправить.
Мне словно слышится мамин голос: страдание всегда индивидуально, поэтому его нельзя сравнивать. Другое дело — счастье, оно одинаково.
Май смотрит в пол.
— Отец моего ребенка был экономистом и играл в джазовом ансамбле. Адам родился в подвале незнакомого дома, и мы с его папой были там одни. Мы плакали. Такой красивый ангел сошел с небес, сказал он.
Она замолкает, идет к окну и затем продолжает. Подыскивает слова, тщательно их выбирая:
— Его расстреляли на футбольном поле, и мы даже не смогли забрать тело. Позаботиться о нем, обмыть и похоронить. Мы видели в бинокль, как струйки крови стекали по его штанинам и рукавам. Мы думали, он уже мертвый, но наутро он поменял положение. Сначала лежал на спине, а на следующий день — на боку, вечером того же дня прополз два метра в сторону ворот. Я и не думала, что в человеке так много крови. Он умирал три дня. Мы видели, как сжимается под одеждой его тело, но потом нам пришлось бежать, а он остался.
— Прости, — повторяю я.
Сказать ей, что я себя не понимаю, не будет ли от этого хуже?
Она садится на стул, а я подхожу к ней и встаю перед ней на колени.
— Печаль как осколок в горле, — говорит она.
— Я не собираюсь умирать. Не сейчас.
Я мог бы сказать, не беспокойся, я не могу умереть. Или я мог бы сказать этой девушке, которая столько раз смотрела в дуло ружья и выжила, что я уже не тот, каким был десять дней назад. Или вчера. Что я меняюсь.
«Папа, а ты знал, что клетки тела обновляются каждые семь лет?» — заметила Лотос.
«Так человек постоянно перерождается?» — спросил Сван в порту, у бескрайнего зеленого моря, где по одну сторону причала китобойные суда, а по другую катера, которые возят смотреть на китов.
— Человек рождается, любит, страдает и умирает. — Май шмыгает носом.
— Я знаю.
— Некоторым моим друзьям не суждено было полюбить. Только страдать и умереть.
Я киваю.
— И хотя никто не знал, убьют его сегодня или завтра, люди не перестали любить.
Она встает и подходит к окну, поворачивается ко мне спиной. Блузка обтягивает спину.
— Мы держались вместе, все трое: я, Фифи и Адам. Хотели жить, а если что, то умереть вместе. Чтобы никто не остался.
Мальчик сидел за столом и собирал из мозаики, которую я нашел в гостиничном магазине, розовое сердце, но сейчас он слез со стула и подошел к матери. Он протягивает ей руку, и они стоят бок о бок, спиной ко мне. Он понимает, что она в смятении. Смотрит то на свою мать, то через плечо на меня. Поочередно. Я слышу, он о чем-то спрашивает. Хочет получить ответ. Хочет знать, что происходит.
— Вы знаете, что кровь чернеет, когда свертывается? — обращается она ко мне, продолжая смотреть на море.
Сказать ей, что она может найти прибежище
под крылами моими и ждать,
когда взойдет заря?
Я подхожу к ней:
— Ты выстояла.
Она оборачивается, не выпуская руку мальчика, солнце светит ей в спину, и она стоит в облаке света с комочками пыли, которые находятся в постоянном движении.
— Просто делаешь все, что в твоих силах, — говорит она. — Как человек.
Молва, что я помогаю брату и сестре, разошлась довольно быстро, и другие жители города, прежде всего женщины, тоже стали обращаться ко мне с просьбами. В последние дни их количество увеличилось, и сегодня утром на стойке в фойе меня ждали целых пять записок. Парень признался, что позволил себе принять заказы, и протянул мне несколько сложенных листков. В основном речь шла о красной воде в кранах, засорившихся раковинах, протекающих трубах, сломанных плитах и других электроприборах.
Я могу обнаружить протечку, но для ремонта нужны провода, проволока, жестяные банки, прокладки.
Могу ли я починить стиральную машину? Разбираюсь ли в компьютерах? Также нужно повесить зеркало на другом конце города.
Я делаю все, о чем просят, только если не нужно спускаться с фонариком в канализацию.
Mister Fix, читаю я в первой записке. Так вот как меня называют.
— Люди говорят, что вы можете починить все, — объясняет парень. — А еще вас называют Mister Miracle.
— Это не соответствует действительности. Да и ремонт на скорую руку.
Мои разъяснения, что я не слесарь и не электрик, действия не имеют. Нет электриков. Нет плотников. Нет водопроводчиков. Нет каменщиков.
— Почти никто не разбирается в электричестве, — говорит Фифи.
— Некоторым, разумеется, кажется несправедливым, что вы помогаете только женщинам, — добавляет он, не глядя на меня. — Я лишь хочу, чтобы вы об этом знали. И еще одно: звонили из ресторана. Просили передать, что сегодня вечером будет кровяная колбаса.
Я все-таки осмеливаюсь сообщить Май насчет краски, хотя и подозреваю, что ее, скорее всего, достать будет трудно.
— Нужно бы покрасить номера.
Она отложила пылесос.
— Только не в красный.
Там, где нет обоев, стены бледно-голубые, и решение приходит само собой.
Я предлагаю сохранить цвет.
— А ты не хочешь оставить тот же цвет?
— Всю страну залили кровью. Повсюду оставались кровавые следы, на дорогах были лужи крови. Кровь текла по улицам, шли кровавые дожди, и в конце концов все реки стали красными от крови, — говорит она безучастным голосом, словно читает лекцию. И не отрываясь смотрит на бледно-голубую стену. — Мы наливали красную краску в воронки, выдолбленные в асфальте разрывами мин, и получались кровавые розы. Так что всю красную краску в стране израсходовали.
Я молчу.
— Этот, наверное, все-таки для грунтовки. — Она снова поворачивается ко мне. — Но чтобы достать краску, нужны связи.
Май неподвижно стоит посреди комнаты и, глубоко вздохнув, продолжает:
— Тело человека такое чувствительное, кожа так быстро рвется, пули разрывают органы, куски бетона ломают кости, стекло отрезает части тела, — перечисляет она с каменным лицом.