— Ну, давай, сосед. Счастливо тебе, — пожелал ему Матушкин.
— Давай. И тебе счастливо, — наконец, кажется, более или менее свободно ответил ему на «ты» Зарьков.
— Да, да… Счастливо, сынок. Держись. Ну, давай!
Матушкин подержал еще трубку. Олега уже не было на том конце провода. Нехотя положил трубку и он.
Огромные снежные хлопья валили густо, сплошной стеной. Даже в темноте было видно, как прямо на глазах, словно мыльная пена, росла на земле пушистая пелена. Тонули в снегу пушки, склепы, кресты.
— Все, все заметет, — не унималась, разрасталась в сердце таежника радость. — Да сам господь-бог вроде за нас? — не выдержал, поделился он ею с Голоколосским и Лосевым.
— А что же ему, богу-то, за фашистов, что ли? Ясно, за нас, — удивился помор.
Матушкин был весь поглощен снегопадом.
— Красота-то, а! Ну, красотища! — Ощущение радости на миг, видать, вытеснило из его сердца тревогу. Привиделось метельное, особенно как раз в эту, февральскую пору родное Приморье. И вдруг дикой показалась ему мысль, что это, возможно, последний снег, последний снегопад в его жизни. Взглянул на серебряные с серебряной же цепочкой «анкеры», специально для него снятые солдатами с гауптмана, того, что нашли в разбившемся «юнкерсе». Если верить холодному блеску светящихся стрелок, через час, через два кто-то из взвода должен и помереть, вполне может быть, что и он. И, как уже стало обычным для него, тотчас же принялся отгонять эту мысль. За всю войну Матушкин ни на миг, ни разу не дал завладеть собой самому легкому в бою чувству: а, помирать, так помирать! Ему очень понравилось, как однажды в споре с солдатами и особенно с Пацаном Лосев запальчиво припечатал: «Кто смерти не боится — невелика птица, а вот кто жизнь полюбил — тот и смерть загубил». Матушкин и сам это знал, даже не знал, а чувствовал в этом какую-то глубинную неистребимую правду и потому не только не позволял себе думать о смерти, но, напротив, словно внушал себе, что при любых обстоятельствах обязан отчаянно противостоять ей и тогда само собой появляется больше шансов на жизнь.
Ужаса, слепого страха перед смертью Матушкин никогда не испытывал. Поначалу, правда, когда сыпались сверху бомбы, завывали, падая, мины или пули свистели над головой, так невольно и втискивался в землю. А после привык, научился моментально угадывать, когда надо кланяться, а когда и не нужно. Берег себя подсознательно и осознанно, как это и присуще всему живому, но больше, конечно, заботясь о Кольке: что будет с ним, если совершенно один останется, без матери и без отца? Вспомнил, как сын провожал его на войну: молча, без слез и без слов. Будто и не на фронт. Хлеб в кулаке мял, вкусный поджаристый край от испеченного Катей ему на дорогу пшеничного каравая. Матушкин отпанахал краюху Николке. И, прижав ее к боку, сын с нетерпением ждал, как только отец уйдет, сразу вцепиться в нее зубами. Матушкин подумал, что сын и теперь, наверное, ходит все время впроголодь, а то и голодный.
И вдруг Евтихий Маркович уловил, что там, у немцев, урчание машин стало иным. Рокотали они теперь отрывисто, коротко. «Кончили маршировать. Разворачиваются, становятся в боевой…» — сообразил он.
— Голоколосский! Отставить… Лосев! В часовню! Бегом! Всех в ружье! Голоколосский! Звоните комбату. Живо! Доложите: считаю, скоро, со светом пойдут. Ну! Живо, живо! Бегом!
Занервничала и наша пехота в передних окопах. Небо там, над ними, озарилось всполохами ракет.
А оба расчета выбегали уже из часовни. На ходу одевались, втискивали в магазины карабинов патроны, диски в автоматы вгоняли. После обогретой часовенки солдаты ежились, выплясывали на лютом утреннем морозе. Немец, гад, опять не дал поспать, помешал.
Чуток разогрелись, поразмялись, когда по команде «к бою» высвобождали из-под снега ящики со снарядами и осторожно, чтобы не сбить со стволов, с колес, со щитов белые пушистые шапки, расчехляли орудия. Обнаженные хоботы побеленных «семидесятишестимиллиметровок» неприметно лежали на брустверах, готовые расколоть громом ночь, полыхнуть смертоносным огнем.
Неожиданно, как заслонку вдруг кто закрыл, перестал валить снег. Матушкин и пожалеть не успел, и сразу, словно в нем, в этом снеге, и была вся помеха, началось. Заскрипел «ванюша» на той, на вражеской стороне. Скрип ракет перешел в раздирающий душу вой. Дружно затявкали и забухали у немцев орудия. Небо там, на востоке, полыхнуло огнем. Еще минут двадцать после этого громыхал и вспыхивал фронт, когда далеко-далеко, где-то на юге ответила наша, должно, корпусная тяжелая артиллерия. И куда там фрицам до нас! У немцев от наших разрывов все тряслось и гудело. Потом все сразу притихло в «котле». Уже успел зарумяниться и засветлеть там, над ними небосвод, а танки не шли.
— Порядочек, — нервно, потер ладонями инженер. — Видать, в самое яблочко их. Вот он, наш «бог войны»!
Вытянув из своего окопчика голову, Матушкин вслушивался.
И тут в нишке окопчика зазвонил телефон.
— Идут! — хрипел в трубке голос комбата. — Сзади, с тыла идут!
— Как? — не сразу сообразил Матушкин.
— А так!.. Да, да, милок, за спину смотри!
— Да откуда же им взяться там, за спиной?
— Фюрер… Он, наверно, на помощь прислал. Матушкин замолчал. Как ни привык он к передрягам войны, сердце заколотилось сильно и больно.
— Ты чего? — вновь захрипел в трубке голос комбата. — Примолк чего?
— Это точно, что ты сказал? Кто сообщил?
— Разведчики, кто же еще. Евтихий Маркович выругался.
— Так что держись. Сам держись, — посоветовал капитан. — Поздно менять. Подмоги не будет.
Матушкин знал: развернуть орудия, да еще на таких огневых, какие сейчас у него и у Зарькова, дело минутное. Но кто его знает, может быть, как раз этого там, в «котле», только и ждут и как двинут сразу с обеих сторон?
От новой этой заботы стало на душе у приморца неуверенно и смятенно. Наблюдая теперь за тем, что творилось и сзади, и спереди, Матушкин лихорадочно соображал, что же ему тогда делать, если с обеих сторон сразу пойдут. «Одну пушку на запад, одну на восток? Неужели все прахом пойдет: маскировка, фальшпушки, вся моя западня? Голоколосский… умник… неужели он прав: нельзя полагаться на заранее продуманный план, на точный расчёт? Как это он?.. Чем стройнее, логичнее продумано все наперед, тем скорее все придет в противоречие с подлинной жизнью. Накаркал, вот гад!»
Что-то обеспокоило выползшее из-под шапки и уже малость застывшее ухо приморца. Он прислушался и различил вкрадчивый, словно шмелиный гуд, рокот машин. Надвигался он сзади.
«Вот оно, начинается. А может, — подумал он, унимая волнение, — преждевременно, отвернут, может, еще?» Но гул за спиной нарастал. Вгляделся в «котел». Там тихо. Там, наверное, ждут. И еще до того, как танки выползли на вершину хребта, закричал:
— Танки с тыла!
Неожиданность смещения фронта и того, что сейчас начнут тебя колотить с обеих сторон, придавила солдат. У Вани, бывшего наводчика, к этому чувству подмешивалось еще одно, словно сдирающее с него кожу: что сейчас вовсю попрут на него танки, того и гляди, влепят прямо в пушку фугаской или болванкой. Но только, бывало, станины вразлет, только щелкнет в гнезде панорама, только гаркнет сержант: «Бронебойным! Прицел!»- тут уж Ваня впивался глазом в окуляр, пальцы сами вертели штурвалы, рука искала рычаг. Весь мир для него умещался тогда в перекрестии панорамы. Все, все забывал. И страх тоже. А сейчас?.. Почти неделю уже командует Ваня расчетом, а не сумел привыкнуть к своему положению. Куда вот теперь себя деть? По уставу командир должен быть там, где для победы нужней. А где это место? Кто сейчас ему точно укажет? Взводный! «Постой, а может быть, на самом деле, как и взводному, из окопа огнем управлять? — заколебался Ваня. — И безопасней, и видно… Вполне. Прекрасный обзор. А если как прежде — взять да и встать самому за прицел?» И пожалел тут Ваня, в какой уже раз пожалел, что больше нету сержанта. Зачем он в санчасть ночью самовольно к медсестрам поперся? Заблудился, напоролся на мину. Поставили Ваню вместо него, а вместо Вани Семена.
От наводчика, от Барабанера сегодня зависело многое, если не все. До недавнего времени, когда он, Ваня, сидел за прицелом, все, в конце концов, зависело от него и от наводчика второго расчета — Голоколосского: командиры командовали, а стреляли-то все же они. И неплохо, в общем, стреляли: девять звезд уже на стволах, расчеты и пушки целы. Но только Ваня подумал так, тотчас вспомнил Пашукова и Сальчука. «Что ж получается? Был наводчиком — все шло нормально, стал командиром — и сразу беда? Как же мне после этого командовать боем?» Ваня взглянул на солдат. Он знал по себе, в такие минуты солдаты целиком вверяются командиру, с надеждой и верой глядят на него, ждут его приказаний.
Пацан, припав на колено, как младенца, прижал к груди обтертый им ветошью от масла блестящий холодный снаряд. Позабыл все обиды свои, и не до выходок. Чеверда и Орешный примостились на обледенелых станинах. О чем они думают? О чем, сидя вот так, думают они всегда? О доме, о женах, о детях? Или, возможно, о том, какой неумелый, неудачливый у них командир и что с таким скорее всего пропадешь? Не очень, правда, сноровисты… особенно Чеверда. Однако невозмутимы, спокойны. Или так только кажется, а на самом деле тоже, наверное, как и все, таят в сердце страх?
Оглядывал из своего окопчика расчеты и Матушкин. Разверстые жерла орудий с надульными тормозами, казалось ему, торчали, как лопоухие морды собак. Припав к снегу, таясь, они будто нервно вынюхивали в воздухе, привычно ловили знакомый и терпкий запах зверья. Солдаты в белых маскировочных халатах застыли, как снежные бабы, только пар изо рта валил.
Даже с этой, вроде бы тыльной стороны огневые терялись за несколькими рядами могил. Матушкин слегка успокоился. Повел дальше взглядом, теперь уж назад, к «котлу», и даже слегка задохнулся. Потянул из окопчика шею, привстал. Сердце так и заныло, да так сладко, что досадное, все время точившее его беспокойство пусть на миг, но все ж отпустило его.