Как перекликается этот ответ с евангельским «Я есмь…» («Это я, я сам»), означающим в том числе и согласие на жертву, предание себя Воле Божьей, самопожертвование!
Обливаясь кровью и изнемогая от боли, отец Александр побрел в сторону дома. Из окна соседнего дома видели, как батюшка шел, зажимая рукой затылок… Он дошел до калитки своего дома, взялся руками за перекладины забора и медленно сполз по ним на землю… Собаки не залаяли. Воцарилась тишина, изредка прерываемая стонами батюшки…
Жена отца Александра, находившаяся дома, услышала стоны и вышла. Но через широкий штакетник забора не было видно, кто стонет у ворот. Испугавшись, она вызвала «скорую помощь». Позже она вспоминала: «В семь часов я проснулась от стонов и всхлипываний. Окно комнаты, где я сплю, выходит на улицу, и мне всё было слышно. Какое-то время я не решалась выйти, затем оделась и подошла к калитке. За ней лежал окровавленный мужчина. Узнать, кто это, было невозможно. По телефону вызвала „скорую“ и до тех пор, пока не приехала милиция и не попросила подойти к убитому, не знала, что это мой муж». Подойдя к нему, Наталья Федоровна сначала не узнала в убитом своего мужа, потому что отец Александр был в сером пиджаке, а на лежащем перед ней человеке пиджак был черным. И лишь когда ей предложили посмотреть на ноги, она узнала носки, поняла и лишилась чувств… Пиджак стал черным от крови.
Наталья Федоровна рассказала впоследствии о том, что, придя домой накануне вечером, отец Александр был взволнован. Он сразу поднялся на второй этаж, всюду включил свет и лишь потом разделся. Очень вероятно, что в тот день он получил отчетливый сигнал о готовящемся преступлении или почувствовал надвигающуюся опасность и хотел отвести ее от близких. Разбитые в тот вечер фонари поблизости от дома отца Александра также красноречиво дополняли картину. В собственном графике он, однако, не стал ничего менять.
София Рукова приводит эпизод лета 1986 года: «В электричке отец (мы ехали с ним к нему домой, в Семхоз, чтобы поснимать его маленького внука) обращается ко мне: „У Вас будет немного пленки… заснять дорогу от станции к дому?“ — „Да. Конечно“. — „Это ведь особая дорога… (отец смотрит мне прямо в глаза). Она вообще — особая… Меня можно не снимать, главное — дорогу…“».
Ксения Покровская, бывшая прихожанкой и другом отца Александра еще с «тарасовского» периода его служения, говорила ему: «Алик, тебя убьют». По ее словам, он отвечал ей: «Я готов. Я делаю всё, что я должен делать». «Ведь убьют, убьют!» — сокрушенно говорила в период широкой проповеди отца Александра Наталия Ермакова. «Будет мученик», — ответила ей Ксения Покровская.
…Машина «скорой помощи» приехала через полчаса после телефонного звонка Натальи Григоренко-Мень. Рассказывает дежурный врач П. В. Чернышов: «9 сентября в 7 часов 12 минут наш диспетчер Хомутова приняла вызов по телефону. Звонившая женщина сообщила, что у калитки ее дома лежит окровавленный мужчина. Мы быстро собрались и через пятнадцать минут я, фельдшер Э. Киселева и водитель Е. Глинчиков въезжали в поселок совхоза „Конкурсный“, что около станции Семхоз.
Одинокий мужчина махнул рукой вправо, указывая направление. На тихой безлюдной улице около калитки нужного нам дома лицом вниз лежал пожилой мужчина. Руки протянуты вперед, полусогнуты, на голове рана сантиметров 8–9.
Ощущение такое, что он из последних сил шел к дому, а перед калиткой силы его оставили и пострадавший сначала опустился на колени, а затем упал на грудь. Услышав шум машины „скорой помощи“, залаяли собаки, и из дома вышли две женщины. Мы находились по другую сторону забора. Я спросил, не их ли это родственник или знакомый. Они ответили, что не знают его, и тут же ушли в дом. Дальше работали по схеме — зафиксировали смерть и по рации через станцию „скорой помощи“ вызвали милицию. Они прибыли минут через пятнадцать».
Впоследствии соседи отца Александра вспомнили, что видели около его дома двух неизвестных людей поздно вечером, за день до убийства, но их спугнула патрульная милицейская машина — возможно, нападение планировалось на вечер 8 сентября.
Однажды отец Александр сказал, что хотел бы умереть один… Так и случилось — он умер один, под небом, погиб из-за кровопотери. У ворот его дома образовалась огромная лужа крови… «Это венозная кровь, темная. Я не мог смотреть, как по ней ходили милиционеры, топтали ее ботинками, — рассказывает Владимир Юликов. — Я собрал ее в большой целлофановый пакет, она была, как студень — кровь свертывается. Мы вылили ее на дно могилы». Крови было так много, что ее пытались засыпать песком, но она всё равно выступала. «Кровавая эта земля должна быть зашита в антиминс, мы могли бы служить на ней литургию, — пишет Ольга Ерохина. — Литургия на крови. Спас на Крови. Листья, окрашенные кровью. Кровью помазанный косяк калитки (может быть, тянулся к звонку — сползающий след пальцев). Чтобы ангел смерти не поразил первенца… Жертвенный агнец, жертва. <…> Седой волос его, в окровавленной земле. Запах крови шел от земли. Мы собирали ее с детьми, и две собаки — свидетели его умирания — глядели на нас».
Несколько прихожан Новой Деревни, не дождавшись отца Александра, поехали в Семхоз, а оттуда, узнав о трагедии, — в загорский морг. «Ужас от его гибели был ни с чем не сравнимый, мистический, связанный не просто с его кончиной, но с непереносимым сознанием, что жизнь, которая была явлена в отце Александре, могла быть убита, — вспоминает Андрей Еремин. — Смерть батюшки вызывала яростный протест против этой гибели любви, добра, света».
На следующий день тело было перевезено в Сретенский храм Новой Деревни и находилось там вплоть до 11 сентября. 11-го, в день усекновения главы Иоанна Предтечи, были похороны. Все священнослужители были облачены в белые ризы, символизирующие Божественный Свет. В этот прохладный и пасмурный день как будто природа скорбела вместе с прихожанами Сретенского храма. Всё пространство церковного двора, и рядом за его пределами, и даже на крыше — было заполнено людьми. Несколько молодых людей стояли на звоннице с зажженными свечами. Стояли молча, почти без движения в течение нескольких часов. Митрополит Ювеналий, служивший литургию, разрешил вынести гроб из храма и поставить его во дворе, чтобы все могли проститься с батюшкой. Решено было дать слово каждому, кто захочет сказать. Люди молча выстроились в очередь и стали постепенно подходить ко гробу.
Здесь были все, кто смог, кто успел вернуться из отпуска, прилететь из Крыма, из других городов и стран… Фазиль Искандер[350], бывший очень близким для батюшки человеком, с которым совсем недавно они вместе были в заграничной поездке; Марк Розовский[351], в театре которого отец Александр читал лекции… Здесь стоял давний друг отца Александра Григорий Померанц[352], который скажет впоследствии о потере батюшки: «Убийство о. Александра сперва просто ударило по лбу. Это было почти физическое чувство, поэтому я точно помню место удара. Потом, на похоронах, спокойно и печально заработало сознание, и я вдруг увидел, что мы вступаем в новое время мучеников»[353]. Владимир Лихачев, обнимая свою молодежь, повторял: «Осиротели мы, совсем осиротели…» И здесь же находились приверженцы общества «Память» (Осташвили[354] наблюдал похороны с крыши), сотрудники силовых ведомств, теле- и радиоканалов, телеведущие программы «Взгляд» — Александр Любимов, Дмитрий Захаров, Александр Политковский.
И вдруг неожиданно над головами сотен собравшихся, над раскрытой могилой зазвучала проповедь отца Александра о том, как важно человеку всегда быть наготове, быть в таком душевном состоянии, как будто сегодня или завтра может пробить его последний час и он предстанет пред Господом. «Когда при отпевании отца вынесли на улицу перед храмом, все вышли следом, и осталась Мария Витальевна в пустом, залитом светом храме, в котором гремел, заполняя всё пространство, голос отца, — рассказывает Наталия Ермакова. — Кажется, это была его проповедь о Воскресении, и слова были в точности о нем самом!»
Вспоминает Ольга Ерохина: «…Похороны. Эта митра, надвинутая на измученную голову, — которая так не шла ему и при жизни казалась терновым венком, чем-то безобразным, насильно нахлобученным на прекрасный лоб. Невольник православных обычаев, варварства, терпящий их при жизни, обречен был на такие проводы. Закрыт лик — а любопытные шептали: „Что? Почему лицо закрыто? Изрублено лицо?“ А мы знали, и те, кто ночью был в церкви при гробе, видели: лик его был прекрасен, как свет, — очень бледен, но живой, с чуть рассеченным у брови лбом — вероятно, от падения. Сияющее лицо единственным источником света в сгустившейся черноте».
«Черно-белые кадры, в которых нет чувств, — описывает похороны отца Александра Анна Дробинская. — Новая Деревня, пятитысячная толпа. Вереница людей подходит к гробу прощаться; парни-афганцы, взявшись за руки, держат коридор. Подхожу к гробу с ожиданием ужаса, взрыва отчаяния, слез — кадры в памяти становятся цветными, ощущаю сноп белого света, бьющий из гроба. Прикладываюсь к руке, лежащей на покрывале, и чувствую, что она живая, живее, чем я, чем всё вокруг меня, чувствую любовь, идущую от нее».
Из книги Ольги Ерохиной: «Звонок вечером в день похорон: „Ты прикладывалась к руке?“ — „Да“. — „Она была теплая?“ — „Теплая. Я еще удивилась“. — „Да, и Ася тоже говорит: такая теплая и пушистая рука, живая“. Меня пронзает: „А вдруг ошибка? И он живой?“ — „Нет, я о другом. Дух ведь дышит, где хочет? И он послал его в руку — нам в утешение — теплом. Ошибки быть не могло, ведь было же вскрытие, судебная экспертиза. Это он для нас, нам — последнее тепло. Понимаешь — вопреки естеству…“»[355].
«Я верю, что Господь за тот подвиг, который пронес через свою жизнь отец Александр, примет его в Свои Небесные обители, где нет уже ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но где пребывает жизнь бесконечная», — сказал митрополит Ювеналий на отпевании. Перед тем как опустить крышку гроба, он подошел ко гробу и приоткрыл лицо отца Александра. Оно было совершенно белым, вся кровь была потеряна в день убийства… «Но, поразительное дело, когда открыли гроб, все увидели, что он улыбается, — вспоминает Евгений Ямбург. — Что вполне закономерно для верующего человека. Ибо блаженны пострадавшие правды ради. Для таких по-настоящему вер