В те дни, когда я могла ночевать дома, мы с братом дежурили на чердаке, где могли наблюдать воздушные бои во всей их страшной и вместе с тем увлекательной величественности. Война как бы приоткрывала завесы потустороннего мира. Война шла не только между армиями, между народами, война была где-то глубже, в сердце человека, в сердце мира. Казалось, все силы света и тьмы вышли в бой…
„Матерь Божия победит!“…
„Всем нам надо будет умереть, но только мы с вами не умрем насильственной смертью, — сказал батюшка в один из моих приездов. — И с голода мы с вами не умрем, хотя и мало у нас сейчас хлеба, и еще меньше будет“.
Я рассказала батюшке, что везла детям несколько булок, которые мне с большим трудом удалось достать, а когда встретила знакомую старушку-монахиню, мне очень захотелось дать ей одну булку, но я не знала, правильно ли я поступаю и имею ли право так делать… Батюшка сказал: „Если вы везли булки для детей, то давать их кому-нибудь не было вашим долгом, но, если вы по расположению сердца отдали одну из них, Господь вернет вам пять“. Так всегда и бывало, как сказал батюшка.
Господь питал нас в это тяжелое время самым чудесным образом. Всё необходимое появлялось совершенно неожиданно и тогда, когда, казалось, помощи ждать было неоткуда. Евангельское чудо с умножением хлебов, казалось, повторялось ежечасно.
Однажды совершенно незнакомая женщина передала мне десяток яиц в такой момент, когда я ничего не могла достать для детей. Она везла яйца своим родственникам. Оказалось, что их нет в Москве, везти яйца в деревню было неудобно, и она отдала их мне, так как я попалась ей на дороге в этот момент.
В Рождественский сочельник я собиралась ехать в Загорск с пустыми руками. Однако меня не покидала уверенность, что Господь пошлет что-нибудь для детей. Когда я уже направлялась к вокзалу, неожиданно встретила девушку, которая до войны была няней Павлика. Она с радостью отдала мне только что полученные на заводе продукты, так что можно было не только накормить наших детей, но и устроить Рождественскую елку, пригласить деревенских ребятишек. Этой первой военной елки я никогда не забуду».
Случилось так, что в период больших испытаний снялись какие-то покровы и обнажились глубины вещей, через которые виднее стала таинственная связь между людьми. Война обострила все чувства до небывалых пределов. Когда неприятель занимал города, казалось, что гибнут близкие люди, и когда воздушный налет разрушал дома в Москве, то ее жителям казалось, что разрушаются части собственного тела. Так жила семья Меней в эти тяжелейшие месяцы начала войны.
«Неприятельские войска были настолько близки к Москве, — вспоминает Вера Яковлевна, — что железнодорожное сообщение было затруднено, а проезд, даже на такое расстояние, как до Загорска, мог быть допущен лишь по особому разрешению. Мои поездки в Загорск продолжали быть регулярными, но каждая из них становилась чудом — чудом, которое совершал преподобный Сергий по молитвам батюшки.
К запрету ездить по частным делам по железной дороге присоединилась резкая физическая слабость, вызванная развивавшейся дистрофией. Когда меня спрашивали: „Вы завтра едете в Загорск?“ — это звучало как насмешка. Это было совершенно невозможно.
А на следующий день начиналась борьба, которая происходила не во мне, не в моем сознании и воле, борьба между стихиями мира сего, которые бушевали в Москве, и благодатными силами, которые шли из Загорска. Я сама была почти пассивна, стараясь лишь чаще повторять молитвы, вспоминая слова батюшки: „Держитесь за ризу Христову!“ Жизненно важное значение этих слов ощущалось в те трудные дни с особенной, недоступной нам в обыденной жизни остротой. Весь мир вокруг был как бы покрыт толстым слоем непроходимых льдов, и единственным ледоколом была молитва. Без нее нельзя было в буквальном смысле сделать ни шагу. Это было совершенно очевидно. <…>
Но на каждом этапе приходила неожиданная и нечаянная помощь, и препятствия рушились одно за другим. Когда проезд был совсем закрыт и допускался лишь с разрешения коменданта города, я спросила батюшку: „Как я приеду в следующий раз?“ — думая только о земном, как апостол Петр в тот момент, когда Господь назвал его „маловерным“. Батюшка ответил: „С Божьей помощью!“
Сила батюшкиных слов заключалась в том, что они полностью согласовались с жизнью, и вся жизнь становилась постепенным раскрытием того смысла, носителем которого являлся он сам».
В конце 1941 года дальнейшее развитие получило дело Владимира Григорьевича.
«В начале войны Володю перевели в Тулу, — вспоминает Елена Семеновна. — Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18 декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из-за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (ее сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и замужние сестры.
Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Ее! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. „Вот видите, — сказал батюшка, — полкомнаты было дел, и все Божия Матерь закрыла“.
В 42-м году начался голод. Немцы наступали, положение становилось опасным. Всё труднее было добывать продукты. Володя вызывал меня в Свердловск. Я, конечно, пошла к батюшке, чтобы выяснить этот важный вопрос. Но батюшка на этот раз не дал определенного ответа, а предоставил мне решать самой. „Скорбь будет и тут, и там, но там скорбь будет дольше“, — сказал батюшка. Володя бомбардировал меня письмами и телеграммами, даже писал Алику (хотя ему было только 7 лет). Немцы были очень близко, и нас бы они, конечно, не пощадили. Я даже заплакала, но всё же решила остаться на месте».
Вот как вспоминает об этом решении Вера Яковлевна: «В один из тревожных дней надо было выяснить волновавший всех нас вопрос. Муж Леночки настойчиво требовал переезда ее с детьми в Свердловск, где он работал в это время на военном заводе (он считал дальнейшее их пребывание под Москвой чрезвычайно опасным). Я отправилась к батюшке с Аликом и Павликом. Павлика пришлось большую часть дороги нести на руках. Увидев нас, батюшка очень обрадовался. „За вашу заботу Матерь Божия вас не оставит“, — сказал он.
Когда все сели за стол, батюшка посадил Алика и Павлика рядом с собой. Народу за столом было довольно много. „Чьи это мальчики?“ — удивленно спросила незнакомая мне женщина, войдя в комнату. „Мои“, — ответил батюшка».
«Не буду рассказывать о тех мытарствах, которые мы перенесли в Глинкове в первый год войны, — вспоминает Елена Семеновна, — но батюшка был рядом, в 4,5–5 км от нашего дома. Можно было всегда пойти к нему посоветоваться, и это меня успокаивало».
Глава 6Смерть отца Серафима
«Однажды, когда я пришла к батюшке, — вспоминает Вера Яковлевна, — у него сидел незнакомый мне человек и что-то писал. Это был о. Петр. „Возьмите благословение“, — сказал батюшка. Я подошла к о. Петру. Он встал и благословил меня. После батюшка говорил мне: „Вы одни не останетесь: не будет меня, будет о. Иеракс, не будет о. Иеракса, будет о. Петр“».
В начале 1942 года здоровье отца Серафима резко ухудшилось.
«В это время батюшка уже начал чувствовать себя больным, — рассказывает Вера Яковлевна. — Мы долго не знали ничего о характере его болезни, думая, что он страдает малярией. Теперь я понимаю, что он не хотел омрачать жизнь своих духовных детей ожиданием близкого конца.
Однажды батюшка сказал мне: „Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем родные сестры“.
За время своего пребывания в Загорске я еще раз была у батюшки вместе с детьми. „Удивительно хорошие у вас дети. Они ведь и ваши дети“, — сказал батюшка. Мы сидели вместе у батюшки в садике. Алик принес какой-то цветок и, показывая его батюшке, говорил: „Вы только посмотрите, какой он хороший“. — „Да, да, душечка, — ответил батюшка, — такой же хороший, как и ты“.
Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз, хотя ему не было еще семи лет (он, очевидно, знал, что не доживет до того времени, когда ему исполнится 7 лет).
После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: „Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем“».
Уже во взрослом возрасте отец Александр говорил, что помнит исповедь у отца Серафима и комнату в Загорске на квартире у Сергея Иосифовича Фуделя, в которой она происходила, во всех подробностях.
Примечателен рассказ Веры Алексеевны Корнеевой:
«Мне хочется рассказать два случая из последних дней жизни о. Серафима в 1942 году.
Батюшка был уже очень тяжело болен зимой 41 года. Я приехала к нему в Загорск. И Пашенька (мать Никодима) говорит, что ему очень хочется пить, что-нибудь кисленькое. А ведь война, голод, ни у кого ничего нет. И она вспомнила, что у какой-то матушки (не помню теперь, как ее звали) очень большой запас варенья, и, может, что-нибудь осталось. А живет она по Щелковской ветке, кажется, станция Загорянка, точно не помню. Вот они дали мне адрес и попросили съездить и достать баночку варенья для питья. Я охотно согласилась.
Поехала туда. Мороз был здоровый, 25 градусов. Нашла этот дом, но она уже там не живет. Прихожу на станцию с пустыми руками — уже темно. Поезда не идут. Платформа открытая, спрятаться некуда. Ждала я часа два. Замерзла ужасно — прямо даже до отчаяния — что делать? Пешком тоже не дойдешь. Наконец пришел поезд, и я добралась домой. Рассказала маме свои неудачные похожденья, а дня через два приходит наша соседка и дарит нам две баночки варенья (семья уезжала в эвакуацию). Мама сейчас же посылает со мной это варенье о. Серафиму. Я очень рада. Приезжаю. Батюшка уже лежал в постели, не подымался. Говорю, что матушка там не живет, а вот нам такое счастье привалило, что соседи дали. О том, что я мерзла, ни слова не го