В это время вернулся из ссылки епископ Афанасий (Сахаров) и вошел в сношения с московским духовенством. Поскольку все непоминающие иерархи были в ссылках, то верное митрополиту Петру[26] духовенство примкнуло к освободившемуся из ссылки епископу. Владыка Афанасий бывал в Загорске у отца Серафима, виделся с отцом Петром, служил в домовой церкви отца Иеракса.
«Люди, соприкасавшиеся с о. Петром в житейских делах, не всегда были довольны им, — продолжает Нина Владимировна Трапани. — Он мало думал о себе, о своем благополучии, о самом необходимом в жизни, чем раздражал окружающих, не умевших понять его. <…> Помню случай еще на Сербском подворье. В воскресный день Великого поста о. Петр перед литургией пришел повидаться с о. Серафимом. На паперти, где толпились нищие, он снял калоши и через переполненную церковь прошел в алтарь. Я шла следом и удивилась, увидев пару калош, доверчиво стоящих на видном месте. Калоши по тем временам были дефицитом, их получали по ордеру, и вряд ли они бы уцелели. Я подобрала их и сдала за свечной ящик старосте. Вскоре пришел о. Петр. Лицо у него было огорченное и растерянное: калош не было. Узнав, что их припрятали, о. Петр оживился и, молча взяв сверток, удалился и только на паперти обулся.
Этот маленький эпизод очень характерен для о. Петра — он весь в этом поступке. С одной стороны, большая непрактичность, полное отсутствие внимания к внешней стороне жизни, с другой — величайшее благоговение к святыне, к храму Божию, даже порог которого он не помыслил переступить в грязных калошах.
„Иззуй сапоги от ног твоих, место, идеже стоиши, земля свята есть“ (Исх. 3: 5).
Всю свою жизнь он прожил именно так.
У о. Петра были родственники, но он жил среди своих духовных чад. Всем смыслом его жизни стало служение. Это не просто служба церковная, которая в наше лукавое время иногда превращается в ремесло. Это было истинное служение Богу — непрестанное предстояние и бескорыстное служение людям, не вызванное необходимостью, но — сознанием долга.
Вот в таком служении пребывали священники, лишенные возможности внешне участвовать в церковной жизни, но продолжавшие свое пастырское служение, тесно соединившись с паствой в одну общую семью под нависшими грозовыми тучами.
19 февраля 1942 года в Загорске умер о. Серафим. О. Петр совершил над ним чин погребения. <…> О. Петр, приняв на себя руководство частью паствы, сам как-то вырос, прошла его застенчивость. Пришло время применить весь накопленный им в молитвенной тиши духовный опыт. Насколько он был мудр и духовен, свидетельствуют его духовные чада.
Сам лишившись духовника, о. Петр стал приезжать в Болшево, где в это время жил о. Иеракс. Его приезд всегда вызывал радостное чувство. Он был каким-то очень мягким, и со всеми у него установились очень теплые отношения. Всех объединяло одно общее дело, одинаковое положение и сознание того, что в каждый час наши пути могут разойтись и каждый должен будет в конце концов один понести свой крест».
Глава 8Жизнь в Загорске в годы войны
«С продуктами становилось всё хуже и хуже. В сельских местностях совсем не давали карточек, только хлеб по списку. О. Серафим еще при жизни сказал своим близким, что меня надо переселить в Загорск. Скоро представился случай», — вспоминает Елена Семеновна. С жильем в Загорске было трудно, и ей с детьми пришлось несколько раз переезжать с одного места на другое.
«В этот период я познакомилась с матушкой — схиигуменией Марией[27], — продолжает Елена Семеновна. — К ней я стала обращаться за решением всех вопросов, так как о. Петра я видела лишь изредка. Когда я впервые привела к ней Алика, ему было 7 лет. Она спросила его: „Алик, кем ты хочешь быть?“ Алик ответил: „Зоологом“. — „А еще кем?“ — „Палеонтологом“. — „А еще кем?“ — „Художником“. — „А еще кем?“ — „Писателем“. — „А еще кем?“ — „Священником“, — тихо ответил Алик. Все его пожелания постепенно исполнились…
Было ужасно тяжело часто менять квартиры, каждый раз искать что-то новое и мотаться по всему Загорску с детьми и вещами. Я пошла в дом батюшки, стала перед иконой Иверской Божьей Матери (икона эта удивительная, Божия Матерь на ней как живая) и заплакала. Вдруг я вижу, что на полу, на ковре, мои слезы легли в виде креста. Меня это так поразило, что я приняла это как ответ на мою молитву. „Это твой крест“, — как бы сказала мне Божия Матерь.
На этот раз комнату мне нашел о. Петр, и я переехала в Овражный переулок. Жить я там должна была за дрова. За полгода я купила хозяйке 6 возов дров, и все они доставались мне каким-то чудом. Если дров было мало, то мы ходили с хозяйкой в лес и несли на себе вязанки.
Я купила санки, чтобы на них возить дрова; Алик с Павликом были от них в восторге. Однажды Алик приходит ко мне с горящими глазами: „Мама, знаешь, что произошло? Мы с Павликом катались с горы на санках. Являются ребята и отнимают у нас санки. Я помолился, и вдруг появились большие ребята, отняли у мальчишек санки и отдали мне“. Я была рада, что он на опыте почувствовал силу молитвы.
Я сама старалась привыкать все делать с молитвой. Надо было мне нести на крутую гору два ведра на коромысле — весь этот путь я читала Иисусову молитву. Когда с хозяйкой пилила и колола огромные бревна — всегда чувствовала помощь Божью. Все у меня получалось, я даже не чувствовала усталости. Ни я, ни дети в этот период ничем не болели, хотя питание было очень скудное. Как-то еще осенью дома не было никакой еды, и я пошла в лес за грибами. Рядом с дорогой была разоренная церковь, в которой была мастерская, а вокруг церкви небольшое кладбище. Снаружи на церкви кое-где сохранилась роспись. На одной из стен было очень хорошо изображено Распятие: у подножия Креста Мария Магдалина обнимает ноги Спасителя. Я остановилась перед Распятием и помолилась. Затем я пошла в лес и нашла там немного грибов и щавеля. На обратном пути я опять подошла к Распятию и увидела у подножия Креста большой пучок свекольной ботвы. Я его взяла, обняла и понесла домой — как дар неба. Дома я сварила в русской печке щи из ботвы, грибов и щавеля. Мне казалось, что более вкусной пищи я никогда не ела.
Однажды после причастия друзья предложили мне пойти с ними в лес за грибами. Я зашла домой переодеться, а когда пришла — никого уже не было. Я немного огорчилась, но Ксения Ивановна подсказала: „Если ты пойдешь по этой дороге, то, может быть, встретишь их. Они пошли за Благовещение“. Я пошла и после причастия как бы летела на крыльях. Шла я довольно долго, но никого не встретила. По дороге спрашивая у редких прохожих, правильно ли я иду к Благовещению, я пришла, наконец, в какой-то лесок, где оказалось много белых грибов. Сравнительно быстро набрав свою корзинку, я пошла обратно, полная благодарности Господу за посланное мне чудо.
Пища нам посылалась только на один день — как говорил мне батюшка, что преп. Сергий прокормит во время голода меня и моих детей. Ели мы тогда крапиву, подорожник, корни лопуха, из отрубей варили кашу на квасе или на морсе. Я вспомнила, что в древние времена к преп. Сергию шли сотни, тысячи людей, и все питались в Лавре, всех кормил преподобный Сергий.
В субботу вечером к нам продолжала приезжать Верочка и привозила нам продукты, которые она получала на себя по карточкам».
Алик запомнил: война, они с матерью идут по Загорску, мать здоровается на улице с женой Флоренского и потом говорит: «Вот эта женщина несет огромный крест». И объясняет ему, что она уже несколько лет не знает, что с ее мужем[28]. «Отец мой в это время только что освободился из заключения, и я, хотя и был достаточно юн, понимал, что это значит», — рассказывал впоследствии Александр Мень.
Вот как вспоминает о том времени Павел Мень:
«Мои первые яркие детские воспоминания: деревня, вечер, замерзшее озеро, мы с братом следим за воздушным боем: на фоне заката видно, как два маленьких самолетика, один со звездочкой, другой с крестиком, перестреливаются. Наш самолет стреляет в хвост противнику, тот дымится и падает. Мы счастливые бежим рассказать маме, что наш победил. Я помню чувство, что со мной рядом брат. Это чувство уверенности я испытывал всегда.
Примерно в это же тревожное военное время: мама ушла добывать еду, она продавала вещи, чтобы купить немного хлеба и сахара. Уже начинает темнеть, а мамы всё нет. Алик уходит ее искать, я должен запереть за ним дверь, но обратно возвращаться в комнату страшно — длинные темные сени. Александр говорит: „Не бойся, просто молись по дороге!“ И я возвращаюсь с молитвой и с чувством полной безопасности — страх исчез. Это был первый урок молитвы, который я тогда, конечно же, не осознал. Но зернышко упало…
Кроме того, мы с мамой без молитвы за стол не садились. Молитва перед едой и благодарственная после. Неукоснительное правило. А если при гостях, „внешних“, то обязательно про себя, мама знаками напомнит.
Глубина маминой веры была поразительна — спокойная, без всякой экзальтации. Одно то, что она доверилась духовнику и осталась под Москвой, под носом у немцев, говорит о многом. Немцы евреев не жаловали…»
Приведем здесь несколько фрагментов писем военного времени Веры Яковлевны Розе Марковне Гевенман. Cохранившаяся переписка показывает душевное состояние Веры Яковлевны и быт семьи Меней в этот период.
28.05.1942
«Розочка, дорогая! Пишу тебе во время ночного дежурства, около четырех часов утра. Хорошо в этот предрассветный час: гаснут последние звезды, светлеет небо, как всегда об одном напоминает отдаленное пенье петуха. При свете утренней зари открываю любимую книгу. Где-то совсем близко все муки и надежды людские. <…> Мы живем, не думая о завтрашнем дне. Дети собирают крапиву (Леночка делает из нее щи и лепешки), березовые почки, иглы сосен, хворост для топки. Это новая форма сближения с природой, более тесного, может быть, чем когда-либо.