<…>».
07.07.1942
«…Помнишь, Розочка, звездную ночь в Верее, когда мы вместе вышли в поле и ты сказала, что звезды кажутся ближе, чем земля? И теперь, в этот исключительно суровый, небывалый в истории человечества год, разве ты не чувствуешь, как близки стали звезды, как ярко разгораются они в сгустившейся тьме, и тьма, как и прежде, не может объять свет? Словно ближе стала сущность вещей и мелочи утратили свою мелочность. Так, например, когда в мирное время приносили больному пирожные, в этом была суетность, и когда теперь делятся последней луковкой или коркой черствого хлеба — в этом открывается настоящая любовь. Ближе и конкретней стала закономерность чудесного, с которой сталкиваешься буквально на каждом шагу, и в крупном, и в так называемых мелочах. Ближе стали люди и вещи, жизнь и смерть.
На днях ночевала у Тони. Как и везде, было затемнено, опущены синие шторы на окнах. И когда я вышла на волю, меня встретило такое ослепительное утро, что невольно пронзила мысль: так же чудесен будет и тот миг, когда окончится жизнь, а вместе с нею и смерть и откроется вечность…
<…> Рада, что Миша[29] вспоминает Алика. Знаешь ли ты о последнем разговоре между ними накануне вашего отъезда? Дети часто бывают скрытны и с самыми близкими людьми. Миша хотел найти ответ на волнующие его детскую душу вопросы у „специалистов по жизни“, как он сам выражался, и услышав этот ответ от своего маленького товарища, был поражен и даже возмущен, что „деда“, который так много рассказывал ему, ничего не сказал ему о самом главном.
Подумай, как это чудесно: взрослые люди стараются погасить свет, но он возгорается сам собой, с новой силой, в чистом и чутком сердце ребенка! И это в такое время, когда колеблется и стонет опустошенный мир…»
24.09.1942
«<…> Леночка с детьми живет все так же, в тихом уголке, не имея ничего на завтрашний день, но под чудесной охраной и в полном мире, среди неисчислимых забот. По воскресеньям бываю у них. <…> Алик занимается дома по программе первого класса. Приходили предлагать записать его в школу, но он ответил: „Когда война кончится, поступлю в школу, а пока буду маме помогать“».
«Алик очень рано научился читать, — продолжает Елена Семеновна. — Еще до войны моя подруга Маруся (М. В. Тепнина) показала ему буквы в акафисте, который мы читали каждую пятницу, и первой фразой, которую он прочел, было его название: „Акафист Страстям Христовым“.
В 43-м году Алику исполнилось 8 лет. Он к этому времени уже хорошо читал. Помню, с каким восторгом он говорил мне о том, как прекрасна „Песнь о Гайавате“. Я записала детей в библиотеку и брала им интересные детские книжки, которые Алик читал Павлику вслух. Это помогало им не думать о пище.
Однажды я ушла добывать пищу детям, а их оставила у Ксении Ивановны. Когда я вернулась, там был о. Петр. Дети бросились ко мне: „Я голодный, я голодный, мы голодные!“ О. Петр посадил Алика к себе на одно колено, Павлика — на другое, вынул из кармана два белых сухаря и отдал ребятам. А сам обнял обоих и с любовью прижал к себе.
Наступил Великий пост. Провели мы его довольно строго, так как с едой было скудно. В Великую Субботу я поменяла ботики Павлика на полкило творогу и купила на два дня полторы буханки хлеба. Из одной буханки я сделала кулич: положила на него печенье и ириски (которые давали на детские карточки вместо сахара) в виде букв X. В. Неожиданно моя приятельница принесла мне костей, которые ей достала знакомая на бойне, и я сварила прекрасный бульон. Я об этом пишу потому, что мы воспринимали это как чудо. Из творога я сделала пасху и поставила рядом с куличом. Дети ходили вокруг стола и вздыхали, но ни к чему не прикасались.
На ночь мы пошли к заутрене к батюшке. Служил о. Петр. Настроение у всех было особенно торжественное. Рано утром, на рассвете все разошлись по домам. Там мы разговелись — съели кулича и пасхи — и пошли в гости к Н. И. Она тоже всю войну провела в Загорске с двумя младшими детьми. Они очень голодали, хотя сын ее работал в мастерской и получал рабочую карточку. Мы им принесли бидончик бульону, а они нас угостили суфле. Это был необыкновенно вкусный напиток, особенно по тем временам. Вдруг приходит о. Петр. Они и его накормили бульоном и суфле. О. Петр умилился: „Одна достала продукты, другая принесла их детям, третья сварила и понесла четвертой. Пятый пришел в гости, и его накормили вкусным праздничным обедом. Вот что значит любовь!“
Все свои более или менее ценные вещи я продала или сменяла на Загорском рынке. Моя бывшая хозяйка тетя Нюша даже смеялась надо мной: „Вы как пьяница — все вещи спускаете на рынке“. Но мне важно было сохранить детей и самой не остаться без сил. Так жили многие в Загорске…
Муж посылал мне ежемесячно немалую сумму, но хватало ее только на 10 дней. Ведь буханка хлеба стоила тогда 200–250 рублей. Иногда я покупала кусочек пиленого сахару за 10 рублей и делила его на 3 части, а каждую часть — на нас троих. Дети раскалывали 1/9 часть на мелкие кусочки, и нам хватало этого куска на весь день. Иногда моя приятельница Л. Ф. постучится рано утром в окошко и скажет: „Вот я поставила на окно горшочек с вареной ботвой. Покорми детей, пока горячая“. Как-то она мне подарила целую грядку свеклы, совсем мелкой. Но как она нам пригодилась в те времена! Ксения Ивановна часто кормила меня, когда я к ней заходила. У сестры ее, Ирины, жила моя хорошая приятельница Е. Н. У нее два сына и дочь были военными и кое-что доставали матери. И всегда она делилась со мной. Так преподобный Сергий и добрые люди мне помогали и не давали совсем ослабеть от голода. Дети росли в благодатной атмосфере, освященной молитвами преподобного Сергия, среди хороших верующих людей. Это содействовало их духовному росту…»
Война продолжалась, но опасность дальнейшего вторжения неприятеля вглубь страны миновала. Москвичи понемногу возвращались из эвакуации. Весной 1943 года Вера Яковлевна возобновила работу в институте дефектологии, а в начале сентября в Москву вернулась и Елена Семеновна с детьми.
«Комната наша была никем не занята и забита двумя гвоздиками, — вспоминает Елена Семеновна. — Одно время в ней жили старик со старухой, но им потом дали другую комнату. В моей комнате они ничего не тронули. Соседи говорили мне, что приходили из домоуправления и удивлялись, что у нас ничего не взяли: „Это единственная комната во всем нашем домоуправлении, которую не обворовали“. Недаром о. Серафим предложил оставить шкафчик с иконами в Москве, а с собой взять только самые любимые иконы. „Господь тогда сохранит вашу квартиру“, — сказал батюшка. И я оставила.
Вскоре я устроилась на работу лаборанткой на кафедру сурдопедагогики и логопедии в Педагогический институт им. Ленина на полставки и стала получать карточку служащего. <…>
Алика я устроила в школу. Тогда принимали в 1-й класс детей с 8 лет. Павлика отдала в детский сад, который находился напротив нашего дома».
«Время оставалось голодным, — вспоминает Павел Мень. — Уходя на работу, мама оставляла каждому из нас немного еды. Я съедал ее тут же после ухода мамы и через некоторое время начинал канючить: „Я голодный!“ Алик подождет, подождет и отдает мне свою порцию, а сам погружается в книжки или начинает что-нибудь рассказывать, чтобы отвлечь нас (от мыслей о еде)».
«О. Петр глубоко уважал матушку[30], — вспоминает Вера Яковлевна. — Незадолго до своего ареста он приехал к ней и со слезами просил принять его духовных детей, когда он будет далеко. „Уж моих-то вы приими́те“, — говорил о. Петр. Узнав о том, что Алик (тогда еще школьник) сблизился с матушкой и проводит у нее каникулы, о. Петр писал: „Я очень рад, что Алик познакомился с матушкой. Где бы он ни был, знакомство с человеком такого высокого устроения будет полезно ему на всю жизнь. Таких людей становится всё меньше, а может быть, больше их и совсем не будет“».
14 октября 1943 года отец Петр был арестован. Была также арестована и монахиня, хозяйка дома, в котором служили отец Серафим и отец Петр. Сотрудники госбезопасности выкопали гроб с телом архимандрита и увезли, вскрыли и сфотографировали его. Гроб был отправлен на кладбище, и тело предано земле. Люди, близкие к отцу Серафиму, проследили место погребения и поставили над могилой крест. Много лет спустя тело было перенесено на другое кладбище в Загорске, где оно покоится и ныне. На этом же кладбище похоронена и схиигумения Мария.
Из писем отца Петра Вере Яковлевне и Елене Семеновне видно, с каким смирением он отнесся к аресту и ссылке, как принял свое одиночество и разлуку с храмом и близкими.
«Всё то тяжелое, что пришлось ему перенести, — пишет Вера Яковлевна, — нисколько не омрачило его дух. Любовь и радость духовная не покидали его ни при каких обстоятельствах. Вдали от рукотворного храма, который он так любил, он всей душой погружался в „величественный храм природы, бессловесно возносящий непрестанную хвалу Создателю“.
Расставшись с близкими, он не только вспоминал их и молился за них. Он писал: „Я продолжаю их видеть, с ними беседовать, с ними молиться. Радуюсь их радостями и печалюсь их печалями“. Нет места унынию, тоске, чувству одиночества. Даже принудительный труд для него только „скромное послушание“, а лагерь — многолюдная обитель. Ни в письмах, ни в личных беседах после возвращения из ссылки о. Петр не упоминал о тех ужасах, грубостях, жестокости, насилии, какие ему пришлось пережить и какие происходили у него на глазах.
Когда думаешь об о. Петре, вспоминаются стихи А. С. Хомякова:
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них
Без труда, без усилья
Выше мраков земных.
Он осуществил, быть может, высший подвиг в этом страшном мире, потому что он исполнил слова апостола: „Всегда радуйтесь!“
Любовь о. Петра к людям со всеми их слабостями и немощами основывалась на его несомненной уверенности в милосердии и снисхождении Божьем. Для него Бог был прежде всего Deus caritatis