Миру богослужений, церковному кругу праздников мама придавала большое значение. Этот мир, с точки зрения воспитания, перевешивал то, что давалось в официальном школьном воспитании и по радио. Всю жизнь я понимал необыкновенную ценность и важность богослужебной практики.
Вместе с нами (в разное время) в комнате жили и четвероногие обитатели — кошка, собака и три поколения белых мышей. Собачка была маленькая, беленькая — Пух, дворянской породы, дворняжка».
«В 44-м году вернулся из Свердловска Володя, — пишет Елена Семеновна, — но я своих установок не изменила. Духовная жизнь всегда занимала центральное место в нашей семье, и так это продолжалось все последующие годы. Общалась я почти исключительно с верующими людьми.
Володе, конечно, хотелось, чтобы дети были больше под его влиянием. Тем более что они его любили и уважали. Особенно переживал он по поводу соблюдения детьми постов. Но они были настолько устойчивы в своем мировоззрении, что он ничего не мог сделать. А вообще он был очень кроток и терпелив, и одна моя приятельница сказала: „Попадете ли вы в Царство Небесное — неизвестно, но что Владимир Григорьевич попадет, — я не сомневаюсь“».
«Когда (из Свердловска) вернулся Владимир Григорьевич, дом на Серпуховке зажил хотя и не прежней, но все же более устроенной жизнью, — вспоминает Анна Корнилова. — Кругом всё еще было голодно и холодно, а здесь царило тепло, которое исходило от его обитателей. Собственно, комната, где жило семейство, была малопримечательна: довольно большая, метров двадцать с лишним, с двумя окнами, выходящими во двор, и входом из коммунальной кухни, — она ничем, казалось, не отличалась от других, ей подобных. Недалеко от двери, возле ближайшего окна, стоял детский письменный стол, — Алик уже учился в школе, — а напротив, на подоконнике, помещался аквариум. На дне его жил аксолотль. Его бледно-розовое, студенистое тело занимало всю длину аквариума. Алик объяснял, что кормить его следует особым способом: кусочки пищи надо бросать так, чтобы они обязательно попадали ему на нос, иначе он не сможет проглотить.
Алик любил животных, и время от времени в доме появлялись то кролик, то ежик, то еще какой-нибудь житель, не нашедший себе иного пристанища. С едой было плохо, и в зоологических кружках зверья не держали. Интерес к животному миру не ослабевал с годами.
Возвращаясь к дому на Серпуховке, вспоминая его, казалось бы, обычное убранство — зеркальный шкаф у стены, напротив двери, обеденный стол посредине комнаты, диван за ним, кровать, буфет, детские кровати, — мысленно задерживаешься у маленькой тумбочки, которая помещалась между буфетом и кроватью тети Леночки. Это была особая тумбочка. На ней стоял шкафчик с иконами. При посторонних дверца его закрывалась, при своих — была распахнута. Но даже и при закрытой дверце перед шкафчиком оставался небольшой фаянсовый сосуд в виде амфоры. На белой выпуклой его поверхности была изображена яркая красная рыбка — символ христианства.
В необходимости закрывать шкафчик сказалась не только привычка к конспирации, но и забота о Владимире Григорьевиче, который занимал должность главного инженера текстильной фабрики и мог пострадать за других, так как сам он ни к „катакомбной“, ни к официальной Церкви не принадлежал.
Возле заветного шкафчика, перед иконами, с зажженной лампадкой, звучали слова молитв, произносимых тихим задушевным голосом тети Леночки или глуховатым, глубоким — тети Верочки; помню и быстрые, „летящие“ слова Павлика, когда, обычно до еды или после еды, говорили: „Павлик, читай ты“».
«В шкафчике было три полочки, — дополняет этот рассказ Павел Мень. — На верхней — Спаситель, Рождество, Крещение, на второй — Богородица и разные образы, на нижней — святые. Мы ведь молились с мамой, когда папы не было, перед этим припрятанным иконостасом. Мама зажигала лампадку, читала правило… А шкафчик по сию пору жив. Когда-нибудь займет свое место в музее…
После возвращения в Москву папу повысили в должности.
Он стал главным инженером текстильной фабрики и получал по тем временам приличную зарплату. Он вообще был ценным работником, вносил рационализаторские предложения, писал брошюры о технике производства кожзаменителей, дерматина. Администрация пошла на риск, назначив беспартийного еврея главным инженером.
Папа был человеком с безотказным чувством юмора. Дома, если и возникали некоторые внутренние несогласия, он всегда гасил их юмором. Тетя Вера, наш почти пятый член семьи, иногда решительно заявит что-то свое непререкаемое, папа улыбкой или беззлобной шуткой ее на миг приостановит. А в следующий миг всё уже решается само собой. Юмор — великая целительная сила. Не зря Александр так умело им пользовался.
У нас, между прочим, был холодильник, стоял на кухне. Главный инженер мог себе позволить такую роскошь. Иногда из холодильника исчезал какой-нибудь продукт. И, разумеется, не возвращался. Мама никогда вслух пропажи не обнаруживала, не намекала соседям. Коммуналка, а, кажется, жильцы не мешали друг другу. Даже у печки, где порой одновременно на четырех конфорках булькало несколько кастрюль. Газ провели только в 1950 году. Скандалы за стенками у соседей случались, разной накаленности, но наружу не выплескивались.
Родители между собой жили душа в душу, хотя папа не разделял наших христианских убеждений. Но мы ему их не навязывали. Он был театралом, следил за театральной афишей. Ценил игру выдающихся артистов, с мамой всегда обсуждали спектакль, на котором побывали. А бывали всегда вместе. Папа просто, но элегантно одетый, на маме вечернее бордовое платье. Она была интересная женщина, папа это умел заметить».
В 1945 году кончилась война. Долгожданное слово «победа» было у всех на устах. Событие огромной значимости произошло и в церковной жизни страны. Прошедший в начале года Поместный собор Русской Православной церкви избрал патриархом Московским и всея Руси митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия. На Божественной литургии во время запричастного стиха было оглашено первое послание патриарха к чадам Русской церкви, в котором он сказал, в частности, о долге патриарха «охранять вверенную ему Поместную церковь от разделений и расколов».
«Вначале мы не совсем отдавали себе отчет в том, что произошло, — пишет Вера Яковлевна, — и не знали, можно ли доверять тому, что написано в газете. Вскоре мы узнали из газет и еще одну радостную весть: „Патриарх поехал в Иерусалим, чтобы отслужить благодарственный молебен у Гроба Господня“. Но практически для нас ничего не изменилось. Мы по-прежнему не посещали церковь. Духовное одиночество продолжалось.
Однажды, вернувшись с работы домой, я застала Алика очень взволнованным. „Приходила Надежда Николаевна, — сказал он, — она говорит, что получено письмо из Сибири, подписали его епископ Афанасий[35], о. Петр и о. Иеракс. Нам можно теперь ходить в церковь и причащаться. Она просила, чтобы вы зашли к ней на работу, и она вам сама все расскажет“.
После разговора с Н. Н. мы решили пойти в церковь. Чтобы не обращать на себя внимания, сестра вошла в одну церковь с Аликом как старшим, а я в другую с младшим его братом. Алик был поражен, увидев полный храм народу и услышав общее пение Символа веры. Ничего подобного он раньше не видел и не слышал. Павлик тоже был захвачен тем, что происходило вокруг.
Причащаться во вновь открытых храмах мы еще не решались: шли слухи, что подписи в письме могли быть подделаны. Долго оставаться в таком недоуменном состоянии было невозможно, и я решила поехать к матушке Марии, которую так ценил и уважал о. Петр. Пусть ее слово будет последним. Матушка встретила меня словами: „Ну, а Вы в какую церковь ходите?“ Вместо ответа я расплакалась. Матушка успокоила меня и сказала, что в подлинности письма сомневаться нет оснований. И о. Петр через кого-то передал: „В храмы ходить можете и причащаться, но с духовенством сближаться подождите“».
Впоследствии в письме к духовной дочери епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) так вспоминал о событиях того времени: «…когда в 1945 году, будучи в заключении (в Мариинских лагерях), я и бывшие со мной иереи, непоминавшие митрополита Сергия, узнали об избрании и настоловании Патриарха Алексия, мы, обсудивши создавшееся положение, согласно решили, что так как кроме Патриарха Алексия, признанного всеми Вселенскими Патриархами, теперь нет иного законного Первоиерарха Русской Поместной Церкви, то нам должно возносить на наших молитвах имя Патриарха Алексия как Патриарха нашего, что я и делаю неопустительно с того дня»[36]. Эта группа священнослужителей послала патриарху Алексию поздравительное письмо с просьбой принять их в общение. Кроме того, епископ Афанасий направил отдельное послание в «катакомбные» общины и скиты с призывом «вернуться в лоно» Патриаршей церкви. Сам он был освобожден из заключения только в мае 1954 года.
В московских храмах началось оживление: появились хорошие проповедники, в некоторых церквах проводили целые циклы бесед на определенные темы. Беседы сопровождались диапозитивами, иллюстрирующими тексты Ветхого и Нового Завета.
«Итак, раскол длился 17 лет, и после избрания собором (епископов самолетами доставляли на него из лагерей) патриарха было решение восстановить единство, гонимая церковь присутствует в РПЦ как соль. Это был смиренный, незаметный шаг — и это всё определяет», — пишет об этом судьбоносном моменте истории Ольга Ерохина.
«В субботу, в воскресенье и в праздники мы с Верочкой и детьми ходили в церковь, — вспоминает Елена Семеновна. — Сначала мы все ходили к Иоанну Воину, а в дальнейшем дети одни ходили в церкви, которые им больше нравились. Павлик после второй смены, с ранцем за плечами, чаще всего ходил к Скорбящей Божией Матери. Алик ходил в разные церкви. Изредка ездили в Загорск, примерно раз в месяц приобщались. К нам приходили наши друзья, и мы старались приучать детей к церковному богослужению и вообще к жизни в Церкви. Мы все как бы погрузились в церковную жизнь, и это нам давало огромную радость. Детей я с раннего возраста приучала к праздн