а „публика“, позабыв обо всем, внимает его речам, не дыша!»
«У отца Александра с детства всегда было горячее желание поделиться тем, что он знает, с другими, — вспоминает священник Александр Борисов, учившийся в школе № 554 в одном классе с Павлом Менем. — В той форме, которая им доступна. Помню, на вопрос: „Алик, что это ты там читаешь?“ — он отвечал: „Ну, ребята, вам некогда будет эту книжку читать — я вам сейчас про нее расскажу“. Это мог быть какой-то американский или английский автор, или даже „Война и мир“. Он кратко рассказывал, в чем основная идея, чтобы нас заинтересовать, а не чтобы заменить собой книгу. Он приготовил для нашего учителя ботаники и зоологии Сергея Федоровича целый реферат о животных по Брэму. Уже где-то с 6–7 класса он начал писать книгу „О чем нам говорит Библия?“, которая переросла, собственно, в последующие книги».
«В моей жизни отношения с братом были уникальными, было абсолютное понимание, — вспоминает Павел Мень. — У нас были такие отношения, что мы могли говорить при ком-то намеками так, что никто не понимал, о чем мы говорим. Была близость необыкновенная.
Брат был очень общительным, и в доме у нас всегда толпились ребята. Я не могу представить себе брата замкнутым, с проявлениями какого-то подросткового самоанализа, надрыва. Жизнерадостный, деятельный, много читающий, он охотно и щедро делился своими впечатлениями. Был один период в двенадцатилетнем возрасте, когда брат писал мрачноватые стихи. Любил Лермонтова и находился под влиянием романтической поэзии. Ходил в массу кружков.
А быть рядом с ним — это праздник! На даче как с ним жилось весело!
В детстве он слыл очень хорошим рассказчиком. Как-то в пионерском лагере ребята, узнав, что я тоже Мень, стали меня просить: „Ну расскажи что-нибудь!“, и я узнал, что после отбоя он увлекал ребят бесконечными прочитанными им историями. Это было настолько щедро, что я до 9-го класса почти ничего не читал, а предпочитал его слушать.
Брат запросто мог взять меня на вечеринку с одноклассниками и девочками из соседней школы. У нас не было никаких секретов. В школьные годы у него было несколько тетрадок со стихами и рисунками. Одна, стилизованная под дантовский „Ад“, сохранилась у нас дома. Там витязь путешествует по реальному „аду“ — по школе № 554, где учился брат. Целую поэму сочинил. Очень весело. Алик и мои тетрадки по истории разрисовывал. Шаржи, карикатуры у него получались замечательно. Но главным увлечением Алика стало не рисование, а биология. Путешествуя с энтузиастами из Общества охраны природы, он делал зарисовки, писал пейзажи. В 11 лет написал маслом библейского пророка Иезекииля. Картина сохранилась у нас.
Однажды на Павелецком рынке брат увидел роскошно изданную Библию с рисунками Доре́. Покоя не находил, боялся, что кто-то купит ее раньше. Родители купили — и вот она дома, в красном кожаном переплете с тиснением!.. От такой книги не оторвешься.
Читать Алик начал рано. Он перегнал своих сверстников: в первом классе прочел „Фауста“, Данте. В 12 лет „проглотил“ „Братьев Карамазовых“ Достоевского. Видимо, книга потрясла его существо — он целую неделю болел, температура поднялась…
Помню, как классная руководительница Александра Фаина Израилевна Фурманова приходила к нам домой и при мне тараторила с папой на идиш. Я понимал только часто повторяющееся „гейн комсомол“, то есть она убеждала папу в том, как важно Алику быть комсомольцем. Папа прекрасно понимал ложь коммунистической идеологии в СССР. Его позиция была проста: „Хочешь в пионеры, комсомол — вступай, не хочешь — не вступай“. На уговоры Фаины Израилевны он смотрел с юмором, повторяя ей и нам: „Пусть делают как хотят“. Но от мамы и тети мы знали, что „борьба с религиозными предрассудками“ — это формулировка атеизма, а мы каждое воскресенье ходили в храм и не хотели вступать в атеистическую организацию. Но нас не выгнали из школы, ведь директор тоже не хотел громкого скандала».
Картина Алика Меня, написанная в 1946 году масляными красками и упомянутая его братом, не оставляет зрителя равнодушным. Пророк Иезекииль стоит в поле среди разбросанных по нему мертвых человеческих костей, на фоне мрачных туч и парящих в них черных птиц. Весь его образ дышит силой и властностью, которыми он облечен по воле Божией. Еще немного — и встанет перед ним «велик собор» восставших из гробов, облекшихся живой плотью мертвых костей… Образ пророка Иезекииля, так выразительно данный одиннадцатилетним Аликом, впоследствии будет дополнен отцом Александром в книге «Вестники Царства Божия»: «Душа пророка жила в постоянном напряжении, рождаемом чувством близости иных миров. Благодаря своему дару тайновидения он смог стать восприемником новых глубин Откровения».
Продолжим рассказ Павла Меня воспоминаниями близких друзей его семьи.
Вот что рассказывает об этом периоде жизни Алика Мария Витальевна Тепнина:
«Я считаю, что то, что он впервые начертал („Не будь побежден злом, но побеждай зло добром“), было девизом всей его жизни. Это он и осуществлял — и в младенческом возрасте, и в школьном, несмотря на то, что о школе он вспоминает с омерзением, — такая советская школа у нас была, — тем более что у него было чутье духовное, и уже тогда он понимал, что с нами сделала бездуховность; он сам, наполненный этой духовностью, конечно, чувствовал, как вытравляется она из школьников и как вообще к ним относятся, обезличивая ребенка, отнимая у него то, что заложено в нем. Несмотря на это, в этой среде он мог быть всегда принятым. И преподаватели к нему относились очень хорошо несмотря на то, что чувствовали в нем протест, — и товарищи. У него не было никогда никаких конфликтов. В каждом он умел именно даже и зло победить добром. И его все любили, и он всех любил. Вот так проходило его отрочество.
Во время моего пребывания в лагере они со мной не переписывались. Это всё передавалось через мои письма моими родными. В то время Вера Яковлевна очень сблизилась с моими родителями, оставленными мною, постоянно к ним ездила, и ей подробнейшим образом прочитывались все мои письма моим родным. Но они непосредственно мне не писали. Почему? Потому что это было опасно. Тем более что, когда это так называемое дело мое разбиралось, Елену Семеновну вызывали. Как свидетельницу. В общем, ее вполне легко было причислить к этой самой группе, поэтому это требовало от нас осторожности. Антисоветская группа — то есть „контрреволюционная группа, занимающаяся антисоветской агитацией во время войны“. Вот как это формулировалось… Сначала мне готовилось место руководителя ленинградского филиала московской контрреволюционной организации. Ни больше ни меньше. Но они (Елена Семеновна и Вера Яковлевна) всегда умели дать знать о себе. Вот у меня до сих пор есть фотография иконы Божией Матери „Нечаянная Радость“, которую они прислали мне туда. И она прошла со мной весь лагерь. И до сих пор у меня находится».
Продолжает Анна Корнилова: «Вскоре Алик и Павлик начали прислуживать в церкви Иоанна Предтечи на Красной Пресне. Их детские фигурки в длинных стихарях, большие зажженные свечи в руках и торжественное шествие от Царских Врат на середину храма, куда выносили Евангелие, производили сильное впечатление. Духовная устремленность мальчиков, благоговейное отношение к церковному служению уже тогда позволяли заглядывать в их будущее.
Особенно памятны елки, которые устраивала тетя Леночка на Рождество. Тогда это было совсем непросто. Все вокруг ставили елки на Новый год, первого января, а у тети Леночки, у нас и в домах других верующих елки появлялись лишь неделю спустя, седьмого января. Это нельзя было скрыть, особенно в коммунальной квартире, где любопытство и подозрительность соседей на фоне всеобщего доносительства делали подобное мероприятие просто опасным. Тем не менее каждое Рождество мы с нетерпением ждали елку у тети Леночки.
Было радостное ощущение праздника. Елка, украшенная восьмиконечной звездой, игрушки, горящие свечи и пение рождественских молитв. Дети пели хором вместе со взрослыми, и чувство единения и радости соединяло всех.
Тетя Леночка еще успевала приготовить всем подарки, а в военное и послевоенное время никто из нас не был ими избалован. Помню, как на одной из елок у тети Леночки мне подарили игру „Поймай рыбку“. Выбирая подарок, взрослые всё продумывали: христианский символ рыбы должен был в игре напоминать о главном.
Точно так же выбирались для нас и вещи или платья. Чаще всего они были голубого цвета — „с детства он мне означал синеву иных начал…“.
В нашем воспитании большая роль принадлежит Вере Яковлевне. Ее крохотная комнатка на Серпуховке в том же дворе, где жила тетя Леночка с детьми, была исполнена особого духовного аскетизма. Большой книжный шкаф с серьезной религиозно-философской литературой, иконы, письменный стол, на котором стояла открытка с картины художника Веле, изображающей Христа, идущего по полю в сопровождении учеников, — эту открытку в свое время освятил отец Серафим, — узкая, застеленная белым покрывалом кровать и маленький столик для еды, — составляли скромное убранство этой не столько комнаты, сколько кельи.
Особенностью комнаты был голубой абажур. Его тихий успокаивающий свет делал голубым и окно. Его было видно от тети Леночки, и свет был как бы сигналом, что всё в порядке, всё спокойно. Тетя Верочка специально обменяла свою лучшую и большую комнату на эту крохотную, чтобы быть рядом с детьми и тетей Леночкой.
Здесь прошли многие часы наших занятий, были прочитаны по-английски „Оливер Твист“ и по-французски — „Приключение Нильса с дикими гусями“, а позднее — Эдгар По и Оскар Уайльд. Однажды, уже в 1950-е годы, тетя Верочка привела с собой девочку моего возраста, смуглую, с черными живыми глазами и длинными волнистыми волосами. „Не знаю, как мне вас и познакомить“, — сказала она.
Мы сами познакомились. Девочку звали Варенька Фудель. Теперь книги ее отца С. И. Фуделя — о Павле Флоренском, о Достоевском и другие — издаются, а в то время Сергей Иосифович отбывал лагеря и ссылку, мать Вареньки, Вера Максимовна, также была в местах весьма отдаленных. Девочка жила в семьях людей, близких „катакомбной“ церкви.