Далее юный автор рассматривает библейские дни от момента Сотворения мира. Со ссылкой на богословские тексты он поясняет, что «небо и земля», сотворенные Богом в День Первый — это «неведомый духовный мир» и «первобытная материя». Алик ссылается на теорию Канта — Лапласа и гипотезу Джинса о возникновении и развитии Солнечной системы, на идеи Энгельса, выраженные им в этой связи в «Анти-Дюринге» и «Диалектике природы», и кончает эту главу восторженной хвалой Творцу.
В описании Второго и Третьего Дня (азойская эра) Алик красочно рассказывает о формировании земли из массы расплавленного и газообразного вещества, проводя параллель между теорией эволюции в этой связи и Священным Писанием. В рассказе о Дне Четвертом (протерозойская эра) он говорит о том, как «в первых океанах, освещенных лучами солнца, образовались сложные вещества, близкие к белкам. И прошло очень много времени, пока из них — сложных органических веществ — не возникли простейшие организмы». По его убеждению, «сложный процесс перехода от минеральных веществ к органическим и переход от органических веществ к организмам не мог произойти без участия Мирового Духа, держащего в Своих руках все законы природы». Таков окончательный вердикт автора исследования, в котором тщательно разбирается история теории самозарождения жизни, начиная с трудов Аристотеля.
К четырнадцатилетнему возрасту Алик создал многие замечательные рисунки и ряд икон, был автором стихов, поэмы об апостоле Павле, фантастического романа, пьес о святом Франциске Ассизском и о жизни ранних христиан, очерков по истории Церкви и Древнего Востока, рассказов из жизни природы. Примерно в этом же возрасте он прошел через период увлечения творчеством философа XIX века и вдохновителя движения славянофилов А. С. Хомякова[45]. Однако постепенно Александр пришел к выводу о необъективности взглядов Хомякова на католицизм и Западную Церковь в целом.
При своих разнообразных увлечениях Алик не оставался в стороне от жизни. «Однажды батюшка рассказал историю о том, — вспоминает Олег Степурко, — как после войны в Загорске хулиганы забавлялись тем, что раскачивали толпу в Успенском соборе, и старушки, зажатые, как сельди в бочке, всю службу раскачивались взад-вперед. „И вот я, — говорил отец Александр, — четырнадцатилетний подросток, останавливал эти волны. Я изо всех сил упирался и нажимал в противоположную сторону“».
Своей духовной дочери Зое Маслениковой отец Александр рассказывал, что в 1950 году часто ходил слушать музыку в консерваторию по абонементу. «Однажды он пришел с только что купленной книгой о Гегеле, — пишет она. — Он не утерпел и весь антракт читал ее в фойе. Когда началось второе отделение, он сел на свое место в зале, но продолжал читать книгу, не в силах от нее оторваться. Соседи с недоумением смотрели на него: как можно читать на концерте! А он читал запоем и одновременно с полным вниманием слушал музыку. У него вообще стала развиваться способность заниматься несколькими видами деятельности одновременно. В дальнейшем, в частности, он будет слушать пластинки, работая над своими книгами».
«Для многих людей этот возраст (15 лет), — писал впоследствии о. Александр, — оказывается моментом, когда они заново открывают то, о чем узнали от родных и учителей. Вещи, которые раньше принимались на веру как отвлеченная теория, через живой личный опыт становятся реальностью. Этот перелом охватывает огромный круг вопросов, и особенно важен он для веры. Станет ли она личным опытом, откроет ли человек ее заново для себя, — вот что является главным. До тех пор, пока это не произойдет, пока душа не встретит Бога на своем пути и не потянется к Нему, религия остается для нее системой взглядов, принимаемой в силу безотчетного доверия к авторитетам».
В возрасте пятнадцати лет Алик начал глубокое и последовательное изучение религиозной философии. Тогда же он написал свое первое богословское эссе.
В мировоззрении Владимира Соловьева близкой Александру оказалась мысль о том, что в центре реальности действует динамизм, соединяющий в единый процесс природу, человека и Бога. Стремление Соловьева к целостному христианскому видению мира, охватывающему все стороны жизни, его отказ от идеализации церковного прошлого нашли горячий отклик у Александра. В то же время учение Соловьева о софиологии и теократии, в котором София является Душой Мира, понимаемой как мистическое космическое существо, Александр не разделял. Ему также не был близок пессимизм последних работ философа, в которых Соловьев рассматривает всю историю человечества как поражение.
Вот как Александр Мень вспоминал о своем открытии мира философско-религиозной литературы и о волнующих его вопросах евангельской истории: «Именно в сталинское время на рынке, среди гвоздей и морских свинок, я нашел старые книги Владимира Соловьева, Сергия Булгакова и читал… с дрожью. В то время, когда не было ни самиздата, ни „тамиздата“, когда в сфере философии печаталась только ахинея, которую нельзя было брать в руки, я открыл мир великих мыслителей…
В юности мы гонялись за книгами. Я школьником работал, ездил в Крымский заповедник, чтобы заработать на книги и приобрести их. Я начал собирать библиотеку, когда был еще в пятом классе.
В то время почти все храмы были закрыты, Лавра была почти закрыта (кроме двух церквей), я черпал свое видение внутрицерковной картины из литературы, из поэзии, из того, что создавал Нестеров, из всего, что вокруг этого… Это видение не было основано на реальности. Представляете, Нестеров, Флоренский, Булгаков, Загорск… — создавалась легендарная картина, такой град Китеж, некое идеальное царство. Картина прекрасная, и она, конечно, отражала что-то идеальное в жизни Церкви. Но она не соответствовала реальности. Когда я увидел действительность ближе, я понял, что это всё где-то в сердцах людей, и не надо искать этого на земле…
Еще лет в двенадцать прочел полные „Жития“ и тогда же понял, что сейчас нужно иное изложение. Особенно волновали меня проблемы евангельской истории…
Однажды в юности я пошел в Третьяковку, и мне попалось несколько картин Поленова — художника, который написал серию эскизных картин из жизни Христа. Среди них была одна: „Благословение детей“. Я вспомнил виденную мною в Николо-Кузнецкой церкви на стене живопись „Благословение детей“, где были изображены Христос в такой хламиде и дети — сияющие херувимчики, — ну, что-то такое сказочное, необычайно фантастичное, украшенное. А на картине Поленова — хижина с плоской крышей, белье висит, Христос, усталый, согнувшись, сидит на завалинке, и женщины робкие жмутся, ведут Ему за ручки детей. Я вдруг подумал, что так это происходило, именно так, без зримой помпы, без величия. Православные богословы для характеристики явления Христа употребляют даже специальный термин — они называют это „кенозис“ (по-русски это слово можно перевести как „умаление“, „уничижение“). Кенозис — это закопченное стекло, которое стоит между нашим глазом и солнцем: чтобы видеть солнце, надо смотреть в закопченное стекло. То же самое — когда Тайна Божия является нам: она должна настолько погасить, правильнее, „пригасить“ свой свет, чтобы мы могли ее увидеть».
«В 15 лет я уже осмысленно видел перед собой цель, которую атеисты могли бы назвать „религиозной пропагандой“, — рассказывал Александр Мень. — Знал весь курс духовной семинарии и академии. Но хотел получить настоящее образование. К тому же понимал, что семинария в то время была рассадником невежества».
Тогда же, в возрасте пятнадцати лет, по благословению матушки Марии Алик Мень начал прислуживать в алтаре церкви Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, священником которой был отец Димитрий Делекторский, сохранивший добрую память об отце Серафиме (Битюкове). В те годы увидеть подростка прислуживающим в московском храме было событием исключительным… Впоследствии в этом храме Алик подружился со своим ровесником Кириллом Вахромеевым, семинаристом из Загорска, пришедшим в этот храм тоже в качестве алтарника. Этот семинарист станет впоследствии епископом Филаретом[46] — предстоятелем Белорусской Православной церкви. Теплые отношения сохранятся у них на долгие годы.
Библиотека, которую собирал Алик, включала множество редких книг, найденных им на рынках, в букинистических магазинах и раздобытых через ближний и дальний круг знакомых. В эти годы, помимо религиозно-философской литературы, Алик увлекался биографиями великих людей, особенно ученых. Постепенно ему удалось собрать большую часть из вышедших двухсот выпусков дореволюционной «павленковской» серии «Жизнь замечательных людей», которой он неизменно восхищался. На книжных полках в семье Меней эта серия соседствовала с купленными Аликом собраниями сочинений философов и мыслителей — например, с полным собранием сочинений Владимира Соловьева, портрет которого впоследствии всегда висел у него в кабинете.
София Рукова, бывшая регентом храма Сретения в Новой Деревне, рассказывает такой эпизод со слов отца Александра: «Школьником он очень любил службы в храме. Однажды, будучи учеником уже 9-го или 10-го класса, он один стоял на всенощной в любимом им храме Иоанна Воина, что на Большой Якиманке. Был поздний час 31 декабря, когда все люди заняты приготовлениями к встрече Нового года. А он просто забыл об этом!
Неожиданно он почувствовал на себе руку служившего священника и услышал его тихий голос: „Это хорошо, что ты любишь Бога, храм и богослужение. Но никогда ты не станешь настоящим пастырем, если радости и скорби тех, кто живет в миру, будут тебе чужды…“ Внезапно мир словно заново раскрылся перед ним. Он еще постоял немного, а затем вышел, полный невыразимой радости, словно Кто-то позвал его… С того дня он как бы заново родился: для людей страдающих, озабоченных, умирающих, лишенных веры, надежды и любви, и — для радующихся».
Основной круг общения пятнадцати-шестнадцатилетнего Алика Меня, помимо семьи, церковного круга и схиигумении Марии, составляли замечательные люди, его воспоминания о которых мы приводим ниже. Так, старинным другом семьи Меней, оказавшим большое влияние на Алика, был Борис Александрович Васильев. «Его приход был всегда своего рода праздником, — продолжает Александр Мень. — Хорошо помню его высокую фигуру, внушительные интонации, спокойную логику его рассуждений. Трудно было поверить, что над ним постоянно висит дамоклов меч. Это был не только человек глубокой веры, но и подлинный ученый. Все интересующие его проблемы он исследовал обстоятельно, неторопливо, придерживаясь строго выверенных методов и фактов. Он не изменял своим установкам, о чем бы ни шла речь: о Древнем Востоке, этнографии или литературоведении. Великолепно знал культуру Египта и Вавилона и часто рассказывал мне, тогда еще школьнику, о связи между Востоком и Библией. Помню, как однажды он читал мне древнеегипетский текст и объяснял, чем он отличается от Священного Писания и что у них общего. На суд Борису Александровичу я приносил и свои первые юношеские „опусы“.