Но все-таки он в чем-то укрепил мое экуменическое настроение, потому что до этого я не встречался ни с одним человеком, который бы эти вещи как-то понимал. И, кроме того, в области истории Церкви он первый четко заговорил о том, что надо отличать существующую церковь внешнюю от той тайны, которая в ней живет. И я это чувствовал, но для меня это было проблемой в те годы.
Я приходил к нему за книгами раз в неделю. Конспирации ради он не знакомил своих гостей друг с другом. Случалось, приходил кто-нибудь неожиданно. Тогда он оставлял прежнего гостя в одной комнате, а новопришедшего вводил в другую, чтобы они разминулись. Так он сохранил и своих многих друзей, и себя. От него я многое узнал по историографии Церкви. Он был, пожалуй, самый открытый и самый свободный из мечевцев, мне тогда известных.
…Вся окружающая меня церковная среда резко осуждала мои экуменические настроения. И тем не менее этот круг был моим духовным Отечеством, противостоящим официальной церковности. У баптистов, между прочим, этого нет. Они блестяще знают Писание. А там все сказано, кого любить, а кого изгонять. У баптистов религия зиждется на Писании, здесь — на иконе. Это архетип культурного порядка.
В общем, у меня, на самом деле, было много учителей. Но в школе учителей таких не было».
К этому перечню необходимо добавить Петра Петровича Смолина[52], человека энциклопедических знаний, универсального зоолога и неутомимого исследователя, который в 1950 году в Дарвиновском музее создал новый кружок — «Клуб юных биологов» юношеской секции Всероссийского общества охраны природы (ВООП), активным членом которого немедленно стал Алик Мень. Ученики и коллеги звали Смолина «ППС». Его любимый девиз «Ближе к природе и жизни» был очень созвучен мировоззрению Алика. Впоследствии в одном из своих писем П. П. Смолин отмечал: «Самым большим делом своей жизни… я считаю именно эту работу. За КЮНовский[53] период жизни и за период последних (ВООПовских) лет мне удалось вырастить более сотни биологов — от докторов наук до начинающих ученых. Это больше, чем что-либо другое, дает мне удовлетворение».
При этом способность Алика обзаводиться новыми друзьями с возрастом никуда не пропала. Его неизменная доброжелательность, исключительное чувство юмора и восхищающие окружающих способности рассказчика делали его душой любой компании. В подростковом возрасте он также стал обладателем приятного баритона, а однажды брат Елены Семеновны, ненадолго приехавший в Москву из Новосибирска, за несколько уроков показал Алику основные гитарные аккорды и научил его аккомпанировать себе на гитаре. С тех пор ко всем компанейским качествам Алика добавилось еще и умение играть на гитаре, которая неизменно сопровождала его в походах.
Каждый день недели у Алика Меня был расписан по минутам. По вторникам он занимался в биологическом кружке П. П. Смолина, по пятницам рисовал с В. А. Ватагиным в Зоологическом музее (где Алик был допущен в специальную комнату, отведенную скульптору для рисования и лепки), по воскресеньям прислуживал в алтаре церкви Иоанна Предтечи во время литургии, пел на клиросе, читал. Иногда в выходные дни он ходил в увлекательные загородные походы с Петром Петровичем.
Полтора года занятий с Ватагиным дали ему почти профессиональные навыки анималистического рисунка. Эскизы животных он делал в зоопарке, а потом оттачивал детали в Зоологическом музее под руководством Ватагина. «Любимые техники мои были акварель и темпера, — рассказывал он позднее своему прихожанину Александру Зорину. — Я и сейчас в массе рисунков отличу ватагинских зверей. В его работах явлен не просто стиль, хотя и это есть, но — ориентация на душевную ипостась. Он видел в животных перевоплощенных людей. Это, конечно, чисто индуистские представления. Так или иначе, а душа в ватагинском животном чувствовалась. Впрочем, многие зоологи признают, что у зверей есть душа. Сам старик Дуров гипнотизировал животных. И таким способом добивался дрессировочного эффекта.
Очень меня занимали обезьяны. Больше половины наших проблем — обезьяньего происхождения. Известен случай с канистрами, создавший в обезьяньем стаде „революционную ситуацию“. Маленький обезьяний заморыш вдруг наткнулся на две пустые канистры. Поднял их и ударил друг о дружку. Раздался шум. Ударил еще раз — понравилось. Ударил со всей силой, стадо притихло, замерло. Потом он угрожающе стучал этими железяками всякий раз, когда хотел заявить о своей воле и величии. Стадо признало его вождем, и он оставался им до тех пор, пока кому-то из администрации не наскучил шум и злосчастные пустые канистры не были выброшены. После этого никто не стал пугаться бывшего вождя, и он опять превратился в заморыша»[54].
В Музее палеонтологии Алик рисовал скелеты ископаемых чудовищ и учился методам реконструкции. Впоследствии еще один год он занимался рисунком у известного анималиста Трофимова[55].
В летние каникулы Алик любил проводить время на даче на станции Отдых по Казанской железной дороге, где Владимиру Григорьевичу Меню как главному инженеру предприятия еще до войны отвели участок земли и помогли построить дом.
«Папа получил участок в 1938 году, — рассказывает Павел Мень. — Купили сруб, и начался долгострой с перерывом на войну. В войну его оккупировали наши военные. Что-то подремонтировали, что-то порушили. Слава Богу, не сожгли. На террасе у них была вешалка, помню, под каждым гвоздиком — фамилия. Дисциплина.
Словом, дом и большой участок (до войны давали большие участки) в соснах — это было летнее отдохновение. Переезд на дачу — целая эпопея. Участвовали друзья, родственники, многие из которых потом гостили. На зиму дом оставался абсолютно пустым. Вывинчивали даже электрические лампочки. Непрошеные гости (а таковые наведывались каждую зиму) подметали всё до иголки. Так что в мае грузовая машина, с верхом наполненная всяким скарбом — чемоданы, стулья, одеяла, коробки, посуда, книги, — отчаливала от дома № 38 по Серпуховской улице в направлении станции „Отдых“ на улицу Горького № 3, угол Жуковского.
По воскресеньям и праздникам мы ездили в Удельную, в деревянную Троицкую церковь. (Церковь была построена в 1897 году без Никольского и Серафимовского приделов и колокольни, а приделы были достроены позже — в 1903 году.) До Удельной было две остановки. И мне запомнилось: мы бежим на электричку, не успеваем взять билеты, едем „зайцами“. Мама отсчитывает деньги, которые должны были заплатить за билеты, и дает нам со словами: „Раздайте нищим, это не наши деньги“. И так всегда, когда мы не успевали взять билеты.
На даче у нас с братом была отдельная комната. Он, конечно, много читал, а я играл в крокет, купался, гонял на велосипеде, несказанное удовольствие. Очень хотел научить брата кататься на велосипеде, но он был погружен в другие заботы. Плавать я научился сам, а Александр научился только на море.
Без гостей не жили. Иногда наезжало до 20 человек: школьные товарищи, дяди и тети с детьми из Харькова, Свердловска, Караганды и Новосибирска.
Мама самоотверженно трудилась, радостно принимая гостей. Ее подручные средства — керосинка, примус, погреб.
Участок затененный, сосновый лес, поэтому сажали не много: грядки клубники, кусты крыжовника. После войны достроили второй этаж, сдавали друзьям и знакомым, но дом требовал постоянного ремонта. То лестница прогнила, то крыша потекла. Мы с папой ездили за материалами. Всегда приходилось что-нибудь латать. Папа умел найти и пригласить нужных рабочих… Ни я, ни брат этому ремеслу так и не выучились».
Алик очень любил этот просторный деревянный дом и большой заросший сад. Жили там весело и, как всегда, очень гостеприимно. Сохранились фотографии дачных праздников и спортивных занятий тех лет, в которых Алик принимал самое непосредственное участие. Елена Семеновна и на даче была чудесным организатором застолий и создателем одухотворенной и праздничной атмосферы.
Впрочем, в школьные годы Алику мало пришлось жить на даче. Книги, которые он поставил себе целью прочитать, необходимо было раздобыть и купить, а на это требовались деньги. После восьмого класса летом 1951 года Алик уехал на заработки в Воронежский заповедник, где по заданию руководства вел учет бобров и летучих мышей. «Общество охраны природы оформило нам документы, а по прибытии туда нам поручили учет количества бобров на дальних лесных кордонах в заводях реки Усманки, — рассказывает друг Алика по ВООПу Виктор Андреев[56]. — Это была наша первая самостоятельная экспедиция. С собой Алик вез тяжелейший чемодан с книгами и гитару. Жили мы с Аликом в здании местной начальной школы — финском домике из двух комнат. Спали и ели на деревянных топчанах. Алик ходил с кожаной полевой сумкой времен войны, в которой носил книгу, читаемую на привале, и поквартальный план заповедника с компасом, чтобы не заблудиться. По вечерам сидели на крыльце школы и Алик с удовольствием пел». В экспедиции Алик делал множество зарисовок бобров и возводимых ими «хаток», а также летучих мышей. «Загадочные существа — летучие мыши, — рассказывал он впоследствии. — Ночной образ жизни, кровососы, очень близкие по эволюционному ряду к человеку. Залезешь на дерево, накроешь дупло ладонью и вытягиваешь по одной».
После девятого класса Алик отправился в Крымский заповедник, где впервые пробовал писать акварелью пейзажи. Но стихия моря в то время показалась ему неблизкой и полной хаоса, поэтому морские пейзажи получались у него не такими гармоничными, как анималистические зарисовки, портреты и иконопись. Во время этих поездок он жил «на подножном корму», а все заработки уходили на покупку книг.
С пятнадцатилетнего возраста в свободное от школы время Алик часто бывал в Приокско-террасном заповеднике, который он воспринимал как вторую родину. Здесь он впервые обдумывал план написания истории духовных поисков человечества, который впоследствии оформился как шеститомная история мировых религий. Соприкосновение с природой и миром животных всегда давало ему ни с чем не сравнимые радость и вдохновение.