ремные робы заключенных под охраной. Некоторые из них, как узнали Александр и Глеб, отбывали срок за веру. Большую часть населения Иркутска составляли ссыльные или бывшие ссыльные, которые и формировали атмосферу города тех лет.
«Иркутск дал мне картину абсолютной ясности того, что происходит в стране», — скажет отец Александр в одной из бесед.
Дружба Александра с Глебом Якуниным крепла. Вдохновленный целеустремленностью друга Глеб также все больше склонялся к христианскому мировоззрению, оставаясь при этом страстной и ищущей натурой. Однако поле для проявления темперамента открылось Глебу позднее, а пока что на первом месте были учеба и тесное общение с Александром.
«Мы учились на одном факультете и жили в Иркутске вместе с Глебом Якуниным, — рассказывал впоследствии Александр Мень. — Однажды чуть не год нам пришлось жить с ним в… свинарнике. Хозяйка, у которой мы снимали угол, женила сына, и угол отошел к молодым, а постояльцев не гнать же на улицу. Наскоро подновили свинарник, где ранее обитала съеденная на свадьбу свинья, и поселили нас. От института было довольно далеко. Вставали до света, или он чуть брезжил сверху в узенькое окошечко. Стояло, конечно, амбре, но куда деваться?»
Сравнительно недалеко от Иркутска, на берегу Байкала, была расположена замечательная деревянная церковь. Усилиями местных верующих ее удалось спасти от разрушения во время строительства плотины на Ангаре и перенести в другое место неподалеку. Александр и Глеб стали бывать в этом храме, тем более что в нем служил умный и образованный священник, которому до появления двух новых прихожан часто приходилось служить литургию без хора и псаломщика. Александр стал по возможности прислуживать и здесь.
«Весной я поехала в Москву на практику, — продолжает Валентина Бибикова. — Ехали мы с Юрой Лапиным, как всегда, почтовым поездом. В рюкзаке я везла рукопись Меня. На первой же станции появился мой безликий „друг“ и, уведя в пустое купе, попросил показать рукопись. Я вернулась к себе, посоображала, потом сделала идиотское лицо, пошла и сообщила, что не могу это сделать, так как там Юра. Ведь придется объяснить ему, чем это я занята, что это за куча бумаги и куда это я ее потащила. „Друг“ попытался объяснить, что КГБ интересует только содержание рукописи и это для блага Меня. Я предложила свой вариант: все прочитаю, а потом подробно расскажу, так как это, видимо, что-то ужасное. На том и порешили.
В Москве на вокзале я отдала рукопись Елене Семеновне. „Друг“ появился, когда я ехала обратно. „Ой, Вы знаете, я ничего не поняла!“ — „Ну хоть читала?“ — „Конечно! Но ничего не поняла!“ — „Морочишь мне голову?“ — „Как можно?! А что, Алик — шпион?“ — „Ты хоть никому не рассказывай, что мы встречались“.
Учиться было интересно. Интересно было и Алику. Он изучал биологию, пожалуй, более углубленно, нежели мы, и знал то, что, казалось, выучить студенту просто невозможно, например, систематику мышей, злаков (причем с латынью) или тонкости теории Дарвина. Учеба в институте не была для Меня просто необходимостью получить высшее образование; это была страсть к биологии, возможно, и способ, метод познания человеческого бытия».
«…Напротив института находилось епархиальное управление, где я работал истопником, — вспоминал впоследствии Александр Мень. — Под землей работал, а всё же заметили. Меня тогда интересовали межконфессиональные проблемы. В Иркутске была сильная баптистская церковь. Я к ним ходил. В четверг, помню, специально молодежный день. Конечно, относился к ним с предубеждением, но видел — вот это Церковь, вот это жизнь! А в нашем храме архиерей один раз в месяц скажет проповедь, вроде политинформации; старушки, полумрак…»
В феврале 1956 года в Москве прошел ХХ съезд партии, который многое изменил в атмосфере страны. Решения съезда были встречены ликованием как в Москве, так и в Иркутске. Через несколько месяцев начались освобождения из ссылок и лагерей невинно осужденных людей. Казалось, что зло отступает.
Вот еще несколько фрагментов писем Алика Наташе из Иркутска:
«Здравствуй, Наташенька! Письмо твое пришло, когда каникулы у меня на исходе. Да и можно ли назвать 6 дней каникулами? Я решил воспользоваться этой неделей, чтобы объездить Иркутскую область. Одна знакомая предоставила свою „Победу“, и я три дня ездил, останавливаясь у знакомых, которые у меня уже появились. Знаешь, какая тут картина! Снега лежат, домишки маленькие, сопки, столбы и мачты, ширь и даль, дороги унылые. Кажется, — спокойное болото одичания. А это только кажется. И здесь есть хорошие и интересные люди. Сибирь, оказывается, гораздо теплее запада. Здесь климат замечательный. Фотография твоя мне очень понравилась, может быть, даже просто потому, что это твое лицо. Я очень обрадовался, что ты будешь в Москве в июле. Если Бог даст, я попаду на практику в Московскую область, и мы можем скорее увидеться, а я этого дня уже никак не дождусь.
Я понемногу занимаюсь, читаю, пишу, рисую на досуге и делаю кое-что для будущего. Предпринимаю разные меры, кажется, горизонты просветляются. Одна препона — распределение. Но его я не боюсь. Пару лет можно и отработать, а там я вольная птица. Главное — это не попасть под пяту погони за материальным благополучием. Это большой тормоз. Засосет запросто. Эх! Только бы вырваться! Всегда помню о тебе, и ты меня не забывай. До свиданья, милая, целую. Алик».
«…Чувствую я себя прекрасно и не болел ни разу. Здесь такой хороший воздух, что заболеть трудно. Я много пишу (в смысле рисую), так что может и хватать на жизнь. Беру реставрировать картины и прочее. Особенно много занимаюсь своей работой и изучением вообще.
Скоро приедет Глеб и привезет мне много важных вещей и книг. Он, наверное, заходил к тебе. Если всё будет благополучно, то мы встретимся скоро — через 2 месяца. Я хочу спросить тебя одну вещь: любишь ли ты меня еще? Ты не обижайся на этот вопрос — он вполне естественен после такой долгой разлуки.
Я вчера сравнивал твою последнюю фотографию с той, где ты совсем девочка, и пришел к выводу, что ты за короткое время очень похорошела. Я хочу, чтобы ты и душой хорошела, хотя это труднее, тем более в вашей обстановке».
«…Знаешь, я чем-то переменился за это время. Чем, не могу понять, но чувствую, что стал немного другой. Это, возможно, от моего образа жизни. Ведь я общаюсь с очень ограниченным кругом людей и в институте почти не бываю. Ты можешь об этом судить даже по такому факту: три месяца я здесь, а толком на Байкале не побывал. Каково? Ты, наверное, это изменение во мне сразу заметишь. У меня сейчас такое предотъездное настроение, что хочется всё рассказать уже, а не писать, так сказать, донести в чистом виде. О многом в письме не хочется писать. Я сейчас сижу дома. У меня тихо, светло (стены белые), приемник и куча книг. Здесь, где я живу, нет пыли и более или менее прохладно. Ночью здесь ниже нуля. Днем — душно. Я систематически читаю американский охотничий журнал. Если бы ты знала, что это за колосс. Дикие сцены, охота на львов, лосей, бросающихся на охотников. Охотники, бросающиеся на пум, собаки, ружья, рекламы, машины, — в общем, что угодно, ярко, шумно и красочно. На этом фоне наш новый журнал „Охота“ выглядит как пачка туалетной бумаги или обоев. В городе сейчас новый взрыв бандитизма… Иногда мне среди этой человеческой гадости становится очень мерзко. Хочется уйти куда-нибудь, пожить хоть недолго среди нормальных. Но слава Богу, в Иркутске есть нормальные (единицы). Может быть, тебе покажется, что я преувеличиваю, но ведь у каждого своя мерка и свой подход. Я соскучился по умным лицам и нормальным культурным людям, которым подобает быть в XX веке. А что здесь? Я расскажу тебе потом. Я узнал здесь больше, чем за всю жизнь, и потерял 50 % своей веселости. Но всегда, когда я думаю о тебе и о Москве, у меня поднимается настроение, но потом я начинаю думать: „Что я тебе могу дать?“ и убеждаюсь, что, наверное, очень мало. Сделаю ли я тебя счастливой?»
В Иркутске, как и везде и всегда, Алик продолжал собирать библиотеку. Однажды уборщица иркутской церкви отвела его на колокольню, где обнаружилось множество небрежно сваленных в беспорядке старых книг. Александр с привычным чувством кладоискателя и благоговейным интересом начал их разбирать. Уборщица разрешила ему взять что захочет, и Александр разыскал отдельные экземпляры богословских журналов «Паломник» и «Странник» начала века, которые впоследствии бережно переплел. Но главной находкой оказался большой фрагмент издания «Руководства к благочестивой жизни» Франциска Сальского[76], изданный в 1819 году. Содержание «Руководства» поразило Александра и показалось ему невероятно близким по духу. Впоследствии он раздобыл полную версию этой книги на французском языке, Вера Яковлевна перевела ее на русский, и этот перевод в самодельном переплете отец Александр нередко давал почитать новообращенным в своем приходе.
«В Иркутске жила интеллигентная семья Крашенинниковых, — вспоминает Глеб Якунин, — они были друзьями моей тетушки Лидии Иосифовны Здановской, в будущем жены церковного историка и публициста Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина[77], который проповедовал идеи реформации в Церкви, о чем я впервые услышал от него. С этими людьми мы говорили о религии. Во время учебы на предпоследнем, 4-м курсе института под влиянием отца Александра я перешел в христианство, и мы стали вместе ходить в кафедральный собор Иркутска, что в Знаменском монастыре. Таким образом, я вошел в церковную жизнь».
Библиотека Александра стремительно пополнялась, и перед пятым курсом он решил переправить ее в Москву. «Охотоведы охотно пошли помогать ему упаковывать книги в чемоданы, — вспоминает его однокурсник Анатолий Четвериков. — Пока в садике накрывался стол, мы укладывали книги. Их было много, и большинство из них — с одинаковыми переплетами. Александр подсказывал, какую книгу класть в какой чемодан. „Эту не сюда!“ — сказал он мне. „Алик, как ты различаешь их, ведь они одинаковые?“ — спросил я и узнал, что большинство книг он знает даже по запаху. Упаковали десятка два чемоданов».