1958
Изучаю Соловьева, „Историю католической церкви“ (автора не помню, по-моему, поляк; по-русски). Работаю в епархиальном управлении. Изнанка. Знакомлюсь с бывшим католическим священником. Тоже не сахар. Резкое отталкивание. Но благодаря предыдущим работам уже прочно стою на экуменической позиции. К. Доусон[86] „Прогресс и религия“.
В Иркутске еженедельно занимался в общей библиотеке, где доводил свое образование до нужной мне полноты. Прошел почти весь курс духовной академии. Рассчитывал, что поступлю туда после отработки трех лет. Об этом была договоренность с инспектором — архимандритом Леонидом (Поляковым)».
В иркутский период своей жизни Александр, для которого рукоположение было только вопросом времени, смог окончательно сформулировать те задачи, которые он ставил перед собой как будущим священником.
«Наставниками моими (кроме родителей) были люди, связанные с Оптиной пустынью и „маросейской“ общиной отцов Мечевых, — писал Александр Мень. — С самого начала в этой традиции меня привлекла открытость миру и его проблемам».
Еще в возрасте семнадцати-восемнадцати лет, когда Александр интенсивно готовился к церковному служению и много изучал патристику, он видел, что к вере начинают тянуться люди преимущественно образованные, то есть те, кто имеет возможность независимо мыслить. Отсюда он сделал вывод о том, что священник должен быть во всеоружии. Он не видел в этом ничего от «тактики» или «пропаганды». Пример Святых Отцов оказался для него достаточно красноречивым. Александр понял, что усвоение культуры нужно не просто для того, чтобы найти общий язык с определенным кругом людей, а потому что само христианство есть действенная творческая сила.
Когда в возрасте девятнадцати-двадцати лет Александр изучал раннехристианскую историю и писал о ней, он убедился в том, что в его мыслях нет надуманного реформаторства, поскольку они следуют по пути, проложенному традицией. «Традиции святоотеческой христианской культуры противостоял апокалиптический нигилизм, вырождавшийся в секты, а также бытовой обрядоверческий консерватизм, который питался языческими корнями, и, наконец, лжегуманизм, пытающийся осуществлять призвание человека вне веры», — писал он. Под знаком этого противоборства Александр и пытался понять (и описать) историю Церкви. Когда он познакомился с «новым религиозным сознанием» начала XX века в России, стало ясно, что «новизна» его относительна, что оно уходит корнями в ранние времена и само Евангелие. Хотя Новый Завет прямо не касался вопросов культуры (ибо по своей природе он глубже ее), но в его духе содержалось всё, что должно было породить линию, ведущую через апостола Павла к святым Юстину, Клименту и далее к классическим Отцам.
О католической церкви в то время Александр больше всего сведений получал из антирелигиозной литературы, но как только стали доступны более объективные источники, он увидел, что в ней, если говорить о послепатристических веках, творческая и открытая к миру тенденция получила широкое развитие (при этом слепая идеализация католичества была всегда ему чужда). Это открытие послужило исходной точкой для его экуменических убеждений.
В самый разгар изучения католичества (в возрасте 21–22 года) Александр в свободное от занятий в институте время работал в епархиальном управлении истопником и близко соприкоснулся с разложением околоархиерейского быта, которое очень его тяготило. Он понял, однако, что, с одной стороны, церковный маразм есть порождение уродливых условий, а с другой — он уже слишком хорошо знал (изучая Средние века) теневые стороны жизни и истории западных христиан и пришел к выводу о том, что маразм есть категория интерконфессиональная, а не свойство какого-то одного исповедания.
Его отношение к протестантам (и в частности к баптистам) было сложнее. Александр очень ценил евангелический, профетический, нравственный дух, присущий протестантизму. Приехав в 1955 году в Иркутск, он в один день посетил православный собор и баптистское собрание. Контраст был разительный. Полупустой храм, безвкусно расписанный, унылые старушки, архиерей, рычащий на иподиаконов, короткая проповедь которого напоминала политинформацию, а с другой стороны — набитый молитвенный дом, много заводской молодежи, живые, прочувствованные проповеди, дух общинности; особые дни молодежных собраний, куда Александра приглашали. У других протестантов Александр нашел сочетание веры и библейской критики. Он не был согласен с основными установками «Истории догматов» Гарнака, которую тогда изучал, но находил в ней много ценного. При этом Александр, безусловно, не мог примириться с тем, что протестанты оторвались от единства Церкви, считая, что иерархический строй (не говоря уж о таинствах) необходим, ибо создает возможность для Церкви быть реальной силой в мире.
Конфронтации внутри Церкви Александр уделял не меньшее внимание, чем конфликту веры с атеизмом, который был закономерен и предсказан Спасителем. Впрочем, предсказана была и борьба внутри (он помнил слова Христовы о волках в овечьих шкурах, слова апостола Павла о «лжебратиях» и т. д.). По мнению Александра, обличение Господом фарисеев было «внутрицерковной» борьбой, ибо они находились на почетном месте в ветхозаветной Церкви, к которой Христос обращал Свое слово.
В связи с этим вопросом и готовя материалы к истории Церкви Нового времени, Александр стал собирать материалы по обновленчеству, чтобы понять, есть ли в этом какое-то ценное зерно. В Сибири он нашел письма епископов, относящиеся к периоду раскола, прочел книгу Введенского[87] «Церковь и государство». Всё это подтвердило худшие предположения: обновления — на грош, одно властолюбие, политиканство, приспособленчество. Но позднее, во время каникул, в Москве Александр встретился с Анатолием Эммануиловичем Левитиным, и тот рассказал много интересного о Введенском. Будучи участником обновленческого раскола в 1933–1946 годах, Левитин близко знал лидеров обновленческой церкви, а в декабре 1942 года переехал в Ульяновск, где в то время жил обновленческий первоиерарх Александр Введенский. Благодаря общению с Левитиным Александр понял Введенского не только как зловещую, но и как трагическую фигуру, которая в другое время принесла бы Церкви много пользы.
В своей рукописи книги «О чем говорит и чему учит Библия» Александр остановился на XV веке. Как он писал впоследствии, отход от церковно-исторических вопросов был обусловлен тем, что он отчетливо услышал призыв перейти к делам, имеющим прямое отношение к проповеди веры, к уяснению людьми смысла Библии и Евангелия. В те годы Священное Писание стало всё чаще попадать в руки людей. В иркутском соборе лежали на прилавке и довольно медленно расходились экземпляры Библии — чтение ее было трудным для рядового читателя, даже образованного. Рукопись Александра стала черновым прототипом и планом для шеститомника «В поисках Пути…» и в первую (по времени) очередь для «Сына Человеческого».
Зимой 1957/58 года Александр впервые ясно увидел, что такое «христианский гуманизм» и «христианский Ренессанс», которые противостояли Ренессансу языческому. Это движение началось с эпохи Франциска и Данте и завершилось святителем Григорием Паламой, Кватроченто, Рублевым, преподобным Сергием. В отличие от «темных веков» Средневековья (Х — ХI века), оно заговорило о ценности человека и мира как творений Божиих. Однако, по мнению Александра, этот гуманизм не получил внешнего преобладания, а остался полускрытым ручьем под горой языческого гуманизма, создавшего светскую идеологию Нового времени. Он пришел к выводу о том, что христиане должны стремиться к развитию линии христианского гуманизма. Как писал отец Александр, «если Бог отдал Сына Своего ради человека, то сама Благая Весть возносит человека на недосягаемую высоту, то есть является гуманистической в лучшем смысле этого слова».
«В Иркутске жилось голодно, — вспоминал впоследствии отец Александр. — Как-то нам выделили лицензию на отстрел одного оленя. Пошли в тайгу с карабинами, всё как полагается. У меня 1-й снайперский по стрельбе. Разошлись в разные стороны. Снег глубокий, иду — восхищаюсь, щурюсь на солнце. Вдруг в десяти шагах — косуля. Справа от меня… Чуть боком… Ушки остренькие, ножки втыкает в пуховой снег — грациозная, палевая… Я про ружье забыл… Хотя греха, конечно, не было бы. Есть-то надо что-нибудь. Когда сошлись в круг, друзья были с добычей, а я про свою не сказал. Я, признаюсь, за свою жизнь не убил ни одного животного. Убил однажды — шмеля. Очень мучился».
Приведем здесь же фрагмент письма Александра Наталье, датированного 15 февраля 1957 года:
«Здравствуй, дорогая Наташенька! Думаю, что это письмо застанет тебя уже дома. Собственно, практика моя подошла к концу. Пока я доволен. Приехал в Улан-Удэ и на следующее утро отправился по распределению в Прибайкальский район. Это наиболее глухие места, но там есть те объекты, которые, как ты знаешь, меня интересуют. Тут на счастье я нашел одного из наших — Липатова, который собирался в тайгу с егерем. Егерь оказался хорошим парнем. Он уговорил меня отправиться с ними. Через день двинулись в тайгу. 12 км мы шли вдоль лесорубного поселка. Сопки уходили в самое небо. Тайга на них казалась мхом. Егерь объяснил, что это самые маленькие, а нам нужно подняться на сопку в 3 раза большую. Заночевали у лесорубов. Утром опять в путь. Ни звука. Только снег и пихты. Шли по целине, но снег был мелкий, до колена. Кругом свежие следы волков и рыси. С трудом, но в обход поднялись в нужное место. Там заночевали в лесной юрте. Это домик в полчеловеческого роста, с дырой в крыше. В центре костер, и дым частично уходит вверх.
Но тут подвернулось неожиданное приключение. Два охотника собрались на медведя. Я решил отправиться с ними. На ноги мы надели подобие лыж, широкие обмотанные доски