[88]. Снег был более метра. Подъемы крутые. 2 км поднимались почти по отвесной сопке. Забравшись на вершину, я ужаснулся, куда меня занесло. Кругом сопки, тайга, пихты. Температура 43 град. Но самое ужасное было впереди. Это спуск. Он густо зарос лесом и был так крут, что не видать низа. Охотники как-то съехали, лавируя между деревьями, но я с непривычки, боясь размозжить голову, ехал с трудом. Прокатившись около 100 м, я врезался по горло в снег и так и остался. Снег набился всюду. Я весь обледенел. А тут солнце стало садиться. Кругом тишина. Думаю — если станет темно, меня не найдут. А двигаться дальше не могу. „Лыжи“ застряли, ремни замерзли. Придется ночевать так. Но это значит — почти наверняка замерзнуть. Мне говорили, что сейчас одному быть в тайге нельзя. Закоченелыми руками развел костер, малость согрелся и, взяв в руки лыжи, двинулся вниз. Был по пояс в снегу. На каждом шагу почти полз на четвереньках. Но упорно полз и в конце концов в полной темноте достиг низа и увидел юрту. Там меня ждали охотники. На утро отправились на берлогу, но она оказалась пустой. Медведь не лег. На следующий день удили рыбу в проруби. Прошли км 15 и потом еще 6 км и вышли на тракт. Там, к счастью, поймали машину. 100 км в кузове открытом в 40-град. мороз. — это не Рио-де-Жанейро. Сейчас я в Турунтаево пишу отчет. Жду, когда вернусь, от тебя писем. Чем ты занимаешься. Как себя чувствуешь? Видела ли Павла? Пиши обо всем и чаще. До свиданья. Целую. Алик».
Итак, новый жизненный опыт Александра порой был связан с выживанием в экстремальных условиях сибирской тайги. А красота животного мира открывалась перед ним во всем ее удивительном разнообразии, питая его давнюю любовь к зоологии всё новыми яркими впечатлениями.
Вспоминает преподаватель биологии и систематики птиц Иркутского сельскохозяйственного института в те годы Т. Н. Гагина-Скалон:
«Осень 1956 года. Начались учебные занятия охотоведов. Новые студенты на меня произвели очень хорошее впечатление, которое не изменилось и впоследствии. Этот курс был самым активным, особенно бывшие москвичи. Они на лекции всегда задавали вопросы, посылали записки, на которые я отвечала в конце лекции.
И вот, придя домой, я, как всегда, поделилась своими впечатлениями с Василием Николаевичем[89]: „Они мне понравились, влилась живая струя. Среди них есть один студент, по фамилии Мень. Он отличается от всех. У него необычная красота, матового оттенка лицо и очень похож на изображение Иисуса Христа. Как из прошлых веков“.
Александр Мень был душой курса. Всегда мягкий, спокойный, он хорошо учился, был активистом во всяких студенческих делах. Хорошо играл на гитаре и был хорошим собеседником. Великолепно рисовал, выпиливал из дерева различные фигурки животных и как-то подарил Оле Скалон, старшей дочери Василия Николаевича, чудесного носорога, сделанного им самим. Этого темно-бурого шерстистого носорога хранит она и теперь.
Студенты называли его не Сашей и не Шурой, а начальной половинкой его имени, т. е. Аликом. И так его называли все, и даже позднее, когда приезжали к нему в Подмосковье. И у нас в доме его звали так же.
Шло время. Алик жил у какой-то старушки на квартире. Там часто собирались ребята. Молодые, веселые, но не только. Играли на гитаре и пели песни. Мень собирал большую литературу, которую читали и студенты. Литература была необычная для тех времен, больше богословская. Не помню сейчас, когда Александр Мень стал бывать у нас. Чаще всего он приходил после занятий под вечер. Мы пили чай и разговаривали. Василий Николаевич был очень начитан в вопросах религии. Он был верующим христианином до конца жизни.
Приход Александра Меня и разговор с ним вносили новую струю в повседневную жизнь. Он часто приносил книги и статьи, выходившие у нас или за границей, которых В. Н. не мог ранее видеть и был рад с ними познакомиться. Александр великолепно знал, что делается в Церкви у нас, что происходит в Ватикане и т. д. Иногда возникали спорные вопросы. Например, о преемственности у нас благодати и многое другое.
После 4-го курса всех ребят отправили на военные сборы на 3 месяца, после чего им присваивалось офицерское звание. Руководил военной кафедрой ИСХИ огромного роста и крепкого телосложения генерал, фамилию его я забыла. Так вот, к нему обратились наши партийные товарищи с кафедры марксизма-ленинизма и истории партии, чтобы А. Меня не допустить до сдачи экзаменов. Генерал выслушал и сказал, что его не интересуют мелочные институтские дрязги, что ему нужны подготовленные офицеры, а так как студент Мень сдал всё, что положено, то он не намерен вмешиваться. И Александр Мень всё сдал.
Не все преподаватели относились к Меню одинаково. Особенно злобствовали преподаватели на кафедре истории партии и марксизма-ленинизма — и прежде всего доцент Гантимуров, А. А. Кузьмина и Большаков. Все трое были чем-то похожи между собой. Пожилого возраста, плотные и маленького роста, не более 155 см. Они почему-то кипели злобой. Были и у меня с ними (кроме Большакова) неприятные столкновения. Донимали они своими подозрениями и Василия Николаевича, подглядывая и подслушивая разговоры у дверей кафедры, подговаривая студентов и т. д. Зло выступали на собраниях, обвиняя в разных грехах.
Так вот, однажды к нам пришел Александр Мень, весьма грустный и рассказал, как его экзаменовали по философии. Он взял билет, набросал конспект ответа, хотя мог бы отвечать и сразу. Принимала Кузьмина и отправила снова учить, поставив в ведомость два. Он возразил, что не согласен с ее оценкой знаний. Она расшумелась. Дело дошло до декана и парткома. Решили назначить комиссию.
Прошло несколько дней, назначили комиссию. Мень стал отвечать. Он знал великолепно не только работы Ленина и Маркса, но и читал непосредственно Дюринга, Гегеля и других. Он мог с ними спорить и доказывал с полной аргументацией. Они его внимательно слушали, т. к., вероятно, для них кое-какие вопросы были преподнесены ясно, понятно и четко.
Я не помню, кто был в комиссии, но они, похвалив его глубокие знания, поставили оценку удовлетворительно. „Хорошо“ поставить не решились, тем более „отлично“, заявив так, что он предмет действительно знает неплохо, разбирается, но… все же нутро у него не марксистское.
Александр Мень зашел к нам и, смеясь, рассказывал эту комедию с экзаменом. Тройка — все же отметка. А то хотели отчислить за неуспеваемость, о чем хлопотал декан факультета Свиридов.
После этого на факультете появились стенгазеты в ватманский лист, где изображали Меня в рясе с крестом и с мыслями о черной „Волге“ и т. п. Комсомол и деканат продолжали нападки».
Вот как вспоминает эту историю один из преподавателей института, зоолог Борис Кузнецов:
«В институте знали, что Мень — верующий. Сверху поступил приказ любыми способами избавиться от верующего студента. Предстоял госэкзамен за 4-й курс. На всю жизнь запомнилось. Экзаменационный листок, на котором студент может записать тезисы своего ответа. Сверху — штамп Иркутского сельхозинститута. И каллиграфическим почерком выведено: политическая экономия. А ниже, вместо тезисов к ответу или конспекта, во весь лист — рисунок. Замечательно исполненный. По небу летит женщина полуобнаженная, а ей в бок вцепился (вгрызается) черт. Вокруг звезды, полумесяц, херувимчики летают. И всё. Никаких тезисов. Предмет-то Мень знал великолепно. Листок этот я видел у Алика (так его звали в семейном и дружеском кругу), будучи у него в гостях. И взял его себе на память. К сожалению, листок потерялся, столько было переездов…
Экзамены по политэкономии, марксизму-ленинизму были, как правило, публичными, то есть открытыми, тем более госэкзамен. Приглашались желающие поприсутствовать, и сидела почтенная комиссия — райкомовские, обкомовские работники и люди из университета, спецы по марксистским наукам. Процесс проходил в актовом зале. Зал светлый, просторный. Комиссия сосредоточенна. Интересно, что будет говорить Алик. Он пошел в числе первых. Все знали, что он достаточно эрудирован. Взял билет и тут же сказал: „Я готов“. Чем вызвал неудовольствие комиссии: „Садитесь, надо же подготовиться“. Он взял этот листок для подготовки, сел и начал на нем что-то рисовать. А что — мы увидели позже. Через 20 минут, отведенные на подготовку, его спросили: „Вы готовы?“ „Да, давно готов“ — и начал отвечать. Всего было три вопроса, на ответ десять минут. Педагоги с кафедры марксизма-ленинизма крутят головой, важно обмениваются взглядами, вот мол, каких специалистов мы выпускаем, как грамотно чешет… И нацелились ставить „отлично“, уже написали букву „О“. Но Алик говорит: „У меня на первый вопрос есть свое особое мнение“. Они ему: „Ну, что вы, этого достаточно, у вас прекрасные знания“. — „Нет, все-таки, разрешите“. „Ну, хорошо, отличник… Пожалуйста“. Что тут началось!
Мы сидели, разинув рты. Разумеется, ничего не знали из того, что он говорил. Обычно же шпаргалками обходились. Экзаменаторы оторопели, потом побледнели, потом покраснели… Разгневались. Кто-то пытался возразить. И тут случилось самое смешное. Александр Мень сказал: „По этому вопросу в берлинском издании Ленина, страница такая-то, напечатано следующее…“ и процитировал. Возникла пауза. Никто ведь из них не читал берлинского издания… на немецком языке… Кто-то задал вопрос, вероятно из тех, кто над этой темой работал. Задал, пытаясь оспорить мнение студента. На что Мень возразил: „В хельсинкском издании Ленина это высказывание звучит совсем по-другому. В русском оно сокращено и искажено“.
Взрыв возмущения, обвинения, обсуждения оценки. Председатель комиссии сказал: „Вы, конечно, обладаете хорошими знаниями, но… за мировоззрение вы больше тройки не заслуживаете“. Двойку поставить не осмелились. В зачетке, сам видел, у него было выведено: „О. Удовлетворительно“».
Этот эпизод дополняют воспоминания еще одного однокурсника Александра, Владимира Латышева:
«То же самое произошло и на экзамене по историческому материализму. (Мень) Отвечает на все вопросы. Задают разное, по поводу и без повода. Ставят „неуд.“. Завалил экзамен. Он говорит: „Я буду пересдавать“.