В итоге в 1961 году был действительно собран Архиерейский собор, который и принял решение о переменах в управлении церковной общиной[108].
Против реформы выступил архиепископ Ермоген[109], который в период хрущевских гонений на Церковь не закрыл ни одного храма и впоследствии по этой причине был отстранен от кафедры. «Сам он — выпускник нашей Академии, учился еще у Флоренского и писал кандидатскую работу на тему „Психология мученичества по раннехристианским текстам“, — рассказывал о нем отец Александр. — Человек аристократичный, высокого роста, худой, с длинными седыми волосами, архиепископ Ермоген имел очень высокое мнение о епископском звании и считал, что епископ действительно должен быть владыкой Церкви. Юной он был души, несмотря на свои преклонные годы, всерьез принимал многое, что на самом деле вообще-то даже не стоило принимать всерьез». Ермоген собрал нескольких епископов и совместно они написали патриарху письмо с протестом против принятых решений. Последовали вызовы к патриарху и давление на всех, поставивших подписи под письмом. В итоге все, кроме Ермогена, сняли свои подписи.
По мнению отца Александра, иереи, собравшиеся на Архиерейском соборе 61-го года, даже не понимали, о чем идет речь. Их оторвали от текущей работы, собрали и дали быстро подписать постановление, преподав ситуацию в том ключе, что хозяйственными делами должны заниматься старосты. Поскольку многие из иереев того времени никогда в жизни не служили на приходах и в приходской жизни разбирались слабо, то новое постановление большинством из них не было воспринято глубоко, и реформа была согласована. Те же, кто заведомо не пошел бы на это, — например владыка Лука (Симферопольский)[110] — под тем или иным предлогом не были допущены до собора.
Отец Александр понимал, каким образом реформа может ударить по приходам, поскольку заключение договоров со священниками и предоставление старостам таких серьезных полномочий выглядело вульгарно и нелепо. Но уже имея опыт работы в епархиальных управлениях и хорошо представляя себе другую сторону этой ситуации, отец Александр видел, что, когда настоятели были хозяевами положения, это было ненамного лучше. Большинство из них не имели достаточно вкуса для того, чтобы украсить храм должным образом, и отнюдь не были идеальными управляющими своими приходами. Многие бесконтрольно захватывали церковные кассы, от чего происходили непристойные обогащения… Вспоминая свои наблюдения за бытовой стороной церковной жизни в юные годы, отец Александр писал: «Всё было бесконтрольно, и временами мне, тогда совсем юному существу, казалось, что они превратили веру в фабрику по производству денег». Поэтому, по его мнению, всё, что случилось на Архиерейском соборе 61-го года, было в определенном смысле провиденциально…
«Когда впоследствии отец Николай Эшлиман[111] и отец Глеб Якунин[112] выступили с резкими нападками на собор 1961 года, — говорил отец Александр, — я думаю, что они должны были бы так же резко нападать на собор 1945 года, который создал фиктивную демократию в приходе». Фиктивное положение вещей, по мнению отца Александра, заключалось в том, что старосты и их помощники не имели никакого значения, а настоятель имел всю полноту власти. Существовавшие порядки привели к тому, что «двадцатки», то есть общины, стали фиктивными уже давно. В их состав боялись записываться обычные люди и потому входили старики и старухи. В результате «двадцатки» были недееспособны и не могли представлять церковную общину. Таким образом, собор заменил одну недееспособную систему управления приходом на другую.
«Признаться, на нашем приходе это не отразилось роковым образом, — вспоминал отец Александр, — потому что староста у меня только что умерла, и я посодействовал избранию женщины, которая целиком на меня полагалась. И только благодаря этому нам удалось произвести в храме полную революцию — во внешнем смысле».
Приход алабинской церкви Покрова был очень велик. Исторически сложилось так, что эта церковь никогда, даже в советское время, не закрывалась, в то время как в ближайшем к ней относительно крупном городе Наро-Фоминске с многотысячным населением действующих храмов на тот момент не было. Верующие из города и нескольких десятков окрестных поселков и деревень приезжали в алабинский храм. Практически ежедневно отец Александр ездил на дальние требы. Его известность в приходе и окрестностях быстро росла. Он неустанно проповедовал и продолжил практику проведения разъяснительных бесед об основах вероучения, начатую им в Акулове. «…Я, став священником, пытался объединить приход, сделать из него общину, а не случайное соединение лиц, едва знакомых между собой. Старался, чтобы они помогали друг другу, молились вместе, вместе изучали Писание и основы веры, вместе причащались. Мне хотелось, чтобы вера не отгораживала их от жизни, не гасила умственных и культурных запросов, чтобы, став христианами, они стали духовно богаче, а не бедней, чтобы в них не слабел интерес к профессиональной и общественной деятельности, чтобы вера освящала все позитивные стороны их жизни. Я не хотел, чтобы их церковность носила ущербный характер, превращала их в аутсайдеров, своего рода „клерикальных хиппи“, как это порой случается. В этом я прошел хорошую школу у духовных наставников, которые направляли меня с юных лет», — писал отец Александр.
Церковь, расположенная недалеко от станции в прекрасном живописном парке, привлекала к себе внимание многих дачников и случайных людей, которые часто «втягивались в орбиту» прихода под влиянием ярких проповедей и открытости местного батюшки.
В первый год служения отца Александра в Алабине у него родился второй ребенок — сын Миша. Сначала семья снимала две комнаты в деревенском доме, а после назначения Александра настоятелем переселилась в сторожку при храме. Отец Александр смог организовать в ней маленький кабинет для литературной работы, в котором едва помещались письменный стол и стул, а на стенах висели полки с книгами. К молодому священнику тянулся непрерывный поток посетителей, не менее пяти — семи человек в день. Помимо духовенства к нему стремились прихожане, мастера-ремонтники и местные жители, искавшие духовного просвещения или просто мудрого совета в различных бытовых ситуациях. Его дом был открыт для всех заинтересованных, каждый мог прийти и задать вопрос. Для семейной жизни священника это, конечно, создавало трудности. Со временем выход был найден — бывшая крестильня со временем была переоборудована в небольшую приемную для отца Александра с отдельным входом, а в церкви для крещения отвели отдельное пространство за занавеской.
Примерно в то же время о священническом служении сына узнал Владимир Григорьевич. Вот как рассказывает об этом Павел Мень: «…Наша соседка по квартире Агафья Ивановна была верующая, православная, ходила в церковь. И вот, однажды, встретившись с папой на кухне, она доверительно и радостно оповестила: „Владимир Григорьевич, а я и не знала, что Алик ваш служит священником в Алабине. Люди говорят, хороший батюшка“. Папа опешил. Мы его в свою христианскую жизнь не посвящали… Он опасался и за маму, и за нашу судьбу, как мы, верующие, сможем адаптироваться в современном мире. Уже начались хрущевские гонения на Церковь. Обожженный революцией, — брата расстреляли по оговору, за веру сажали беспощадно, — он беспокоился о нас, как мы устроимся в этой жизни. И мы его щадили, защищали от рисковой реальности. Не сказали и о том, что Алик вернулся из Иркутска без диплома. Рукоположенный в дьяконы, он жил при церкви. А папе говорили, что работает биологом и за городом снимает жилье. У Алика уже родилась дочка… И вдруг откровенье от Агафьи Ивановны… Наверное, это был удар. Но он его перенес потому, что у нас была крепкая семья. Любящая, трудолюбивая, общительная. Взгляды, для него неприемлемые, любви не разрушали. И это был главный аргумент в нашу пользу».
Как вспоминает отец Александр, алабинский храм он в шутку называл «аббатством», потому что при этом приходе он жил, в саду был столик, за которым он писал свои книги, и тут же был весь народ. Была даже церковная машина, которую оставили церкви лишь потому, что район был большим (20–30 километров в диаметре), и в день бывало по пять-шесть отпеваний. Свою миссионерскую деятельность отец Александр начал с того, что всегда обращался с проповедью к народу, в том числе во время исполнения треб — на кладбищах и в частных домах.
Когда вышло запрещение ездить по домам отпевать, то отец Александр воспользовался тем, что надо было отпевать человека в доме сотрудника райисполкома. Тот принес батюшке бумажку, подтверждающую, что райисполком, в порядке исключения, не возражает. С того момента каждый раз отец Александр «документировал» таким образом все требы, исполняемые в частном порядке. И когда впоследствии отца Александра вызвал уполномоченный, разгневанный доведенной до него информацией об исполнении священником треб в неположенных местах, то отец Александр вытащил сотни разрешений «в порядке исключения».
Вот как вспоминает о том времени прихожанин алабинского храма Александр Юликов: «Я познакомился с о. Александром в августе 1962 года в Алабине. Мы приехали туда с Женей Барабановым[113] с Николиной Горы, где его родители снимали дачу. В ограде церкви — парк, сад; там стояла беседка, в которой мы и встретились с о. Александром. Ему было тогда 27 лет. Отец Александр был в рубахе-расписухе — они тогда были в моде, — похожей на картину Джексона Поллока[114], залитую кляксами, что, конечно, совершенно не соответствовало привычному облику священника… Это многое предопределило в моей жизни, потому что я, наверное, по-другому относился бы к Церкви, если бы не этот исключительный человек.