После того как улеглись первые страсти вокруг «Открытого письма», отец Александр на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму[156], считая, что это единственный человек из архиереев, который способен вести диалог. Отец Александр сказал Никодиму, что хорошо знает Эшлимана и Якунина и ручается за их честность и искренность. Он также сказал, что, по его мнению, в интересах владыки, как председателя Иностранного отдела, ликвидировать этот инцидент, добавив, что личные контакты делают больше, чем любые взаимные проклятия и тексты. Он попросил Никодима встретиться с опальными священниками. Митрополит немедленно выразил готовность встретиться с ними, и отец Александр отправился к Якунину и Эшлиману. «А там у них, как всегда, было сборище, — рассказывает отец Александр, — у них непрерывно было заседание кворума, в который входили Капитанчук[157], Регельсон[158] и другие. Я докладываю: „Отцы, Патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там“ — и так далее. Они говорят: „Ну зачем ты был! Вообще незачем с ними разговаривать, мы не желаем с этими типами иметь дело и вообще разговаривать с ними“». Отцу Александру пришлось вернуться к Никодиму и сказать об отказе Эшлимана и Якунина вести переговоры.
В дальнейшем Николая Эшлимана и Глеба Якунина вызывали в Совет по делам религии, но власти не решились их арестовать.
Многие считали, что текст «Открытого письма» был написан Александром Менем, в результате чего власти начали за ним наблюдение. В реальности же он высоко ставил моральное значение выступления своих друзей, но свое собственное призвание видел в проповеди Слова Христова и в ответе на те духовные запросы, которые стали к этому времени созревать в обществе.
Впоследствии, когда различные официальные лица говорили отцу Александру о том, какие злодеи Эшлиман и Якунин, он всегда отвечал, что злодеи те, кто спровоцировал их на это письмо, и в первую очередь виновны хрущевские инструкции. По сути, «Открытое письмо» стало реакцией на давление, которому в конце 50-х и начале 60-х годов подверглась Церковь со стороны гражданской и административной власти. «Нравственный подвиг, — писал отец Александр, — даже не принесший видимых результатов, есть всегда невидимая победа, и потому „Открытое письмо“ останется вехой в истории Русской Православной Церкви».
Глава 5Новые встречи. Участие в съемках фильма Калика. Кризис в группе Эшлимана и Якунина
Во второй половине 60-х годов в Тарасовке произошел первый «демографический взрыв», как называл отец Александр увеличение численности своих духовных чад. Ввиду того, что в тарасовском храме у отца Александра не было никакого отдельного помещения, где он мог бы поговорить с человеком, он много разговаривал с людьми в дороге, во время прогулок и даже на хорах. Отец Александр не ставил тогда никаких барьеров, и приход рос как на дрожжах. Люди приходили самые разные.
В приходе появился в это время молодой математик Лев Покровский со своей женой Ксенией, ставшей впоследствии иконописцем. Тогда же принял крещение от отца Александра физик Сергей Хоружий, впоследствии — известный богослов. В эти годы в Тарасовку часто приезжал специалист по кибернетике, а впоследствии историк и диссидент Мелик Агурский[159]. Часто бывала двоюродная сестра отца Николая Эшлимана филолог Александра Цукерман, супруга правозащитника Бориса Цукермана. Искусствовед и иконописец Елена Огнева, дочь историка-медиевиста Александра Иосифовича Неусыхина и одна из самых преданных отцу Александру прихожанок, перешла в тарасовский приход из Алабина и впоследствии привела к отцу Александру скульптора Зою Масленикову. Среди воцерковляемых молодых людей появились композиторы Олег Степурко и Валерий Ушаков. Здесь же начала помогать отцу Александру в редактировании его книг искусствовед Евгения Березина, ставшая близкой подругой переводчицы Натальи Трауберг.
«Зимой 1966 года я остановилась на даче у Ксении Михайловны Покровской в Перове, — вспоминает Светлана Долгополова. — Там мне дали прочитать одну из книг отца Александра Меня. Читая, я увидела тот живой свет, который спасает мир.
В августе того же года Евгений Барабанов отвез Ксению и меня в Тарасовку, где в храме Покрова Божьей Матери служил отец Александр. Ему шел тридцать второй год. Вокруг него было несколько прихожан из старой интеллигенции и группа молодых художников и ученых: физиков, биологов, математиков, историков и философов. А потом уже пошли тысячи современников, искалеченных социализмом.
Меня всегда изумляло, что отец Александр не уставал наполнять благодатью наши „дырявые сосуды“. Как-то он сказал моей подруге Элле Лаевской: „Думаешь, наконец-то — друг, нет, оказывается, опять — пациент“».
«Я прекрасно помню атмосферу тарасовского периода, поскольку мое воцерковление в августе 1967 года началось именно там, — пишет Сергей Бычков. — С одной стороны — постоянные мелочные придирки и доносы настоятеля, священника Серафима Голубцова, запрещение встречаться с прихожанами в сторожке, с другой — немыслимая атмосфера свободы и постоянная радость общения с отцом Александром, знакомство с новыми прихожанами. <…> В моей памяти запечатлелись следующие образы: после литургии прихожане — Михаил Аксенов-Меерсон и Женя Барабанов — дожидаются отца Александра на берегу Клязьмы, над обрывом. Он выходит из храма, и все направляются к даче, которую снимала в Тарасовке Ксения Покровская с семьей. Общение продолжается и по пути к даче, и на самой даче. Отец Александр сыпал направо и налево афоризмами, дарил идеи. Причем это не был водопад, обрушивавшийся на всех без разбору. Его дары были адресными и предназначались конкретным людям. Одна московская церковная дама метко подметила важное его свойство: „Проницателен до прозорливости“. Он прозревал в окружающих его людях скрытые для них самих дарования и сократовским методом майевтики[160] помогал им раскрыться».
«У отца Александра редко было время, чтобы поговорить о чем-то, хотя исповедовал он очень долго, — вспоминает Лев Покровский. — К нему на исповедь всегда была длиннющая очередь. Чувствовалось неудовольство начальства, клира, поэтому во время исповеди старались не обременять его „посторонними“ проблемами».
И всё же отец Александр был неизменно бодр, деятелен и доброжелателен ко всем окружающим, а паства его росла не по дням, а по часам.
«Мы венчались в 1967 году в Тарасовке, — дополняет воспоминания супруга Ксения Покровская. — А на венчании отец Александр всегда говорил очень важные и новые вещи. Нам с Левой на венчании он говорил на тему претворения воды в вино в Кане Галилейской. Каждый раз он брал совершенно новый ракурс. Он говорил, что наша жизнь будет таким трудом, прозой, которые могут претвориться в вино только каким-то духовным усилием. К проповедям отец Александр, бывало, и готовился. Не всегда, но готовился: что-то просматривал — Лосского посмотрит, или Златоуста, или Бердяева. А на венчаниях и на отпеваниях он говорил совершенно экспромтом».
Но экспромты отца Александра были основаны на его энциклопедической образованности. Он был готов мгновенно переключиться с религиозных и богословских тем на философию, искусство, политику. Его реакции на любое слово, любой поворот разговора были стремительными и, как правило, краткими. «Обо всем, даже очень важном, можно сказать кратко», — говорил батюшка.
В этот период отец Александр познакомился со многими интересными людьми. Тогда он впервые встретил Марию Вениаминовну Юдину[161]. Случилось это на выставке работ скульптора-анималиста Василия Алексеевича Ватагина, который был дорог отцу Александру с детских лет. Выставка проходила на Кузнецком Мосту, и отец Александр получил пригласительный билет с трогательной надписью: «Отцу Александру иже и скоты милующему, от зверолюбца Ватагина…» На вернисаж он пришел с мамой. «Вдруг подходит к нам странная женщина, похожая на композитора Листа в старости (или что-то в этом роде), беззубая, с горящими глазами, огромная голова, белый воротничок пастора и черная хламида, — вспоминал отец Александр. — Я посмотрел на нее с полным изумлением. Это оказалась Юдина, знаменитая пианистка. „Мне говорили, что вы хорошо обращаете людей“. — Это о нас с мамой. Я ответил, что не очень люблю это слово, что обратить (словно завербовать) никого нельзя. Что это происходит в самом человеке. Мы же можем только помочь». Вскоре Юдина приехала к отцу Александру в церковь. Сначала она с горячей симпатией отнеслась к настоятелю, отцу Серафиму Голубцову, поскольку он был родным братом покойного отца Николая Голубцова, духовника Юдиной и отца Александра. Но затем отец Серафим оттолкнул ее своим резким осуждением письма Эшлимана и Якунина. Мария Вениаминовна была всегда на стороне тех, кто гоним. Однако в тарасовский храм продолжала ходить.
Православие Юдина приняла в 1919 году, в возрасте двадцати лет. С тех пор, кроме музыки, центром ее жизни стало христианское служение. Собираясь с концертами в блокадный Ленинград, она повесила на московских столбах объявления: «Лечу с концертами в Ленинград. Принимаю посылки весом до 1 кг». В глазах большинства современников Мария Юдина выглядела крайне экстравагантно, почти юродивой. В разгар религиозных гонений она выходила на сцену с крестом поверх одежды, а во время травли Пастернака читала со сцены его стихи. «Я единственная, кто работает за роялем с Евангелием в руках», — повторяла она.
С отцом Александром они подружились. Она была, несмотря на свои причуды, исключительно умна, и ее огромный музыкальный талант поражал даже далеких от музыки людей. Известен случай, когда Сталин услышал по радио идущий в прямом эфире 23-й фортепианный концерт Моцарта в исполнении Юдиной, позвонил в Радиокомитет СССР и попросил прислать ему на дачу запись этого концерта, после чего Юдину срочно пригласили для повторного исполнения и записали на пластинку, изготовленную в единственном экземпляре за одну ночь.