Когда Юдина приезжала в Тарасовку, они с отцом Александром часами гуляли вокруг церкви и нередко вместе ходили по требам. «Странная это была пара, — вспоминал отец Александр. — Тридцатилетний священник и женщина с палкой, в кедах, в черном балахоне, похожая на старого немецкого музыканта, выходца из какого-то другого века. Характер у нее был порывистый и экзальтированный, но ум ясный и тонкий. Говорить с ней было одно удовольствие, потому что мысль ее была живой, ясной, полной искр. Она всё понимала с полуслова, всем интересовалась, была, как говорят, молода душой». Отец Александр, бывший редкостным миротворцем, легко снимал невероятную нетерпимость Марии Вениаминовны, связанную с самыми различными эпизодами жизни прихода.
Юдиной очень хотелось провести цикл концертов «для Церкви» с пояснениями. Как рассказывал отец Александр, ее представления об официальном церковном мире были довольно наивными. Но все же он поговорил с секретарем совета Московской Духовной академии отцом Алексеем Остаповым, человеком широким, любящим искусство и очень влиятельным. Тот с готовностью согласился устроить концерт в Академии. Концерт прошел хорошо, все были в восторге. Юдина прекрасно говорила, но в ее словах были уколы в адрес атеистов, что привело к табу на ее дальнейшие выступления в Московской Духовной академии, бывшей под постоянным надзором Совета по делам религий.
Как-то много лет спустя в разговоре с Софией Руковой отец Александр показал на стену своего кабинета в «сторожке» при храме в Новой Деревне, на которой уже висели фотографии тех, кто ушел в иной мир и был ему особенно дорог. «Мне бы очень хотелось, — сказал он, — поместить сюда фотографии еще нескольких людей. Когда они рядом, то перестаешь верить, что человека уже нет». И вскоре он передал Софии для пересъемки портрет Марии Юдиной на конверте пластинки с исполняемой ею музыкой. «Она была очень мужественной женщиной», — добавил отец Александр.
В 1965 году после долгих скитаний и жизни в постоянной опасности ареста переехала в Москву Надежда Яковлевна Мандельштам, посвятившая себя сохранению поэтического наследия мужа. Будучи крещенной во младенчестве, она заново «христианизировалась» в послевоенные годы, когда начала работу над книгой воспоминаний. «Работая над своими воспоминаниями, — рассказывает друг и душеприказчик Надежды Мандельштам Юрий Фрейдин, — Надежда Яковлевна стремилась как можно глубже вникнуть в духовный мир Осипа Эмильевича. А этот духовный мир во многом был миром христианского размышления и чувствования». В конце 50-х — начале 60-х Надежда Яковлевна прочла множество книг русских религиозных философов и, по всей видимости, на этой почве познакомилась с отцом Александром Менем. Впоследствии их общение переросло в дружбу. Так, по инициативе отца Александра Надежда Яковлевна сделала перевод книги Антония Блюма «О молитве» и нескольких фрагментов книги Реймонда Моуди «Жизнь после жизни». Со своей стороны, отец Александр очень заботился о Надежде Яковлевне, не только с радостью предоставляя ей возможность жить у него в Семхозе, но также регулярно мобилизовывая своих прихожан для помощи ей. Он смог вместить ее сложную духовную сущность в свое огромное сердце.
«Отец Александр был священником-виртуозом: то, как он тебя видел, как он говорил, как он протягивал руку, благословляя, как касался сквозь епитрахиль, крестя после исповеди, как давал причастие — это всё было действиями мастера, наполненными смыслом, — рассказывает Никита Шкловский-Корди, с детства знавший и отца Александра, и Надежду Мандельштам. — Они не оставляли места сомнениям. Такими же, не вызывающими сомнения, были его отношения с Надеждой Яковлевной. Хотя Н. Я. была очень самостоятельна и решительна, с отцом Александром у нее, на мой детский еще взгляд, были совсем другие отношения. Н. Я. на него опиралась, ее отпускала напряженная прямизна. Они не служили друг другу, Н. Я. становилась как бы конгруэнтной, „вписанной“ в о. Александра фигурой. Если бы я умел рисовать, я бы изобразил Н. Я. как младенца на руках о. Александра — есть, говорят, такие иконы: Иосиф с Младенцем, пока усталая Мария спит».
«Наденька с ним очень дружила, — продолжает Варвара Шкловская-Корди рассказ сына. — Несколько лет жила у него на даче в Семхозе. Помню диспут на кухне у Надежды Яковлевны между Львом Гумилевым[162] и Менем. Спор шел о дьяволе и о том, как к нему относиться. Это была их первая встреча. Устроенная Наденькой. Гумилев стрелял всякими своими знаниями, на которые находились более полные знания и более квалифицированный ответ. Он со всех сторон на отца Александра прыгал и обстреливал его, но тот с мягкой улыбкой отражал все его залпы… Наконец Гумилев сказал, что, если дьявол действует, значит, Бог попустительствует злу, потому что сказано ведь: ни одного волоса с твоей головы не слетит, чтобы не было на то воли Божьей. „Тут я с вами согласен“, — сказал Мень… Изящный был спор… А закончился тем, что Гумилев сказал отцу Александру: „Ну, я не ожидал такого собеседника встретить. Не ожидал! Но, скажите, ведь и вы такого, как я, не ожидали“. Мень ответил: „Конечно, ничья, по нулям“. А Надежда Яковлевна молчала, сидя в уголке. Это была дуэль».
«Почему жива память о Надежде Яковлевне Мандельштам? — спросил отец Александр слушателей много лет спустя на одном из вечеров ее памяти, проходившем в начале „Перестройки“ в клубе трамвайщиков. — Потому что она не боялась смерти и выполнила свое предназначение».
В этот же период отец Александр познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным, которого в целях конспирации называл тогда «Костей». Случилось это так. Отцу Александру попала в руки рукопись книги Солженицына, которая произвела на него впечатление и вызвала желание встретиться с автором. Солженицын в то время учил математике детей одного из коллег отца Александра, и тот обещал устроить встречу. Переговоры шли через отца Дмитрия Дудко. И вот встреча состоялась, хотя и с соблюдением всех условностей конспирации. «Я ожидал по фотографиям увидеть мрачного „объеденного волка“, но увидел очень веселого, энергичного, холерического, очень умного норвежского шкипера, — вспоминал отец Александр, — такого, с зубами, хохочущего человека, излучающего психическую энергию и ум. Задает быстрые вопросы, смеется, возбужден, но голова ясная. Умный человек, наэлектризованный, полный энергии. Спрашивал меня о „катакомбах“, об обстановке, людях. Поговорили о его книге. Он сказал, что сейчас весь в работе, что мало читает — только то, что ему нужно. Поэтому отказался взять предложенные ему книги. Настроен оптимистически. Как полководец, уверенный в победе. Рассказывал, как одно высокое лицо молча жало ему руку. Верил, что перелом совершился и всё идет в нужную сторону. Мы тогда все на это надеялись».
Как рассказывал отец Александр, ему приходилось и раньше встречаться с писателями, но они не производили впечатления умных людей. Многие из них были интереснее в том, что они писали. А Солженицын показался отцу Александру более интересным как человек, сам по себе. Он быстро схватывал, понимал, в нем было что-то мальчишеское, он любил строить фантастические планы. По словам отца Александра, у Солженицына была очаровательная примитивность некоторых суждений, происходившая от того, что он сразу брал какую-то схему и в нее, как топором, врубал продолжение созревшей у него мысли… Между ними состоялся очень живой разговор, в процессе которого отец Александр с одобрением отметил то, что Солженицын очень сильно сфокусирован на важнейших для него темах: он мог всё равнодушно пропускать мимо ушей, но едва только раздавались слова, бывшие для него позывными сигналами, — он сразу оживал. Когда Дудко, присутствовавший на встрече, сказал, что сидел в таком-то лагере, то Солженицын сразу сосредоточился и начал задавать уточняющие вопросы и записывать в свой блокнот.
По мнению отца Александра, на момент их встречи (это был 1966 или 1967 год) Солженицын был, скорее всего, толстовцем, и христианство для него было некоей этической системой. Он читал некоторые книги отца Александра и, в частности, с одобрением отозвался о книге «Откуда явилось всё это» (тогда она была сделана в виде фотокниги)[163]; а когда речь зашла о книге «Небо на земле», то оказалось, что тематика этой книги совершенно не знакома Солженицыну. Поэтому отец Александр объяснял ему устройство и символику православного храма. Надежде Мандельштам Солженицын сказал, что ценит Конфуция. (Она со свойственной ей язвительностью спросила, где он читал о Конфуции — не в отрывном ли календаре?) Его «христианизация» происходила на глазах у отца Александра. Солженицын начал тогда впервые знакомиться с русской религиозной философией и был поражен. «Помню, как в его деревне, на даче, он мне с восторгом говорил о только что прочитанных Вехах», — рассказывал отец Александр.
Солженицын не стал духовным сыном отца Александра или прихожанином его храма. Пути их были различны, но взаимодействие в тот период — достаточно регулярным. В какой-то момент у Солженицына возникла идея построить храм: он должен был получить деньги за свои работы и говорил, что завещает их отцу Александру на строительство храма. Затем они вместе объездили на машине область и выбрали под Звенигородом очень красивое место — Скоротово. Солженицын решил, что здесь будет стоять храм, и отца Александра очаровала его уверенность в том, что всё «будет по воле моей». «Он просто, как пророк, видел все это очень близко, — рассказывал о Солженицыне отец Александр, — ему казалось, что завтра — уже „с вещами“. Мы уже чуть ли не измеряли место». Солженицын просил отца Александра найти ему архитектора для создания проекта, который стал бы мемориалом пострадавшим.
Думая об исполнителе любого проекта, отец Александр всегда руководствовался как профессиональными качествами кандидата, так и возможностью морально поддержать человека в трудной жизненной ситуации в надежде, что работа над проектом поднимет его над собственной болью и даст творческий результат. В данном случае отец Александр предложил для создания проекта художника-абстракциониста и экспрессиониста Юрия Титова. Увы, предложенный им проект храма оказался, по мнению отца Александра, «совершенно шизофреническим».