«В шестидесятые годы, в оттепель, была очень деятельная жизнь, — рассказывает Сергей Юрский. — Я в очередной раз приехал в Москву сниматься в кино и пришел к моему близкому другу. Он мне сказал: „Заходи, заходи! У меня сидит мой товарищ“. Там сидел Александр Мень. Мы пили чай и разговаривали. Я впервые говорил со священником, но сам этот разговор был про всякие дела: про кино, про театр, меньше всего про религию, потому что мы тогда с моим другом Симоном были людьми далекими от религии. Отец Александр говорил о делах светских, но говорил каким-то странным образом: всё освещалось новым светом. Я не мог понять, что за свет от него исходит. Но такими высокими словами я не мог с ним говорить, поедая оладьи и закусывая чай селедкой. Я сказал: „Как интересно, что мы с вами познакомились!“ Он говорит: „А хотите, продолжим наше знакомство?“ — „Да, да! Очень интересно!“ Он: „Сегодня Рождество“. А я удивился: „Как Рождество? Ведь Рождество еще через две недели!“ А было 25 декабря. Он говорит: „Сегодня Рождество у католиков и протестантов. Хотите пойти со мной в протестантский молельный дом?“ Никогда в жизни я не ходил в церковь, вообще ни в какую, хотя был внуком священника, о чем узнал очень поздно — мой отец не только не упоминал этого, но старался забыть, потому что это было опасно. Но с этим человеком! Я сказал: „Хочу! А что там будет?“ — „Что будет? Рождество будет“.
Мы вошли в помещение, где сидело человек не менее пятисот, а может, и больше. И я впервые услышал слова Евангелия по-русски. И когда прорывались вдруг знакомые слова о Рождестве, о том, как это было там, в Вифлееме, и слова, которые просто обжигали сердце: „…не было им места в гостинице“, я подумал: „Боже мой, как же я до сих пор этого не читал и в первый раз слышу: ‘…не было им места в гостинице!’ Ай, как это близко, как это понятно! Как это всё по-человечески!“ И я спросил отца Александра: „Вы ведь православный священник?“ — „Да, православный“. — „А мы сейчас в какой церкви?“ — „В протестантской. Я — православный, но люди празднуют Рождество Христово, и я хочу их поздравить, они пригласили меня, а я вот еще вас привел. А когда в ночь с 6 на 7 января будет у нас великий праздник, они придут и нас поздравят, и так должно быть“.
Так я впервые услышал то, что потом долгие годы моей жизни помнил, как смысл отношения к другим конфессиям, к другим людям, к другому человеку, и как православный священник может открывать свое сердце. Мы сидели плечом к плечу в этом громадном зале, среди множества людей, которые праздновали Рождество Того же самого Господа нашего Иисуса Христа».
«Это было в 1967 году, — вспоминает Олег Степурко. — Валера[168] привез меня в церковь в Тарасовке, где тогда служил отец. Была дневная служба, церковь полна народу, отец Александр шел к алтарю. Тогда я не знал, что священникам нельзя в храме подавать руки, и при знакомстве протянул руку, и о. Александр, не желая меня смутить, пожал ее левой рукой.
Узнав о моем намерении креститься, предложил сначала приехать к нему домой. В назначенный день Валера привез меня в Семхоз. Беседа протекала довольно странно: больше говорил я, а он слушал, вставляя редкие реплики. <…>
В разгар нашей беседы вошла Наталия Федоровна, вернувшаяся с работы. „Ты дал детям молока?“ — спросила она его, и отец, преувеличивая вину и раскаяние, как это он обычно делал, схватившись за голову, ответил, что забыл. Часто забывая о своей семье, о. Александр всё время отдавал нам. <…>
Из тарасовского периода хочется вспомнить крещение первого моего сына Антона. О. Александр приехал к нам на новую квартиру в Медведково. Тогда я был студентом консерватории, и из мебели были только кирпичи с досками, на которых лежали книги. Я сам смастерил вешалку. О. Александр пришел и тут же нарисовал на вешалке детскую картинку: крючки стали ножками симпатичных поросят, а сама вешалка превратилась в летящую сову, на крыльях которой сидели поросята».
Настоятель тарасовского храма отец Серафим (Голубцов) запомнился прихожанам своими доносами. Так, по его доносу лишили регистрации второго священника храма отца Николая, который вел хоровой кружок для верующей молодежи и никогда не говорил о политике, но был обвинен отцом Серафимом в антисоветских проповедях.
Как рассказывал отец Александр, дети отца Серафима, будучи к тому времени уже взрослыми людьми, совершенно отошли от Церкви и от веры — и вот однажды Великим постом он уговорил их прийти на исповедь. Отец Александр исповедовал их, а после службы остался с ними поговорить, дал им книги. Встречи продолжились, и дети отца Серафима постепенно стали с уважением относиться к профессии отца — в них произошла определенная перемена. Результатом же стало то, что отец Серафим так испугался, что запретил им общаться с отцом Александром, погубив тем самым драгоценные ростки пробуждающейся в них веры.
Доносы, которые настоятель писал на отца Александра, были чудовищными по содержанию и своей «убойной силе», и в конце концов подвигли батюшку задуматься о перемене места служения. Впрочем, каждое свое «сочинение» об отце Александре настоятель заканчивал фразой: «В служебном отношении безупречен».
После очередного большого доноса настоятеля в 1969 году отец Александр подал Пимену, бывшему в то время митрополитом Крутицким и Коломенским, управляющим приходами Московской области, прошение о переводе в другой приход «ввиду сложившихся небратских отношений с настоятелем». В объяснительной записке отец Александр написал, что донос на него является клеветническим, что никогда ничего дурного настоятелю он не делал и не знает, что побудило его написать донос. Со своей стороны, отец Серафим в послании к митрополиту писал, что никаких претензий по службе к отцу Александру не имеет — лишь бы он ни с кем бы не разговаривал и не давал бы прихожанам книг.
Прошение отца Александра встретило полное понимание, и митрополит согласился перевести его на другой приход. Но когда в церкви узнали об уходе отца Александра, то прихожане написали Пимену петицию с просьбой сохранить им батюшку. В результате митрополиту пришлось отозвать свое решение и прислать на приход соответствующую телеграмму. Прихожане успокоились, но с тех пор служение с настоятелем за одним престолом стало для отца Александра еще более тяжелым испытанием.
Эта ситуация длилась почти год, пока отец Григорий[169] Крыжановский не приехал в Семхоз просить отца Александра поменяться с его вторым священником, страдавшим «некоторой слабостью», и перейти к нему в Сретенский храм поселка Новая Деревня. Познакомились они раньше, когда вместе приезжали на именины к владыке Киприану (Зёрнову) и совместно служили у него в храме Иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Ордынке. (Архиепископ Киприан, в целом хорошо относившийся к отцу Александру, однажды спросил его, не диссидент ли он. Отец Александр ответил отрицательно, пояснив, что считает себя полезным человеком общества, которое, как и всякое другое, нуждается в духовных и нравственных устоях.) Отец Григорий к тому времени периодически болел, и отца Александра неоднократно приглашали из Тарасовки служить в Новую Деревню, по соседству. В итоге обмен состоялся, причем на этот раз отец Александр не объявлял о своем уходе. Настоятеля вызвали в епархиальное управление и уведомили об указе, подписанном митрополитом.
Как рассказывал отец Александр, с переходом в Новую Деревню он целиком занялся работой: многие из прежних связей стали гаснуть и обрываться, и он перестал часто ездить в Москву. К этому времени началась «алия» — дозволенная властями еврейская эмиграция, которую при желании эмигрировать на Запад использовали некоторые диссиденты. Были и те, кому власти сами указывали этот путь, угрожая в противном случае уголовным преследованием. С этой волной уехал близкий помощник и друг отца Александра Михаил Аксенов-Меерсон, у которого к тому моменту сложилась трудная личная ситуация. Уехал и Юрий Глазов, который был изгнан с работы за участие в коллективных выступлениях в поддержку осужденных диссидентов. Уехали многие…
«А были хорошие дни, когда собирались все у Гриши Турчинова[170] (который тоже уехал), и он показывал свой кукольный спектакль с какой-то подоплекой… — вспоминал отец Александр. — Мы с Померанцем рассуждали о метафизике, триединстве по отношению к разным мистическим системам… Всё это ушло в прошлое: ночные путешествия по Беляеву-Богородскому[171], по Ленинскому проспекту, и апостольские рейды по Москве, в которых меня иногда сопровождал Желудков. Всё это ушло в прошлое, потому что я понял, что это ничего особенно не дает, кроме усталости, а людей, которых нужно, Бог сам пошлет — тем более, что людей становилось всё больше».
Вот основные вехи творческого пути, обозначенные отцом Александром в записях о тарасовском периоде его служения:
«1964
В Тарасовке было много служб и не было помещения, но народа московского сильно поприбавилось. Беседовал и общался по дороге и в Москве. Потом и дома.
Целью общения считал необходимость создания „среды“, в которой верующие чувствовали бы себя свободно. Действовал методом естественного отбора. Когда нужные отобрались, прекратил встречи дома (около 1967 года).
Московская духовная академия (1964–68 годы).
1965
Пишу греческие главы для „Магизма и Единобожия“. Разделяю „Истоки религии“ по совету Желудкова (его самого впервые прочел в 1959 году). С этого времени (61–64) переписка с Желудковым и компанией. Еще одна редакция „Сына Человеческого“.
1966
Пишу „Дионис, Логос, судьба“. Ницше, Вересаев, античная литература. Последние статьи в „Журнале Московской Патриархии“. Учу греческий.
1968
Выход „Сына Человеческого“. Общая редакция 4-х первых томов. Булгаков. Бердяев. Соловьев. Много Бергсона. Старец Силуан (читал еще раньше, в 1958 году.) Материалы по Оптиной Пустыни. Беседы о ней с Павлович. Учу иврит. Начал „Пророков“.