— Как же ты теперь, без денег?
— Без денег, батюшка…
— На вот тебе десяточку, только сыну не показывай, тихонько у подружки поешь, что купишь…
— Не покажу, батюшка, он сразу отберет…»
«Иногда, — вспоминает Михаил Работяга, — отец Александр Мень, навещая какую-нибудь одинокую старушку, брал с собой нескольких московских прихожан, с которыми у него были совместные проекты и планы. Причем объяснял и свой приход с нами, и наши ей приношения, как ее помощь нам, в том смысле, что в ее доме мы могли бы спокойно обсудить свои дела. Старушка расцветала не только от внимания самого отца Александра, но и от нашего посильного участия. Таких старушек было много, только я знал семерых».
«От наших друзей из его прихода мы знали, — вспоминает Роза Марковна Гевенман, — что он всегда интересуется обстоятельствами нашей жизни, и даже через посылаемые нам его приветы мы ощущали: он — рядом. Его помощь нам в трудные периоды была необыкновенно реальной, необходимой и оказывалась поистине чудом. Так, во время подготовки к переезду в новую квартиру, что было связано с большими трудностями при нашем преклонном возрасте, он прислал мне открытку с припиской: „Когда нужна будет помощь — только скажите“. И тут же появился субъект, на вид худой, аскетического склада, Володя Лихачев, вскоре ставший нашим чудесным другом. А через несколько дней, с группой студентов „лихачевской бригады“, Володя начал одолевать, казалось, непреодолимые трудности — перевозка стеллажей, люстры, многих тюков с книгами; и на наших глазах уже в новой квартире со сказочной быстротой установил порядок в укреплении тех же книжных полок, стеллажей, шкафа и тому подобное».
Отец Александр в определенной степени обладал даром ясновидения, поскольку во многих ситуациях видел и чувствовал больше других людей. «Как-то после службы в одном из деревенских домов собралась небольшая группа прихожан поздравить отца Александра с днем рождения, — вспоминает Илья Корб. — За столом одна женщина спросила его: „Я вас просила причастить мою маму перед смертью, вы сказали, что придете, и не пришли. Почему?“ Отец Александр ответил: „Но она же не умерла“. Тогда другая женщина сказала, что и с ее мамой была такая же история. Я сидел рядом с отцом Александром и тоже был удивлен. „Как же так: вас приглашают причастить перед смертью, а вы не приходите?“ Был ответ: „У нас, священников, есть особое чувство, и если мы чувствуем, что последний час человека еще не пришел, то зачем его причащать перед смертью? Он не умрет, несмотря ни на какие заключения врачей. Вот и эти женщины — они ведь живы“».
Дар прозрения батюшки касался не только вопросов смерти. Протоиерей Владимир Архипов, ставший священником в новодеревенском храме после смерти отца Александра, рассказывал о том, как батюшка неоднократно дарил ему различные богослужебные книги, что вызывало недоумение, поскольку Владимир работал тогда программистом и был алтарником, не задумываясь о рукоположении…
Нонна Борисова вспоминает, как однажды отец Александр попросил ее остаться после службы, сказав, что хочет с ней поговорить. Разговор был несущественным. Она сердилась… Когда Нонна в итоге приехала на станцию, то оказалось, что пока отец Александр занимал ее разговором, там обвалилась лестница над железнодорожными путями, погибли люди…
В воспоминаниях Зои Маслениковой есть рассказ о том, как молодая супружеская пара, недавно принявшая крещение, приехала известить отца Александра о несчастье, случившемся в семье их ближайших друзей, которые тоже крестились вслед за ними. Молодая пианистка Л. готовила на газовой плите. Вдруг ее мохеровый свитер вспыхнул, и Л. мгновенно охватило пламя. Ее увезли в больницу со страшными ожогами, жизнь ее была в опасности. Отцу Александру, который был в тот момент серьезно простужен с диагнозом «воспаление легких» и, несмотря на это, продолжал служить, рекомендовали поставить банки. Женщина, которая взялась их поставить, нечаянно пролила на спину батюшки горящий одеколон, что вызвало страшную боль. Едва сбив пламя со спины, отец Александр бросился тушить начавшийся пожар. Спину облили подсолнечным маслом, присыпали содой. Немедленно вызванный врач скорой помощи сделал обезболивающий укол, сказал о невозможности участия в завтрашней службе и, велев с утра ехать к травматологу, наложил повязку на всю спину. Помощница была в слезах, и отец Александр, успокаивая ее, сказал: «Это не к вам относится. Мне за обожженную девочку надо было пострадать».
«На следующее утро он служил. Боль была так же нестерпима, как и в первую минуту ожога, но батюшка вел себя так, как будто ничего не произошло, и лишь его необычная бледность напоминала о случившемся. Вопреки всем ожиданиям, на третий день отец Александр был здоров — не только от ожогов, но и от воспаления легких, а молодую пианистку выписали через три недели из больницы», — пишет Зоя Масленикова.
Глава 8Служение в первой половине 1970-х. Работа с паствой. Новые книги
«Отец Александр служил величественно и трепетно одновременно, — вспоминает Андрей Еремин. — В его действиях, движениях не было поспешности, но не было и стилизации. Он не затягивал и без того длинные православные службы. Но с большой болью относился ко всякому неблагоговейному поведению в храме. „Только любовь, вера и благоговение, — говорил он, — угодны Богу, и только после этого всё остальное. Поэтому молящиеся должны беречь свое сердце, чтобы оно не оскорбляло святыню“.
Особым чувством было исполнено его служение литургии. Вот где был источник сил для крестоношения — для всех тех огромных нагрузок, что он нес в своей жизни! Каждый евхаристический канон отец Александр проживал как личную Пятидесятницу. Поэтому такой болью отзывались в его сердце театральность, статичность, магический характер некоторых моментов православного богослужения. Всё то, что привнесено традицией обрядоверия. Как-то он сказал: „Я прихожу в храм на великие страдания и знаю, что не идти — нельзя“.
Непонятно, откуда у него брались силы. Как-то раз на мое предложение помочь ему поднимать детей он ответил, что когда держит ребенка на руках, то думает: „Вот таким младенцем был наш Господь на руках Своей Матери“. Это давало ему силы совершать таинство Крещения детей неформально, с благоговением, несмотря на усталость.
Когда к нему однажды приступили с претензией, что он провожает в последний путь людей, возможно, никогда не ходивших в Церковь, батюшка ответил, что „каждый священник во время похорон, во время отпевания по-разному чувствует сердцем судьбу умершего человека. И иногда, действительно, бывает до того тяжкое мучительное ощущение, что, казалось бы, остановился бы и не стал бы совершать погребение. Однако, — говорил он, — для священников в сегодняшней России отпевание — это особый вид миссионерства“».
«Он говорил мне, что на отпеваниях и похоронах он испытывает разные чувства, — вспоминает Владимир Илюшенко: — „Иной раз начинаешь отпевать — как будто камни таскаешь в гору, а в других случаях наоборот — необыкновенную легкость ощущаешь“.
Это не зависело от того, знал он покойного прежде или нет, — это зависело исключительно от „качества“ покойного, от того, какую жизнь он прожил. Сколько он их перевидал! Но я видел, как он плакал на поминках по Елене Александровне Огневой, — как Христос по Лазарю».
«Церковь была пронизана лучами солнца, народу было не очень много, и я стояла впереди, слева у алтаря, — рассказывает Наталия Габриэлян. — Отец Александр пел вместе с хором. Когда он начал петь „Отче наш“, подхватила вся церковь. Как он пел! Какое вдохновенное у него было лицо, как сияли его глаза! Люди пели самозабвенно. Я подумала: вот это, наверное, и есть „ангели поют на небесех“! Мне не забыть его лица в те мгновенья. Я видела его лицо еще не раз. Видела его задумчивым и радостным, видела его лицо, когда он отвечал на вопросы, иногда непростые — оно становилось строгим и напряженным. Но такого лица, вернее — лика, как тогда в храме, когда он со всеми вместе пел „Отче наш“, я больше не видела никогда. <…>
В конце августа я слышала проповедь об Успении Богородицы, эта проповедь была лиричной. Помню, что отец Александр сказал: „В этот день надо приносить в церковь белые лилии, это любимые цветы Богородицы“».
«Во время литургии, после того, как он заканчивал исповедовать на левом клиросе, перед „Символом веры“ его состояние менялось, — вспоминает протоиерей Владимир Архипов. — Он отрешался от забот, связанных с исповеданием, и начинал „врастать“ в атмосферу сосредоточенной евхаристической молитвы, предстояния перед Престолом. Чем ближе была Евхаристия, тем отрешеннее был отец Александр от окружающей обстановки».
Из рассказа Владимира Юликова: «…Хорошо помню. Лето. Будний день. В церкви никого. Я стою слева, где обычно теплота после причастия. Там справа Николай Мирликийский, большая икона. И еще в храме человека три. Все в отпусках. Отец Александр молится. Я стою и вдруг — раз — из окон солнечный луч, и он прямо падает перед иконой Николая Мирликийского. Богослужение заканчивается. И я: „Батюшка! Как-то сегодня было особенно хорошо“. Он говорит: да, да. Я говорю — а вы не почувствовали, что… Он говорит: „Почувствовал“. Я говорю: „Вот, прямо перед иконой стоял кто-то“. Он: „Да; вы тоже почувствовали?“ Не знаю — ангел, сам Христос — я не видел ничего. Более того. Вот эти женщины — они же всё время ходят, подсвечники чистят; одна из женщин прошла туда — обошла и пошла назад — обошла. Этот подсвечник стоял так, что по прямой надо было пройти прямо через это место — где явно кто-то стоял. Я почувствовал присутствие кого-то, кто стоял во время литургии незримо перед этой иконой, куда падает луч света. Но я же у него спросил!»
«Начиналась литургия, — делится своими воспоминаниями Григорий Зобин. — „Благослови, владыко“, — донеслось от алтаря. „Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа!“ — слова прозвучали у отца Александра радостно, бодро, как первый весенний гром. В храме словно повеяло озоном. Я впервые видел литургию, которая шла с такой огненной радостью. Батюшка служил без дьякона. Иногда он выходил и дирижировал пением. Пели все. Люди словно заражались его светлой энергией, ощущали себя сильнее, чище».