«Когда литургию вел второй священник, а отец Александр исповедовал в правом притворе, то во время евхаристического канона он становился на колени позади всех молящихся, — вспоминает Валентин Серебряков. — И так молился до возгласа „Изрядно о Пресвятей, Пречистей, Преблагословенней, Славней Владычице нашей Богородице…“. Поражало не то, что я видел священника, молящегося на коленях, — во время специальных великопостных или строгих молитвенных служб священники молятся коленопреклоненно, — и я видел это. Но они делали это на амвоне, а встать позади всех прихожан и так соучаствовать в евхаристическом каноне, так близко воспринимать и чувствовать таинство мог только человек, глубоко соединенный со Христом».
Каким запомнили его прихожане во время исповеди? Какими средствами отец Александр исцелял души, как расставлял акценты, выслушивая кающихся?
«Вот главное, — пишет Андрей Еремин, — что должен понимать кающийся, по мнению отца Александра: исповедь нужна не для того, чтобы изгонять грехи, а чтобы стать принципиально другим человеком. „Потому что, если косить грехи, как траву, остаются не вырванными корни и сорняки опять вырастают. Но сами мы другими не становимся — для этого нам нужна сила Божия“».
«Отец Александр Мень говорил, что исповедь — открытие перед Богом души, тоскующей по встрече с Ним. Открытие заключается в видении преград между собой и Богом и признании своей ответственности за них»[177], — пишет протоиерей Владимир Архипов.
«После каждой исповеди в те начальные годы я отходил от него, как заново рожденный, летел как на крыльях, — рассказывает Александр Зорин. — „Ну, как ваши дела?“ — был его первый вопрос. Он знал дела каждого, помнил в мельчайших подробностях и включался тотчас, когда подходила твоя очередь. Первое, что ты видел, — это его улыбка и широко раскрытые глаза. Он смотрел на тебя, как на нового человека, всегда с интересом. Это был взгляд ребенка — восхищенный и ожидающий откровения. Невозможно было что-либо утаить. Не потому, что он читал твои мысли (не такие уж они сложные!), а потому, что невозможно на фоне чистого экрана оставаться незаметным черным пятном. А чистота эта — детскость и мудрость — находилась рядом.
Отец Александр: „Любить врагов — видеть в них человеческое, желать им добра и, если возможно, повернуть их к Богу. Но не впадать в компромисс“.
Я: „Страх перед завтрашним днем — ни работы, ни денег…“
Отец Александр: „Это вам дано как регулятор жизни. Если бы у вас всё было благополучно, вы были бы похожи на розу из крема. Материальную неопределенность завтрашнего дня надо терпеть. У вас две проблемы: неведомое завтра и творчество. Первое нужно терпеть, за второе — бороться…“ Он вспомнил о своей маме, цитируя Евангелие: „‘Не заботьтесь о завтрашнем дне…’ Ей ведь не сладко жилось, нужда наступала на пятки. Бывало скажет: ‘Завтра нечего есть… Ну, Бог пошлет чего-нибудь…’ Всегда была спокойна на этот счет“.
Я: „Мало занимаюсь детьми. Времени на детей не остается“.
Отец Александр: „У детей встреча с Богом — личная. Вы им сколько угодно можете рассказывать о Боге, а откроют они Его самостоятельно“.
В воскресенье, на общей исповеди: „Иной грешник думает, что наказание должно последовать за прегрешением, как будто он в трансформаторную будку залез и его сейчас током убьет. На самом деле это не так. Грех оскорбляет любящего Бога и любящее существо. Греша, мы Его и кого-то обижаем“».
«Когда я подходил к нему на исповедь, он улыбался, потом обнимал меня и говорил: „Как я рад, что вы пришли. Давайте вместе помолимся“, — пишет Владимир Илюшенко. — А дальше, прежде всяких моих слов, отец Александр говорил то, что должен был сказать я. Это не значит, что я молчал, — просто он читал во мне как в открытой книге. Так было и с другими».
«За свою жизнь я исповедовался не у одного о. Александра, — рассказывает Андрей Бессмертный-Анзимиров. — Я убежден, что есть много замечательных священников, и сам неоднократно слышал о таковых. Но вот этой „молнии“, когда всё вдруг мгновенно встает на свои места, — у меня ни с кем не бывало. Только во время исповеди у о. Александра».
«Всего несколько раз я исповедовался у отца Александра, но эти исповеди оставили глубокий след в моей душе, — вспоминает священник Михаил Залесский. — Кажется, я не забыл ничего из того, что он говорил мне. Услышав, что я часто раздражаюсь по пустякам, он сказал: „Вы знаете, что такое великодушие? Так вот, в отличие от малодушного человека великодушный — это человек с большой душой. А в мире духовном законы противоположны законам физического мира. Если в телесном, вещественном мире наиболее мелкие частицы и предметы проходят мимо всяких неоднородностей, то в мире духовном наоборот: маленькая душонка задевает за все мелкие шероховатости, а большая душа не замечает мелких препятствий, проходит, не задевая их. Так что старайтесь быть великодушнее и тогда начнете как бы подниматься. Попробуйте быть на два метра выше мелких неприятностей“».
«Нередко грань исповеди и разговора стирается, что поначалу меня несколько смущало как нарушение чистоты жанра, — вспоминает об исповеди у отца Александра Михаил Завалов. — Он говорил о работе, спрашивал о домашних, о планах на будущее, о психологических механизмах проблем. Позднее я понял, что его главный вопрос на исповеди ко мне был скорее: „Куда ты движешься?“, а не: „Итак, что ты натворил за отчетный период?“ Потому он мог говорить о разных гранях жизни, принося и ставя их перед лицом Бога, — и они обретали иную значимость и остроту. „Когда вы входите в палату (я работал санитаром на институтской практике в летнее время), — настройте себя: вот люди, за которых умер Христос“».
«Моя мама пошла на исповедь. — рассказывает Григорий Зобин. — Было видно, что она сильно волнуется. Батюшка внимательно выслушал маму, а потом, взяв ее за руку, начал беседовать с ней. Позже мама пересказала мне этот разговор. Она говорила тогда отцу Александру, что очень трудно жить, как на вулкане, с ощущением постоянного страха за близких, когда не знаешь, что будет завтра. Батюшка улыбнулся в ответ. „Вспомните XIX век, — сказал он. — Чеховские персонажи — сытые, благополучные, спокойные. Ни событий, ни желаний… Но ведь вешались же они от такой жизни! Топились, стрелялись оттого, что ничего не происходило. А мы с вами очень счастливые люди. Мы живем в трудное, но такое прекрасное, такое интересное время!“ Когда мама отошла от него, я увидел ее спокойной и радостной. От прежней тревоги не осталось и следа.
Вслед за мамой к батюшке подошел я. „Батюшка, — сказал я ему, — сейчас наступают те времена, когда христианам особенно потребуется стойкость, а у меня ее очень мало. Как обрести бесстрашие?“ — „Не бесстрашие — мужество, — мгновенно поправил меня батюшка. — Бесстрашен осел. Он не видит опасности и прет напролом, вслепую. А мужество всегда должно быть зрячим“. — „Ничто не страшно только дураку“, — вспомнил я строки из Гейне. „Да, вот именно“, — сказал отец. „А как обрести мужество?“ — спросил я его тогда. „Только так“, — ответил батюшка и показал ладонью вверх. Его жест говорил больше любых рассуждений. „Держись за Небо“, — часто повторял он.
Мучили меня в юные годы чувственные влечения. Батюшка дал мне тогда ряд советов, как с ними бороться, сформулировав при этом главную задачу — никогда не размениваться на случайные связи, ждать настоящей любви и брачного венца. „Плоть надо держать на поводке. Сорвется — искусает“, — говорил он».
«На Петра и Павла он служил в последний раз перед отпуском, — пишет Зоя Масленикова. — Народу на исповедь пришло очень много, поэтому я была предельно кратка. Попросила у батюшки прощения. „За что?“ — воскликнул он. — „За то, что столько тяжелого идет от меня“. — „Ну что вы! Я переживаю всё это вместе с вами, сострадаю вам, я ведь многое так же чувствую. Sancta indifferentia[178], — говорил он. — Sancta — страсть, indifferentia — высшая самоустраненность. Где-то между ними золотая середина“. — „Этот высокий идеал не для меня. Просто я не так устроена“. — „Все высокие идеалы недостижимы, а стремиться все-таки надо. Знаете что! Я вам разрешаю забыть всё прошлое. Начнем с самого начала, вернемся к истокам: к вере, надежде, любви“».
«На исповеди я рассказал отцу об искушениях: дескать, различение у меня есть, я осознаю, вижу мотив, начало движения, ситуацию тоже вижу — вот левое, вот правое, но нет сил остановить искушение, противостоять ему, — вспоминает Юрий Пастернак. — Что-то находит на меня, и ситуация затемняется. На это отец Александр ответил, что „христианство — не самовоспитание, не самоусовершенствование, не паллиатив. Необходимо возопить из глубины всего существа, нужно просить, молить о втором рождении, когда движение ‘влево’ просто невозможно. Всё становится совершенным, абсолютно верным“».
«Однажды на исповеди я пожаловалась отцу Александру на свою знакомую, — рассказывает Татьяна Яковлева. — Я говорила об одном ее недостатке, который меня сильно раздражал, причем я ожидала, что он скажет что-то вроде „на себя посмотри“, потому что нечто подобное было свойственно и мне. Но он мне ответил: „Всё видеть, всё понимать и всё прощать“».
«Однажды на исповеди я спрашивал отца Александра, не безнравственно ли отсиживаться за своим письменным столом, вместо того чтобы, подобно другим, мужественно выступить против действий властей, — рассказывает Евгений Рашковский. — На что отец Александр ответил: „На мученичество не напрашиваются, мученичества надо сподобиться“».
«Одна молодая женщина, попав в трудную житейскую ситуацию, долго боялась прийти на исповедь к отцу Александру, — вспоминает Владимир Файнберг. — Ее мотало то в Сергиеву лавру, то в Пюхтицы, то куда-то еще, где отчитывали бесноватых. От всего этого, от своей трагедии она страшно душевно устала. Нигде не находила утешения. Отец Александр сказал ей: „Мало вам трудностей тут? Мало вокруг сумасшедших?“ Наконец она решилась. Во время исповеди, рыдая, сообщила, что ею совершен страшный грех — и теперь она беременна, на седьмом месяце.