Отец Александр развернул ее к себе, выдохнул: „Это же прекрасно! Будет ребенок!“ И тем спас от самоубийства.
<…> Один наш прихожанин сильно повздорил дома с женой. Даже ударил ее. В чем и повинился батюшке. Тот твердо сказал: „Ни мать, ни жену никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя пальцем тронуть!“
<…> Батюшка исповедует на левом клиросе. Ему трудно. Он один. Нет дьякона, никого, кто помогал бы вести службу. Мне совестно говорить о своих проблемах, своих душевных муках. Но, обняв за плечо, он прижимает меня к себе. Слушает. И, когда в конце исповеди я с отчаянием говорю, что, наверное, недостоин быть в церкви, чувствую себя повинным чуть не во всех грехах, он неожиданно прерывает: „Не думайте, будто в церквах собираются одни святые. Может быть, вот сейчас мимо храма под дождем и снегом идет никому не известный человек — чище и святее, чем все мы, вместе взятые“».
Многие прихожане Новой Деревни запомнили уникальную особенность отца Александра «стирать» из памяти содержание исповедей или бесед, не актуальных непосредственно в данную минуту. Евгений Сабуров вспоминает, как однажды он исповедовался отцу Александру, а после службы зашел к нему в комнату и продолжил разговор с того места, на котором прервался на исповеди. Отец Александр совершенно растерялся и спросил, о чем Евгений говорит, объяснив, что он сразу вытесняет из памяти всё услышанное на исповеди. (Точно так же он мгновенно «переключался» на актуальную в данную минуту тему, например, войдя в электричку и достав из портфеля незаконченную работу, он уже не воспринимал того, что происходит за окном поезда, если разговор с провожающими был закончен.)
Своим духовным детям отец Александр помогал жить в той среде, в которой они родились и выросли, строить свою жизнь «здесь и сейчас». Он говорил, что Христос учит не тому, как произошло зло (это — философия), а тому, как жить в мире, в котором есть зло. «Надо иметь духовный стержень, — говорил батюшка в разговоре с Владимиром Ерохиным. — Представьте себе человеческое тело. Например, прекрасную девушку. Что будет, если исчезнет плоть? Останется скелет. Он по-своему красив, у него есть определенная структура. А теперь вообразим обратную картину: что скелет исчез. Что останется вместо тела? Лужица дерьма. Мы должны иметь внутренний стержень».
«…Не слышать отца Александра могло только больное сознание, — пишет Андрей Еремин, — ибо его рекомендации всегда были ясными и исполненными здравого смысла. Батюшку вообще отличали необыкновенная простота и цельность. В нем не было ни капли нарочитости. Некоторым он казался даже чересчур мирским, слишком простым. Но отец Александр на дух не переносил фальши, прежде всего фальши церковной. У него были абсолютный вкус и неприятие всякой стилизации. Внутренне он был глубоко аскетичен, хотя никогда не демонстрировал этого.
Отец Александр, кстати, считал аскезой такие простые, казалось бы, вещи, как умение вовремя ложиться спать, организовывать свою жизнь так, чтобы в ней было место и труду, и отдыху, и молитве».
Два нетипичных эпизода на исповеди у отца Александра описывает Андрей Тавров: «Однажды я был свидетелем ситуации почти комической. Я стоял в небольшой очереди на исповедь к отцу Александру, которая шла параллельно службе, и поневоле стал свидетелем того, как одна из прихожанок, которая ему исповедовалась, принялась отчитывать отца Александра, упрекая его в непонимании и разных грехах. Случай редкий, но не необычный. Необычным было то, что священник смиренно все это выслушал, словно это он пришел на исповедь к своей прихожанке, а не она к нему. Он так и стоял и слушал, не возражая ни словом, не прерывая гневную девушку ни на мгновение до тех пор, пока ее обличительный пыл не начал иссякать и терять силу. Произошло это совсем не скоро, но в конце этого периода, когда всё утихло, я снова услышал его ободряющий, низкий голос, а через некоторое время эта прихожанка сошла с клироса совершенно сияющая и, видимо, успокоившаяся.
Однажды, проснувшись рано утром в воскресенье, спросонья я выпил чашку кофе и уже потом спохватился, что собирался причаститься. На исповеди перед причастием я сказал про кофе отцу Александру в надежде, что он всё равно меня допустит. Но реакция его была неожиданной. „Аскеза — вещь хорошая, — сказал он. — Поупражняйтесь. Будет повод лишний раз сюда приехать“, — добавил он, улыбаясь. На такой „отказ“ невозможно было обижаться, потому что это вовсе и не был отказ — это была как бы форма совещания — чудесный дар, которым, к сожалению, так мало людей владеет».
Работа отца Александра с паствой продолжалась всегда, поскольку он всегда был окружен людьми. Многие ехали к нему, как ко врачу, поскольку находились в тяжелом душевном состоянии, не говоря о кризисе духовном.
Батюшка никогда не давал понять, каково его реальное отношение к духовному уровню конкретного человека, но с особым вниманием относился к тем из своих духовных чад, чье духовное состояние особенно его тревожило, — эти люди могли покинуть Церковь, не поняв ее назначения в мире. «Для тех, кто был в „тяжелом“ состоянии, — пишет Мария Водинская, — кто имел тенденцию „выпадать“, он часто находил „задания“. А сам отмаливал их, „держа“ какое-то время или всё время на „коротком поводке“».
София Рукова вспоминает, как однажды по просьбе отца Александра печатала на машинке текст его рукописи, отредактированный одной из прихожанок, которая крайне ревностно относилась к этой работе. Однако редакторские правки были настолько не в стиле отца Александра, что София прекратила печатать текст и на следующее утро пришла с этим к батюшке. Отец Александр нахмурился. «Как же, по-вашему, я могу сдерживать ее?» — спросил он, имея в виду болезненную реакцию своей духовной дочери на любую критику ее работы[179]. Батюшка из смирения готов был принимать неблизкую ему правку своего произведения, чтобы не ранить самолюбие прихожанки, которую ценил.
Терпение отца Александра по отношению к своим духовным чадам было безграничным, он мог нести это бремя до крайней степени изнеможения, притом что люди, причинявшие ему духовные страдания, в большинстве случаев не осознавали того, что стали их причиной. Но терпение его не было всепрощением, сознание недолжного сохранялось. Он ждал обращения свободной воли человека к добру, давая возможность действовать благодати. А до тех пор терпеливое ожидание несло для него и страдание.
«Отец Александр видел в человеческой слабости не отсутствие, а лишь непроявление силы духа или действие „наоборот“, негатив, — пишет Владимир Леви. — Изломанных, больных, заблудившихся, конечно, хватало; но как раз с этим и сопрягаются обыкновенно талант, самобытность, скрытый избыток сил, душевная красота. „Отмываем жемчужины, — говорил отец Александр. — Серые среди наших — редкие птицы, они кормятся по другим местам…“
Обычное сочетание: незаурядность натуры — духовный кризис — житейская катастрофа (болезнь, одиночество, семейная драма или неразрешимый конфликт с системой). У многих — жестокие внутренние потрясения на фоне внешнего благополучия».
Как вспоминают многие прихожане новодеревенского прихода, свою паству отец Александр в шутку делил на три категории: «пациентов» (описанных, в частности, Владимиром Леви), «бегущих по волнам» (то есть неустойчивых, мечущихся в погоне за духовными благами) и, наконец, «соратников» (они же — друзья). Соратники были всегда, хотя эта категория и была самой малочисленной. Как вспоминает Марина Журинская, на друзей и соратников батюшка мог сердиться, на «пациентов» — никогда; правильные поступки друзей воспринимал как должное, «пациентов» — как подвиг.
Елена Семеновна, Вера Яковлевна и их ближайший круг из «катакомбной» церкви стали прихожанами отца Александра с самого начала его служения. Постепенно круг соратников ширился.
«Зимою 1974 года брат впервые привез меня в Новую Деревню, — вспоминает Ольга Ерохина. — Мне было 20 лет. Я слышала, что тут служит знаменитый священник. Но я заранее решилась хранить свою независимость от общего мнения.
Заснеженные улицы — домишки, заборы. Деревянный храм. Открываем дверь — густые ладанные облака, запах ладана, свечное мигание. Священника не видно, слышен львиный голос из алтаря.
И вот что произошло со мной. Это был световой шок — как от света трех прожекторов. И свет этот исходил от лиц трех старушек, стоящих в храме. И я сразу захотела тут, в этом свете, остаться. И я осталась.
Потом я узнала их имена. Одна из них, Елена Семеновна, была матерью священника. Другая, Мария Витальевна, была ее подругой с молодости. За свою принадлежность к нелегальной церкви провела в заключении 10 лет. А третья была Мария Яковлевна, деревенская жительница.
День моего крещения, июнь. Я дожидаюсь гонца у Елены Семеновны в комнатке, которую она снимала на той же улице, где храм. За мной придут и поведут меня креститься.
Оказавшись в комнате наедине с той самой неземной женщиной, которая так поразила меня, когда я впервые вошла в наш храм, я была в обморочном от благоговения состоянии. И вот открывается дверь, и Е. С. со словами „Моя Маруся пришла!“ встает навстречу, и входит — женщина с удивительным лицом — одна из трех в храме, свет, исходящий от лиц которых решил мою судьбу.
„Моя Маруся пришла!“ И была в этом приветствии невероятная радость встречи на фоне всех разлук, когда Маруся была в заключении. Мне потом Елена Семеновна рассказывала: когда забрали Марусю, у нее внутри как бы зажглись слова: „тогда будут двое на поле… один берется, другой оставляется… две мелющие в жерновах…“
И мы пили чай, и перед тем как сесть, Елена Семеновна прочла „Отче наш“ — так глубоко, как можно прочесть только один раз в жизни. Как бы за всех нас, за всё человечество…
Когда Маруся отбыла уже свой срок в лагере и кончался срок ее ссылки, придумано было новшество: вечная ссылка для некоторых категорий заключенных. Вот ты уже думаешь о доме, и вдруг такое — точно гробовая крышка захлопнулась над всеми твоими надеждами. Были даже случаи самоубийства на этой почве. Полагалось, прочтя бумажку о вечной ссылке, расписаться внизу, что ты об этом уведомлен. „А я тогда подумала: тоже мне, нашлись распорядители вечности, — рассказывала мне Маруся, — и с легкостью необыкновенной поставила подпись… А через некоторое время Сталин умер, и ‘вечность̓ кончилась“.