Много позже, когда у меня уже была дочь, я спрашивала Марусю, что она читала в детстве, на чем воспитывалась. И она прочла мне стихотворение из Библиотеки для детского чтения, которое ей запомнилось и которое она читала, поступая в гимназию.
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в несчастьях изнемог.
Чем ночь темней, тем ярче звезды.
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.
Это стихотворение не раз потом вспоминалось ей в трудные минуты.
К Елене Семеновне я ходила раз в неделю, в определенный день. В ее комнату я входила, как в храм. Но вначале я видела ее — светом в темноте коридора, дверь открывала соседка, это была коммуналка — и она шла навстречу со словами: „Олечка пришла!“
Голос ее неспешный, праздничный, теплый — как передать это? Внутри звучит ее особое произнесенье слов, когда каждое исполнено своей глубины…
„Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает…“ — Е. С. диктовала мне эти слова из молитвы. И было ясно, что она этим — жила.
В старом блокноте у меня короткая запись, чтобы не забыть: „Е. С. — преднизолон и реп. масло“. Репейное масло иногда можно было купить в аптеке. Елена Семеновна Мень просила его для лампадки. „В темноте я задыхаюсь“. Меня это поразило, и я постаралась это запомнить. В темноте я задыхаюсь. Мы все задыхаемся в темноте, думала я. Россия задыхается в темноте. Свет — чтобы дышать…
Картинка. Лето, мы идем вдоль новодеревенского шоссе „на уголок“, где автобус на станцию. Отец Александр чуть впереди, с кем-то говоря, мы с Еленой Семеновной следом. И вот она, взглядом указав мне на него, говорит: „Поседел весь… Ведь он меня должен слушаться как мать, а я его — как духовного отца“».
Во дворе перед храмом многие ожидали отца Александра для бесед и напутствий. Здесь кипела ни с чем не сравнимая жизнь…
«Этот двор перед храмом мне предстает как вселенское видение Церкви, — продолжает Ольга Ерохина. — Тут были люди разных эпох, стран — хотя я мало кого знала, но масштаб ощущался. Много позже — кажется, уже после смерти о. А., мы подружились с Клер — которую я приметила сразу, но не догадывалась, что она монахиня и француженка. Там же о. А. познакомил меня с сестрой Иоанной Рейтлингер, вернувшейся из эмиграции. А была еще монахиня в миру, мать Феодора, местная жительница, точнее, из соседних Заветов — Новых Заветов, как мы говорили, склеив Новую Деревню и Заветы Ильича. Она помогала в алтаре, стояла с платом у причастия; в домике, где мы ожидали своей очереди перед кабинетом о. А., она всегда сидела с огромной книгой на коленях, невозмутимо читая невзирая на наше шумное присутствие. Подруга моя вспоминает, как однажды вдруг открывается дверь кабинета, о. А. выглядывает и делает выразительный знак # — мол, осторожнее говорите (у него там кто-то такой сидел). Мать Феодора приняла постриг по благословению о. А. Когда ее спрашивали, сколько ей лет, она отвечала: не помню, я еще в том веке родилась. Она овдовела во время Первой мировой войны и с тех пор замуж не выходила.
Еще была монахиня Досифея, Елена Владимировна Вержбловская. Она печатала самиздат, которым мы кормились. Елена Владимировна прошла лагерь, муж ее погиб в лагере, и она стала монахиней в тайном монастыре в Загорске. Это был тот же круг, к которому принадлежал и о. А. с самого рождения. Она нам говорила: „Учите Евангелие наизусть. Распределите по главам, кому что учить, — тогда никто его у вас не сможет отнять“. За спиной ее был лагерный срок. Она привозила отцу Александру кипы машинописи — печатала его книги, которые отдавали потом переплетчику. Тогда за самиздат можно было получить срок. В старости она совершенно ослепла. Ей было за 90, когда братья Тэзе посетили ее в Москве. Говорили по-французски, который она не забыла со своего дореволюционного детства.
И были еще лагерницы, подруги мамы о. А. — Мария Витальевна Тепнина, которую все звали Маруся, и Вера Алексеевна Корнеева. Вера присутствовала в 1922 году на суде в Политехническом институте, когда осужден был, в числе других священников и мирян, патриарх Тихон. Она, тогда еще 16-летняя девушка, с тетей, которая была монахиней в миру, носила передачу патриарху, заключенному в Донском монастыре. Однажды они передали через конвой пасху и кулич (голод, они с великими трудами достали продукты, чтобы сделать все это). Патриарх благословил их со стены монастыря (во время тюремной 20-минутной прогулки).
И была Надежда Яковлевна Мандельштам. Мой жених, студент-медик, однажды удостоился держать руку у нее на пульсе, и мне это дорого, как живая связь.
А еще бывала там крошечного роста Роза Марковна, с вечной папироской у ограды храма, и это тоже была целая эпоха. Она крестилась в возрасте уже за 70, незадолго до меня, 20-летней. Она была из подруг мамы о. А. с юности. Когда отца Александра таскали на допросы, Маруся приходила к Розочке, они рядом жили у Кировских ворот. Молились и ждали звонка от Алика (для них он оставался с этим детским именем). Проходили часы… А потом он звонил, и это значило, что — отпустили. „Мы обнимались с Марусей“.
И мы толклись там, бесконечная молодежь. По временам нас и вообще тех, кому меньше пятидесяти, предупреждали, что пока не нужно появляться в Деревне, и это означало, что за храмом особо строго присматривают. Тогда можно было передать отцу Александру просьбу помолиться или письмо через его маму и ее подруг.
„Имея перед собой такое облако свидетелей“[180] — возникают в памяти эти слова, когда вспоминаю Новую Деревню и своих знакомых святых…»
«В праздничные дни двор перед храмом был полон народу, — рассказывает Андрей Мановцев. — Выходил из храма отец Александр в белом одеянии, так помнится, самом подходящем к нему, потому что как только выходил, все менялось. Не то, чтобы все к нему бросались, все могли оставаться стоять своими компаниями, могло быть и так, что даже совсем никто не преграждал ему путь. И тогда он тем легче не шел, а словно летел. Походка была у него такая, не то, чтобы очень быстрая, но спорая и удивительно легкая, летящая. И всё менялось, как только он появлялся, он сам был радостной вестью».
Крестить, исповедовать, благовествовать и напутствовать он продолжал и вне храма.
«Помню фразу, сказанную в домике при храме тотчас после литургии, а затем и крестин, — описывает одну из встреч с отцом Александром священник Владимир Зелинский. — „У меня температура, сейчас, наверное, за 38. Знаете, всякий раз, когда крещу, непременно заболеваю. Видно, дьяволу это очень не по душе, и он мстит“. Боюсь, что слова на бумаге не передают интонацию улыбки, небоязненной по отношению ко „мстителю“, немного смущенной — к гостю: мол, извините, долго говорить не могу».
Уже к середине 1970-х годов отец Александр имел огромный приход, рассеянный по районам Москвы и ее пригородам. Визиты к прихожанам и исполнение треб поглощали огромное количество времени и сил.
«…От нас отец поехал к Волгиным — они живут в двух-трех кварталах от нас, — вспоминает Марианна Вехова. — Между нами — моря хлябей и грязей. Отец вскочил на подножку проезжающего мимо в нужную сторону самосвала, и мы смотрели, как он удаляется, держась за открытое окно кабины и улыбаясь шоферу, как развеваются на встречном ветру фалды его светлого весеннего пиджака, а пузатый портфель в отставленной руке летит над мутными, взбаламученными водами; а ведь у отца еще несколько визитов в разных концах Москвы. Когда же он вернется домой? И будет ли в состоянии работать за столом? А завтра с утра — служба…
Когда отец Александр приезжает в гости или на требы, вместе с ним в квартиру словно входит какой-то ветер, простор. В отце столько радостной энергии, столько молодости, ясности, что он заряжает нас, как батарейки… Живой аккумулятор!»
«Когда он входил, осеняя с порога крестным знамением дом, возникало праздничное чувство, — рассказывает Людмила Улицкая. — Так приветствовали друг друга апостолы: радуйтесь! Он носил в себе радость и умел ее отдавать другим».
Отец Александр продолжал работу над книгами для взрослых и детей несмотря на то, что с ростом числа прихожан время, которое он мог посвятить литературной работе, значительно сократилось.
В брюссельском издательстве «Жизнь с Богом» под псевдонимом Эммануил Светлов в 1970 году выходят «Истоки религии», в 1971-м — «Магизм и единобожие» и «У врат молчания», а в 1972-м — «Дионис, Логос, Судьба» и «Вестники Царства Божия». Тогда же, в 1972 году, отец Александр пишет «Памятку православного христианина», необходимую «здесь и сейчас» в его растущем приходе.
«Нельзя быть христианином, если нет внутренней убежденности в истине Христова учения, — пишет отец Александр во введении к „Памятке“. — Нельзя им также быть, если не ставишь своей задачей исполнение нравственных заповедей Евангелия. Но убежденность и мораль являются скорее лишь средством для главной цели христианской жизни — духовного Богообщения, стяжания Духа Божия. Здесь от нас требуется непрестанный труд, который не может быть приостановлен вплоть до самого конца нашего земного пути. Подобно тому как камень, брошенный вверх, если остановится в своем полете, начнет падать, так и душа, если прекращает духовное „делание“, не стоит на месте, но двигается вспять.
Призыв Христа быть совершенным, как совершенен Отец Небесный (см. Мф. 5: 48), означает, что внутренний рост человека не имеет границ и пределов. Церковь основана Богочеловеком на земле для того, чтобы вести людей по этому пути. В догматах она выражает основы христианского учения, через наставление дает нам нравственный ориентир, но основное ее призвание — приобщение человека к благодатной жизни. Этому служат прежде всего таинства, молитва и храмовое действо (богослужение)».
В «Памятке православного христианина» отец Александр приводит молитвы, которые необходимо знать православному христианину, напоминает о значении каждого из основных таинств и рассказывает о том, как нужно вести себя в храме. Он подробно говорит в книге об исповеди и подготовке к ней, подчеркивая: «Если мы скрываем что-нибудь на исповеди, то мы грешим не против человека-священника, а против Самого Христа. В этом случае и разрешение священника и само причащение — „в суд и осуждение“». Автор «Памятки» напоминает нам о том, что исповедь и причащение — это два отдельных таинства и мы не должны приступать к Святой Чаше, не примирившись с Богом через таинство покаяния.