Инициативность отца Стефана распространилась затем и на внутрицерковную жизнь. В первую очередь он уволил алтарника, который славился необязательностью и халатностью по отношению к своим обязанностям. Затем из молодых прихожан отца Александра настоятель создал дополнительный хор (до тех пор церковный хор в Новой Деревне состоял в основном из старушек).
«Когда мы с братом только-только начали петь со старушками (еще не было молодежного „хора им. Романа Сладкопевца“, как его называл отец), это было как великая привилегия, хотя школа была суровой, — вспоминает Ольга Ерохина. — Регентша, свирепая Ольга Михайловна, точным и незаметным быстрым движением пихала тебя в бок, если зазеваешься и запоешь „не туда“. Со временем я перестала огорчаться, но вначале это было нелегко. Конечно, я всё сносила молча, но, видно, лицо меня выдавало, потому что однажды тихая безымянная старушка шепнула мне на ухо: „Уклонися от зла и сотвори благо“. Я запомнила это на всю жизнь и много спустя узнала эту фразу, услыхав ее в псалме. <…>
„И нашу нищету посети…“ — бормоталось, пелось внутри, когда отец Александр входил в убогую избушку, которую мы, тогда молодые певчие, снимали невдалеке от храма, — и ярче начинал гореть огонь в камине (в который мы преобразовали печку), и воцарялось таинственное веселье вперемежку с твоим тайным, заранее знакомым подныванием сердца: ведь неизбежно настанет миг, когда он попрощается и уйдет, закроется калитка и дом померкнет…
Мне вспоминается пронзительная зимняя ночь, колкая от мороза. Рождество. Новая Деревня. Год? Примерно 1977–1978. Колкие звезды, небо черно.
…Наутро храм: мы поем вперемежку со старушками, мы слева, они справа, переглядываясь, понимая с полувзгляда — кому петь. Праздничная бодрость ответственности (когда поешь „пополам“ — это как-то особенно, если еще вспомнить наших волшебных старушек…). Отец Александр — лучи праздничного тепла, и какие-то им посылаемы лично тебе. Счастье. Московский народ прибывает и прибывает, густота лиц, шуб, морозные облака с каждым распахиванием двери. Кадильные облака.
Горячо любимый мною старушечий хор. Тетя Клава большая, Клава маленькая. Неистовая регентша Ольга Михайловна. Маня, Маруся, Анна. Мужчины: Евгений из Загорска, с рокочущим басом, рокочущий же Тимофей — он пел вибрато, если так можно выразиться. Иногда вставал к нам Федор Кузьмич, строгий и праведный алтарник. Кузьма Обрамыч — прежде он звонил в колокола, я не застала этого, при мне он уже ходил с палочкой, его как бы клонило к земле.
В конце вечерни (служили вечерню, а после, сразу, литургию) оба хора сходились вместе у праздничной иконы. В середине — отец Александр. Пение — столь разные голоса — полнило воздух храма, делало его сложным, это было как бы веществом воздуха, какой-то особой плотностью пребывания. Как передать?..
Очень я это любила. А потом, днем, быстро превращавшимся в сумерки, — в тот год или другой, не помню, — приходил к нам в избушку отец Александр, смотрел в огонь, говорил с нами. О чем — этого я передать не смогу, помню ощущение переполняющего счастья… Делал нам глинтвейн на огне».
«Неистовая регентша Ольга Михайловна» начала писать доносы на отца Александра, поскольку именно его считала основателем второго хора, который называла «еврейским». В своих доносах она обвиняла отца Александра в намерении создать в Новой Деревне «не то греческую, не то еврейскую церковь». Досталось и старосте, которая стеной стояла за отца Александра. Начались вызовы в Совет по делам религий и к церковному начальству.
«Как раз в ту пору о. Александр рассказывал об алабинском периоде своей жизни и упомянул о добрых отношениях с местными властями, — вспоминает Зоя Масленикова о теме разговоров церковного начальства второй половины 70-х годов с отцом Александром.
— Ну вот, умели же вы с каждым найти общий язык. Что же с отцом Стефаном не нашли?
— Так ведь если я сидел и выпивал с милиционером, всё было легко и просто: передо мной хороший человек, и нет никаких преград, нас ничто не разделяет. А это сумасшедший. Никогда нельзя знать, что от него ожидать. Только что побеседовали с ним, договорились о чем-то, а при следующей встрече он ведет себя так, как будто никакой договоренности не было. Это непредсказуемое, неуправляемое поведение. От болезни, конечно. Тут полная несовместимость. Единственное остается — не обращать внимания, если не мешает».
Но отец Стефан все больше стремился проявить свою власть. В Загорске он получал немало антисемитской литературы наподобие «Протоколов сионских мудрецов» и все больше проникался мыслью о том, что русское православие губят сионисты и жидомасоны, проникшие в Церковь под видом священников и псевдобогословов. Отношение паствы отца Александра к настоятелю тоже не внушало радости отцу Стефану — по большей части им пренебрегали. В результате настоятель категорически запретил отцу Александру принимать свою паству в прицерковном домике и стал регулярно менять расписание служб, так что чада отца Александра, приезжавшие к нему на исповедь, часто попадали к отцу Стефану. По каждому ничтожному поводу настоятель резко выговаривал коллеге и писал на него доносы.
«Отец Стефан Середний, — плотный, долдонистый, дубоватый, чрезвычайно сварливый человек с тяжелым совиным взглядом и заплетенной сзади седоватой косичкой, — был как раз из тех, кто верил в мировой сионистский заговор, — вспоминает Владимир Илюшенко. — И как не поверить, если отец Александр, объект его многолетней мучительной зависти, обвинялся в бесчисленных погромных изданиях, а особенно в распространявшемся среди духовенства анонимном „Письме священнику Александру Меню“[188], в том, что он — сионист, агент иудаизма, разлагающий нашу Православную Церковь изнутри, дабы заменить ее „Вселенской Церковью“, которая признает „истинным Христом израильского лжемессию — антихриста“. О. Стефан ухватился за эту дичь как за якорь спасения, и натравил наиболее темную часть местных прихожанок на отца Александра, организуя коллективные доносы на него во все мыслимые инстанции — от патриархии до КГБ. Отец не отвечал ему злом и все эти безобразия терпел».
В клеветнических материалах, которые стали появляться со второй половины 70-х, отца Александра называли «постовым сионизма» или «прокатолически настроенным» священником. И поэтому одна из любимых формулировок доносчиков состояла в том, что отец Александр «превращает церковь в синагогу».
«Не без помощи „добрых людей“ отцу Стефану попало в руки письмо анонима, — рассказывает Сергей Бычков. — Оно произвело на него впечатление разорвавшейся бомбы. В одной из проповедей летом 1981 года он обрушился на отца Александра с обличениями. Автор этих строк слышал эту проповедь — в ней смешалось всё: жиды, масоны, сионисты, разрушение Церкви, а вдохновителем всей этой „черной гвардии“ оказался отец Александр. Ясно было, что отец Стефан не понял длинного и мудреного письма, но ухватил суть — отец Александр разрушает Православие и не где-нибудь, на просторах необъятной России, а в новодеревенском приходе, под самым носом протоиерея Стефана Середнего! Меня эта проповедь возмутила. После литургии я подошел к отцу Александру и поставил его в известность, что намерен поехать к митрополиту Ювеналию[189] и просить его образумить настоятеля. <…>
Митрополит Ювеналий принял меня любезно, расспрашивал о проблемах прихода, внимательно и сочувственно выслушал мой рассказ о происшедшем. Я даже удивился подобной сердечности. Митрополит спросил меня — не могу ли я письменно изложить то, что рассказал ему. Я тут же сел и описал обличительную проповедь отца Стефана и мою реакцию на нее. С легким сердцем я вернулся домой. Но то, что ожидало меня на следующей литургии, вызвало шок. <…> Придя в храм на литургию и поисповедовавшись, я отправился к причастию. Служил в то воскресенье отец Стефан. Когда я подошел к чаше, он не стал причащать меня, а попросил отойти в сторону и подождать. Когда он причастил всех, то подозвал меня на солею и объяснил, что причащать меня не будет, поскольку я жаловался на него митрополиту. Я не стал спорить, поскольку был ошеломлен — мне в голову не приходило, что священник может использовать причастие как орудие мести».
По воспоминаниям многих прихожан, служение с психически неуравновешенным отцом Стефаном было для отца Александра тяжелейшим испытанием. Мелочные придирки отца Стефана отравляли отцу Александру саму возможность погружения в службу, принося бескровную жертву во время литургического чина. Последние два года отец Стефан старался не пропустить ни одной службы отца Александра и находился на клиросе в то время, как отец Александр облачался в алтаре. Когда отец Александр подавал возглас из алтаря, то в этот момент в алтарь мог вбежать взбешенный отец Стефан и начать кричать, упрекая отца Александра в том, что он подал возглас, не надев поручи. Отец Александр, в поручах и епитрахили, вынужден был спокойно дожидаться, пока отец Стефан не выплеснет свое раздражение.
«Мы невольно сравнивали двух священников, — вспоминает Александр Зорин. — И результаты наших сравнений были неосторожны, если не сказать — бестактны. Например, проповеди отца Стефана мало кто слушал из москвичей, разговаривали, ходили по храму. Это обстоятельство не могло не уязвить оратора, который был старше чином и совершенно неконкурентоспособен. Или, например, в большие праздники выносили причастникам две чаши. Из одной окормлял отец Стефан, из второй — отец Александр. Почти весь приход тянулся ко второй чаше. И трудно, и стыдно было потом убеждать своих духовных сестер и братьев, что Христос в обеих чашах и что своим выбором мы вводим в соблазн настоятеля, а может быть, и ожесточаем его…»
А история с хором получила такое продолжение. «Конечно, ни бабушки, ни мы ничего за это пение не получали, — продолжает свой рассказ Ольга Ерохина, — И вдруг отец Стефан, который бывал на наших спевках и иногда сам их про