помню этого. <…>
Многие наставники моей юности были связаны с Оптиной пустынью и с „маросейским“ приходом отцов Мечевых. В этой традиции больше всего меня привлекала открытость к миру и его проблемам. Настойчивый голос твердил мне, что, если люди уходят в себя, не несут свидетельства, глухи к окружающему, — они изменяют христианскому призванию. Я узнал силу молитвы, но узнал также, что сила эта дается для того, чтобы употреблять ее, действуя „в миру“.
Принятие сана (в 1958 году) не переживалось мной как переломный момент, а было органическим продолжением пути. Новым стала Литургия…
С теневыми сторонами церковной жизни наших дней я столкнулся рано, но они меня не „соблазняли“. Я принимал их как упрек, обращенный ко всем нам. Как побуждение трудиться. Харизмы „обличительства“ у меня никогда не было. Однако обывательское, бытовое, обрядовое православие огорчало. Стилизация, елейность, „вещание“, полугипнотические приемы иных людей представлялись мне недостойным фарсом или потворством „старушечьей“ психологии, желанию укрыться от свободы и ответственности.
Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн „закрытого“, самоуспокоенного христианства, обитающего в „келье под елью“, что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову.
Мне неоднократно была явлена реальность светлых и темных сил, но при этом я оставался чужд „мистического“, или, точнее, оккультного любопытства.
Я слишком хорошо сознаю, что служу только орудием, что всё успешное — от Бога. Но, пожалуй, нет для человека большей радости, чем быть инструментом в Его руках, соучастником Его замыслов»[196].
Основу своего мировоззрения, свое кредо, отец Александр изложил в другом письме Зое Маслениковой. В нем он пишет о том, что вера, которую он исповедует, есть христианство как динамическая сила, объемлющая все стороны жизни, открытая ко всему, что создал Бог в природе и человеке. Христианство воспринимается отцом Александром не столько как религия, которая существовала в течение двадцати столетий минувшего, а как Путь в грядущее, Путь, который видит в вере не теоретическое убеждение, а доверие к Богу. В своем «Кредо» отец Александр снова и снова говорит о том, что любовь к Богу и людям первична, в то время как обрядовые формы благочестия важны, но вторичны. Он утверждает, что подлинное христианство не боится критически смотреть на прошлое Церкви и расценивает все бесчеловечные эксцессы христианского прошлого и настоящего как измену евангельскому духу и фактическое отпадение от Церкви. Христианство исповедует свободу как один из важнейших законов духа, рассматривая при этом грех как форму рабства. Христианство «аскетично» не столько тенденцией бегства от мира, сколько духом самоотвержения, борьбой с «рабством плоти», признанием господства непреходящих ценностей. По мысли отца Александра, христианское призвание человека реализуемо во всем: в молитве, труде, созидании, действенном служении и нравственной дисциплине. Свое «Кредо» он называет в письме лишь одним из преломлений христианства изначального, древнего и, по слову Златоуста, «присно обновляющегося».
Несмотря на то, что здесь приведены лишь некоторые важнейшие черты христианства, сформулированные отцом Александром в его «Кредо», они явственно выражают то главное, чему он посвятил всю свою жизнь.
Противостояние магизма и единобожия, исследованию которого отец Александр посвятил второй том своей «Истории религии», по его мнению, продолжается и в наши дни, поскольку язычество часто проявляет себя на бытовом уровне у людей даже, казалось бы, воцерковленных: «…Скажу только кратко о магическом отношении к культу, о попытке „заработать“ у Бога при помощи произнесения какого-то количества молитв или совершении каких-то внешних действий. Вот молящийся говорит: „Я же тебе делал то-то и то-то, Господи, а что ж Ты мне в ответ ничего не даешь?“ — это отношение к Богу порой становилось грубым. Человек мог думать, что с крестом можно идти в агрессивный поход, кого-то сжигать, уничтожать города, что можно таким образом, например, отвоевывать Гроб Господень»[197]. Вот однозначный ответ отца Александра на подобные проявления язычества: «Язычество нам всегда легче, естественная религиозность всегда проще. Она свойственна людям. И часто то, что люди выдают за православие или другую христианскую религию, есть просто естественная религиозность, которая является своего рода опиумом для народа. Она работает как вид духовной анестезии, является типом приспособления человека к окружающей среде. И тогда над всем этим миром можно выставить лозунг: „Блажен, кто верует, тепло ему на свете“»[198].
Свое отношение к магии отец Александр четко выразил в книге «Истоки религии»: «Магия исходит из мысли, что всё в мире, в том числе и Божественное, связано жесткой причинно-следственной связью, что определенные ритуалы могут дать в руки человека рычаг управления природой и богами».
Таким же однозначным является отношение отца Александра к теософии: «Теософия всех видов претендует на создание некоей панрелигии, которая якобы соединяет все религии в себе. Я считаю, что это самообман. Все теософские доктрины оказывались современной модификацией, как бы подновлением современных индийских доктрин, почти все они целиком связаны с Индией. Если вы хотите познакомиться с индийскими великими учениями, я рекомендую вам читать „Бхагавадгиту“, Упанишады, а не эти, так сказать, „переделки“»[199].
Позиция отца Александра по отношению к эзотерике и оккультизму выражена, например, в таком его отзыве о Рудольфе Штейнере: «Штейнеру не удалось приблизить теософию к христианству, потому что для него в его видениях Христос стал Богом, исходящим с Солнца, солнечным Божеством. Это, так сказать, локальное планетарное явление, конечно, не может быть сопоставимо с тем, что мы открываем в Евангелии»[200].
Проповеди и лекции отца Александра были всегда нацелены на конкретную аудиторию. Поистине, «глаголом» он «жег сердца» людей. У него был удивительно теплый и волнующий голос, никого не оставлявший равнодушным. Существует музыкальный анализ интонационного построения проповедей отца Александра, выполненный композитором Олегом Степурко. Он указывает на музыкальность его фраз, на их сравнимость с музыкой Мусоргского. В его интонациях были заключены огонь и биение сердца. «Во время проповедей батюшки на наших глазах совершалось чудо непосредственного обогащения Церковного Предания, — вспоминает Андрей Еремин. — Ибо отец Александр излагал вечные евангельские истины на языке нашей эпохи. При этом батюшка передавал свою веру не просто словами, но всей своей жизненной силой, которая шла от него, как электрический ток, по невидимым проводам к душе каждого слушателя. Как-то он сказал мне, что именно ощущение этих невидимых „нитей“, идущих от сердца проповедника к сердцам слушателей, является важнейшим условием настоящей проповеди, условием куда более значимым, чем знание законов психологии и ораторского искусства»[201].
Стилиcтика его выступлений перед интеллектуалами и перед деревенскими старушками отличалась лишь потому, что отец Александр всегда ставил перед собой цель быть максимально понятным и донести Слово Божие до каждого. Его выступления были образцом мастерского владения словом, речь была наполнена глубоким философским содержанием, богата образами, заимствованными из мировой литературы, ссылками на полотна прекрасных художников. Но также легко он мог использовать в своей речи и простонародные и даже сленговые выражения, чтобы быть лучше понятым теми людьми, которые слушали его в данный момент. Именно этим объясняется значительно более простой и доступный для восприятия самыми простыми людьми язык его проповедей и общих исповедей, произнесенных в храме, по сравнению с языком, которым написаны его книги, адресованные более образованным людям.
«Его проповеди всегда были потоком — не потоком сознания, а потоком духовной лавы, которая горит, но имеет берега, — пишет Владимир Илюшенко. — Когда он возглашал: „Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа!“, его голос звенел, как голос древнего пророка, и вы сразу переносились из мира обыденности в иной мир, „где нет болезни, печали и воздыхания“».
Но главными особенностями проповедей отца Александра были проникновенность чувства, сердечное тепло и сопричастность Христу — об этом вспоминают почти все его прихожане.
Какой глубокой поэтикой наполнена, например, его проповедь в день Благовещения Пресвятой Богородицы и как сильно проникают его слова в душу каждого:
«Какое прекрасное слово — Благовещение! Оно означает самую суть, самое существо нашей веры — Благую Весть, Радостную Весть. Все вы знаете, что в любом храме на царских вратах всегда можно увидеть изображение Благовещения: Матерь Божию и Архангела Гавриила.
В то самое благословенное утро (возможно, это была ночь, а может быть — полдень — мы не знаем), когда Дева Мария находилась одна, Ей открылась тайна Ее материнства. Среди вас многие — матери, многие носили детей под сердцем. И все вы помните, что в это время были и тревоги, и ожидания, и молитвы, и радость. И вот подумайте, что пережила Пречистая Дева Мария, когда Ей было суждено дать жизнь Господу Иисусу, Спасителю всех нас».
Отец Александр не скрывал своего еврейского происхождения, но также никогда не подчеркивал его. Отвечая на вопросы слушателей после одной из лекций, он сказал: «Я совершенно чужд национальных предрассудков, я люблю все народы. Но я никогда не отрекаюсь от своего национального происхождения, и то, что в моих жилах течет кровь Христа Спасителя и апостолов, доставляет мне только радость. Это для меня просто честь»