[216]. При этом отец Александр неоднократно подчеркивал, что разум и способность к духовным поискам и творчеству даны человеку как дар, а не как результат эволюции: «На человеке печать эволюции, его кровной связи с природой. Он проходит всю эволюцию в эмбриональном состоянии. <…> „Образ и подобие“ Творца — это способность человека к творчеству, его свободная воля, разум, личностное начало, самосознание — то, что дано человеку как дар, а не является результатом природной эволюции»[217].
Отец Александр предлагает следующее толкование первородного греха: «…Человек на своей животной стадии находился в тесной связи с природой, он был органической частью природы, какой является любое другое живое существо. И вот, когда в нем проснулось духовное начало, когда в нем проснулся его разум, когда в нем проснулись человеческие свойства, они его отторгли от природы. <…> Отсюда и возникает то, что мы на языке богословия называем грехом.<…> …На самом деле объяснение это упрощенное и недостаточное. Дело в том, что если бы речь шла только об отрыве от природы, нарушения больше бы касались нашего физического состояния. Дело в его духовном состоянии. И для нас ответ древней библейской мудрости совершенно ясен: человек оторвался не только от природы и не во-первых от природы — он оторвался от самого Источника жизни, от духовного Источника жизни. Болезнь поразила его духовное существо. Это то, что мы называем первородным грехом человека, или грехопадением. С этим человек живет (любой из нас), как он живет с данными своей наследственности, как он живет со своей причастностью к роду человеческому. И он воюет в себе с этим, воюет в окружающем мире и призван это одолевать. Сам, с помощью свыше, но сам! В этом величие человека, в этом его положение как царя природы»[218].
При этом так же, как и Владимир Соловьев, под Адамом отец Александр понимает, в сущности, весь человеческий род: «Сущность Грехопадения — не в чьей-то отдельной вине, а во всеобщем человеческом отпадении, ибо, как говорит апостол Павел, в нем (то есть Адаме) „все согрешили“ (Рим. 5: 12). Именно поэтому мы несем на себе печать трагического разрыва бытия и можем сознавать себя участниками Грехопадения. Оно совершилось на уровне, превышающем индивидуальное сознание, но охватывающем весь вид в целом. Поэтому каждый рождающийся в мир человек причастен греху, будучи „клеткой“ общечеловеческого духовного организма»[219].
«Память смертная» была одной из центральных тем проповедей и катехизаторских бесед отца Александра, и в его словах на эту тему всегда звучала надежда на те удивительные возможности, которые скрыты за гранью земного: «…Учение о бессмертии является важным движущим фактором той ответственности, которую человек несет за себя, за других, за свои деяния, за свои слова. И даже мысли. В человеке спрятаны, скрыты, закодированы величайшие возможности, огромные, превосходящие вообще всю нашу земную жизнь. Поэтому раскрытие этих возможностей ожидается лишь в процессе бесконечной эволюции, бесконечного становления духа. А бесконечное становление здесь, на земле, невозможно»[220].
При этом, по словам отца Александра, «вера в бессмертие помогает личности искать нравственной реализации, целеустремленно развивать в себе открытость и силы действенного добра»[221].
Отец Александр считал, что христианину свойственно верить не столько в бессмертие души, сколько во всеобщее воскресение: «Верим же мы не столько в бессмертие (по Платону и др.), сколько в воскресение (о нем говорит „Символ веры“). Это чаяние — одно из самых грандиозных и захватывающих и в то же время — самых трудных в христианстве. Трудность его в том, что бессмертие в какой-то мере раскрывается в умозрении и опыте, а воскресение — чудо. Об этом писал еще во II веке Афинагор. Проблема заключается в том, как научиться по-новому говорить об этой тайне»[222].
Особое значение отец Александр придавал готовности человека к смерти, состоянию, в котором человек подходит к черте, разделяющей его земную и будущую жизнь: «…надо человеку говорить о приближающейся смерти. Но если вы видите, что человек настолько хрупок, что он не выдержит этой правды, надо не обманывать его, а надо сказать ему по-другому. Как Сократ, когда люди плакали перед его смертью, говорил: „Что же вы плачете, разве вы не знаете, что я и раньше был приговорен к смерти, что все мы умрем рано или поздно?“
Значит, надо сказать, что жизнь земная кончается, но для тебя это не кончится, поэтому надо быть готовым, как раньше говорили люди, „привести в порядок свои дела“. У одного святого есть даже рекомендации: раз в году устраивать себе подготовку к смерти — исключительно полезно. Надо считать, что вот этот пост — это твой последний пост в жизни. Что надо сделать? Отдать долги, выполнить то, что не выполнил, помириться с тем, с кем находишься в конфликте, сделать так, как будто у тебя еще есть время, но оно уже ограничено. <…>
Когда средневековый человек научился культуре смерти, он, конечно, достиг очень многого. Когда к умирающему приходили дети, родные и он при чтении молитв, при зажженных свечах торжественно прощался с ними, он понимал священность и важность этой минуты».
Последние два года жизни Вера Яковлевна Василевская в беспамятстве провела в больнице. «В каком-то смысле она ушла из жизни — до смерти, — пишет о последнем периоде ее жизни отец Александр в письме Юлии Николаевне Рейтлингер. — Я бы сказал, что она, не расставаясь с телом, прошла через чистилище. Быть может, это даже легче, чем по ту сторону. Не случайно, что никому из близких она почти не снилась. Я убежден, что это связано с ее быстрым „восхождением“ в иные измерения. Она была подобна воздушному шару, который только трос удерживает от полета». Отец Александр не только чувствовал душу уходящего человека, но был убежден в том, что даже под покровом разрушенной психики в глубине сохраняется ядро личности.
Когда в 1979 году умирала его мама, Елена Семеновна, он читал над ней отходную и не выпускал ее головы до последнего вздоха. «Ее жизнь была цельной на редкость, вся отданная Христу… сколь многим я ей обязан, — писал отец Александр Юлии Николаевне Рейтлингер. — У нас была общая жизнь, общий дух…» После смерти Елены Семеновны он один был беспечален. «Ее душа была в моих руках. Понимаешь?» — почти ликуя, сказал он в тот день Ольге Ерохиной.
Огромное значение отец Александр придавал развитию творческого начала в человеке и влиянию культуры на духовный рост личности. Он часто сам открывал, «прозревал» новые творческие способности своих прихожан, стараясь всячески их развивать, делая все возможное для того, чтобы человек реализовал свое дарование. Батюшка был убежден в том, что такая реализация внутреннего потенциала придает мощный импульс духовному росту человека и Господь принимает участие в его творческом самовыражении. Рядом с отцом Александром люди начинали писать книги и иконы, сочинять стихи… Так, поэт и киносценарист Владимир Файнберг, будучи постоянно вдохновляемым отцом Александром, написал роман, который много лет в «зачаточном состоянии» лежал в его столе, и впоследствии до конца своей жизни продолжал писать интереснейшую прозу, а программист Наталия Ермакова стала замечательным иконописцем после того, как отец Александр открыл в ней дар художника.
Лев Покровский так рассказывает об отношении отца Александра к науке: «Я высказывал ему сомнения — очень распространенные: что вообще наукой не надо заниматься, что все это мудрование, от лукавого. <…> Отец Александр никогда ничего подобного не говорил. Он всегда поощрял научное творчество и ссылался на Сергия Радонежского, который всегда был сторонником того, чтобы люди обучались, то есть занимались наукой, всякими знаниями. Я ему говорил про Иоанна Кронштадтского, к которому у отца Александра и его семьи особое отношение — оно известно, и который прямо осуждал занятия наукой. Но он всегда меня поддерживал».
«Он всячески поощрял творческий рост, считая, что в этой жизни человек должен стремиться к максимальному развитию своей души, своих дарований. Сам обладая огромным духовным и душевным богатством, он умел искренне радоваться способностям и успехам других людей. Причем он радовался за них так, как они сами за себя не радовались», — вспоминает об отце Александре Андрей Еремин.
Говоря о культуре, отец Александр в первую очередь задавался вопросом о том духовном влиянии, которое она оказывает на человека: «Когда мы говорим о началах любой культуры, мы должны прежде всего задать себе вопрос не о том, какие материальные формы ее куют, а о том, какой дух лежит в ее основе. <…> Вот поэтому мы с вами сегодня хотим заглянуть в историю духовности, в прошлое цивилизации нашей страны и всего мира не из праздного любопытства („а как это было раньше?“), а для того чтобы понять глубинную и нерасторжимую связь культуры и веры, ту связь, которая была забыта, отброшена, которая сознательно отрицалась»[223].
«Всякий кинофильм, ставящий вечные вопросы, может быть отнесен к категории религиозного кинематографа»[224], — говорил отец Александр, подчеркивая огромную важность «нравственного заряда», который призвано нести искусство. «Даже если на картине есть надпись „Дева Мария“, но картина написана неодухотворенно, если в ней есть что-то пошлое и плоское, она совсем не имеет отношения к духовности. И очень важно знать, что нет литературы духовной и светской. А есть литература хорошая и плохая, духовная и бездуховная. Истинно хорошая литература всегда может быть соотнесена с вечными проблемами»